сейчас уже очень мало - триста одиннадцать. И две тысячи четыреста
яиц. Даже если истребление яиц прекратится, в чем я не уверен:
- Понимаю. Но не могу сказать, что сочувствую.
- Несмотря на то, что само существование человечества - наша
заслуга? Что поэзия: подбор звуков и смыслов в резонанс колебаниям
мировых линий - тоже наше изобретение? Что:
- У меня случай, аналогичный вашему. Умом все понимаю, но ничего
не могу с собой поделать.
Фламель усмехнулся.
- Еще коньяк?
- Да, если не трудно:
- Хочу повторить: нас уже очень мало, чтобы на что-то реально
влиять. Но при этом мы буквально начинены всеми знаниями Создателей, и
предыдущей цивилизации людей, и атлантов - а это было нечто необычное,
поверьте, они во многом сумели превзойти самих Дево, - и множеством
тайных умений новейшего времени. У нас есть внутренний запрет на
применение всего этого: но у вас-то такого запрета нет:
- Простите? - Николай Степанович поперхнулся коньяком. - Что вы
хотите сказать?
- Что вы можете пользоваться ими по вашему собственному
усмотрению.
- Не понял: С какой стати?
- В незапамятные времена Верховный мангас Лу потерял - совершенно
случайно, как вы понимаете - то, что можно назвать ключом. Или Словом
Власти. Или Именем Бога. Как хотите, на выбор. И ключ этот,
путешествуя из рук в руки, выбрал почему-то вас:
- Выбрал?..
- Или задержался у вас, если вам так больше нравится.
- Постойте. Зачем это было сделано? Цель?
- Говорю же - совершенно случайно. Выпал из кармана. Мангас Лу был
страшно расстроен.
- Похоже,- Николай Степанович достал портсигар, посмотрел на
него,- мне, как честному человеку, следует вернуть находку законному
владельцу:
- Мангаса Лу нет с нами много лет. Ключ ваш. Можете подойти к
двери и открыть ее.
- И что за дверью?
- О, многое. Допустим, вот это. Как пример:
Фламель вынул из внутреннего кармана свернутую трубочкой газету.
Из нее выпали какие-то пожелтевшие вырезки. Сама газета была
глянцевая, тонкая и шуршащая, цветные заголовки: "Иркутские
ведомости", 1990, 4 января. Статья на разворот, и в центре овальная
фотография: офицер с удивительно знакомым худым лицом, со "Св.
Георгием III степени" на шее: "Забытый юбилей" - