громила, насилует хозяйку, хватает все, что ему приглянется, и,
наконец, остается здесь на постой. La belle France его обихаживает,
кормит телячьей печенкой, поит лучшими винами и стирает его загаженные
на Восточном фронте подштанники. Кроме того, она выдает ему евреев,
чтобы belle ami Фрицу лучше спалось. И вот в один прекрасный день
хозяйка видит, что постоялец начал подыхать. Пена изо рта, судороги. И
тогда отважная, мужественная и самоотверженная la belle France хватает
сковородку и бьет его по башке. Вот и весь ихний Резистанс до копейки.
- Не всем быть героями, Ник, - сказал Атсон и достал сигару. -
Надо же кому-то и телячью печенку готовить.
- Именно так они и подумали, Билл, - сказал я. - Хором. Все вслух.
И сбылось по слову их.
- Вы им завидуете? - спросил Атсон.
- Да, - подумав, сказал я. - В этом есть определенная мудрость.
Правда, при условии, что кто-то - кого вы не любите - будет отдуваться
за вас.
- Самостоятельные стали, - сказал Атсон. - Алжир просрали, бомбу
завели. И сразу же принялись бороться за мир во всем мире.
- Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, - сказал я.
Он пристально огляделся, словно бы держа в кулаке невидимую
зрительную трубу.
- Вы правы, Ник, - сказал он. - Пора сменить заведение. Янки не
любят, когда им напоминают, что они в гостях, - добавил он с деланным
гундосым новоанглийским акцентом.
В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный гарсон
с подведенными глазками от души поздравил мистера Атсона, которому
удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду - я или
телохранитель - мы выяснять не стали).
Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп.
Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали
редкий в этих широтах "роллс-ройс". Кафе "На любителя" находилось на
своем прежнем месте, и его так и не удосужились проветрить с тех самых
пор, как мы с Рене
Гилем в моменты острого безденежья хаживали сюда и проводили
вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из табачного и винного
перегара.
Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился в
юношеские грезы о временах сухого закона.
- Ник, это было золотое время, - говорил он, рассматривая синий
граненый стакан с толстым дном. - Мои девки недавно подсунули мне
"Великого Гэтсби".
Это все про меня, Ник, это все про меня!
- Наверняка автор бывал у этой стойки, - сказал я. - Стоял вот
здесь же, на этом самом месте...
- Извините, месье, - сказал бармен. - Но месье Фицджеральд никогда
не стоял у стойки, а сидел вон в том углу. У него были слишком
короткие ноги, - добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.
- Да, - сказал я. - Для этого марафона у него были слишком
короткие ноги.
- Вообще-то за этим столиком не сидят, - сказал бармен. - Но за
пятьдесят франков...
- Старых? - спросил я. Бармен расхохотался.
- Ну, до этого мы еще не опустились, - сказал он. - А вашему
спутнику не вредно и посидеть.
- В лучшие годы мой желудок вмещал галлон виски, - насупившись,
сказал Атсон.
Я взял его за рукав и потащил к столику, огражденному от прочих
красным бархатным шнуром.
- Дайте нам по бутылке очень сухого хереса, - сказал я, - и
что-нибудь поесть - на ваше усмотрение. Мы сегодня с утра на ногах.
- Про галлон я не соврал, - сказал Атсон.
Его телохранитель у входа, выразительно жестикулируя, беседовал о
чем-то своем, профессиональном, со здешним вышибалой.
- Билл, а на кой черт вам телохранитель? - спросил я.
- Таскать кошелек, - расплылся Атсон. - Ненавижу чеки. Государству
ни к чему знать, с кем и за что я расплачиваюсь.
- Вы сражались за это государство, - напомнил я.
- Ну и что? - сказал он. - Это не повод для близкого знакомства, -
он погрустнел и задумался. - Ник, может вы объясните: почему ни в
одном баре, где я сидел, с посетителей не берут по пятьдесят франков
просто так? А вот мы отдали - и не жалко.
- А черт его знает, - сказал я. - Вообще-то надо бы. Одно могу
сказать точно - сам Фицджеральд не имел в этом деле и одного процента.
- Вот суки, - сказал Атсон.
- Писатель должен жить долго, - сказал я. - Особенно в России.
- Кстати о России, - воскликнул Атсон. - Еще во времена своей
молодости я здесь же, в Париже, слышал легенду о русском коктейле,
который так и назывался "молодость"... Говорят, что никто не мог
устоять на катушках после одного-единственного стакана.
- Коктейль "молодость"? - повторил я задумчиво и внимательно
вслушался в звучание. - "Йорз"... А, так вы имеете в виду ерша? Есть
такой коктейль. Секрет его мне известен.
- Поделитесь?
- Секрет за секрет. Кто хлопнул Кеннеди?
- Тоже мне - секрет, - фыркнул Атсон. - Вся деловая Америка знает.
Ник, а почему это вас интересует? Он вам тоже был должен?
- Не он лично. Должок перешел по наследству от Рузвельта.
- А-а, вот вы о чем... Теперь концов не найдешь. И... э-э... О
таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно. Мы
взрослые люди. Сколько вы ему дали?
- Двадцать миллиардов золотом.
Атсон откинулся на спинку стула и громко свистнул. Подскочил
гарсон.
- "Баккарди", - коротко распорядился Атсон. Гарсон упал духом.
- Тогда водки, - сказал я. - Смирновской со льда. Пива темного,
густого, лучше чешского. Нет чешского - тащите немецкое. В крайнем
случае - "гиннес", опять же черный.
- И две дюжины калифорнийских устриц, - добавил Атсон.
- Калифорнийские недавно кончились, - нашелся гарсон. - Могу
предложить португальские - они ничем не хуже.
- Из Паломареса, - сказал я. - Разговаривают с едоком на трех
языках.
- Можно послать за остендскими...
- Пойдемте отсюда, Ник, - заплакал Атсон. - Здесь я опять в
гостях. Подумать только - в Калифорнии любой бродяга...
- А на Волге топят печи сушеными осетрами, - добавил я.
Видя наши поползновения встать, хозяин заведения подбежал
собственнолично с извинениями и заверениями, что все требуемое
доставят немедленно и сразу, а гарсон за грубость будет в присутствии
заказчика кастрирован, расчленен, отлучен от церкви и уволен без
выходного пособия.
Кончилось все тем, что в дальнейший путь мы тронулись втроем с
уволенным и отлученным гарсоном, заявившим во всеуслышание, что во
всем Великом городе он не знает более постыдной, вонючей, паскудной,
отталкивающей, претенциозной, разорительной, низкопробной, позорящей
честь Франции, коллаборационистской, петеновской,
буржуазно-империалистической дыры, чем кафе "На любителя", куда ни
один уважающий себя Фицджеральд сроду не заходил, и даже неприхотливый
Хемингуэй заглянул один раз, постоял в дверях, плюнул и ушел.
Звали гарсона Габриэль, и к своим годам он успел послужить в
Иностранном легионе, поучаствовать в салановском мятеже и поучиться в
Сорбонне - впрочем, не дольше моего. В свободное от вытирания стойки
время он сочинял стихи под Леконта де Лиля и даже издал за свой счет
сборник под названием "Путь Кортеса". Я стал чувствовать, что Земля
мне тесновата.
Освежаясь по дороге в малозначительных, на три-четыре посетителя,
забегаловках, мы просквозили узкую улицу Муфтар, прошли мимо старинной
церкви Сент-Этьен-дю-Мон и лицея Анри Четвертого, веселого короля,
вновь пересекли бульвар Сен-Жермен...
По дороге Габриэль рассказывал нам о майских событиях и проблемах
"нового романа". Странным образом это сплеталось воедино.
- Вот здесь у нас стояла баррикада, - объяснял Габриэль,
размахивая длинными руками. - Здесь была баррикада и в сорок
четвертом, и при Коммуне, и при
Реставрации, и при Второй республике, и при Первой республике, и
при Фронде, а уж про Варфоломеевскую ночь и говорить нечего. И всякая
заварушка в
Париже сводится к тому, чтобы стащить в это место фонарные столбы,
бочки, бетонные балки и старую мебель с чердаков, где она
накапливается как раз для такого случая. Вы не знаете, почему
революция всегда уходит в песок?
- Не только в песок, - сказал я.
- Значит, вы согласны с Сартром? - обрадовался он.
- Я, страшно сказать, даже Бердяева читал, - ответил я.
- Так давайте и зайдем прямо к Сартру! - воскликнул Габриэль. - К
нему можно запросто...
- Нет уж, - сказал Атсон. - Я простой американский империалист. Но
я уже знаком с мистером Сартром. Хотите, расскажу?
- Конечно, хотим! - хором воскликнули мы.
- Было это незадолго до того, как Джонни неудачно съездил в
Даллас, - начал
Атсон. - Девицы мои ходили в застиранных джинсах с фабричными
дырами на жопах и все хотели приобщить своего папочку к современности.
Вот они и затащили меня в какой-то шикарный театр на Бродвее. Комедия
называлась "Мухи", и это мне сразу не понравилось. В зале воняло как
на плохой скотобойне, а я уже от этого отвык. Мух действительно было
много - должно быть, черномазые ловили их всем Гарлемом и сдавали
продюссеру по десять центов за дюжину. На сцене без всяких развешенных
тряпок валялись чьи-то потроха.
Комедианты то и дело ходили за сцену - должно быть, проблеваться.
Вместе с программкой зрителям давали гигиенические пакеты. Хорошо,
догадался я захватить свою старую фляжку, заделанную под молитвенник.
А билеты, между прочим, были по сто двадцать долларов. И публика
собралась чистая. Артур
Миллер, но уже без Мэрилин, Бартон с Элизабет, Юл Бриннер с...
э-э... ну, с дамой какой-то, университетские профессора и прочая
сволочь. И вот дают пьесу. Смотрю и чувствую - что-то знакомое. А
когда они друг друга по именам звать стали, тут-то до меня и доперло.
Это же натуральная "Орестея"! Ну, думаю, не может же такого быть,
чтобы Сартр все внагляк передрал! Должен же он от себя хоть что-то
выдумать! Девки мои объясняют - вот он мух и выдумал.
Ну, думаю, все. Должно быть, Бог умер, раз такого не видит. Закат
Европы... С горя ушел в буфет и напился. К аплодисментам возвращаюсь в
зал. Мухи как летали, так и летают. Вонять еще сильнее стало. Дамам
плохо, зеленые, но держатся. Автора, кричат, автора. И выходит не
Эсхил, как по совести положено, а этот самый Сартр. Посмотрел я на
него, и тут же понял: я тоже так могу.
Возьму "Ромео и Джульетту", представлю, что я на матрасах лежу и
всю эту историю ребятам рассказываю. Тараканов каких-нибудь подпущу...
- Так это же "Вестсайдская история" получится, - заметил Габриэль.
- Что получится? - упавшим голосом спросил Атсон.
- "Вестсайдская история", - повторил Габриэль. - Натали Вуд,
музыка
Бернстайна...
- Тогда я не понимаю, кто сидит в Синг-Синге, - сказал Атсон. -
Эсхила грабят,
Шекспира грабят... Я и говорю - закат Европы. А заодно - и
Америки. Надо выпить, ребята, душа горит.
Литературное чутье остановило Атсона не где-нибудь, а возле кафе
"Клозери де
Лила".
- Плохой писатель Хемингуэй, - сказал гарсон. - Что это за творец,
у которого все понятно? Он сказал, она сказала... Он попросил, она
отказала... Примитив.
Нобелевку взять не побрезговал. А вот Сартр со своим
экзистенциализмом взял и железно облажал Нобелевский комитет...
В кафе мы вошли с важностью и степенностью артиллерийского снаряда
на излете. Габриэль все объяснил своим коллегам, и нас "с великим
бережением" усадили за любимый столик нелюбимого гарсоном Хемингуэя.
Именно здесь, по его собственной легенде, был написан рассказ "У нас в
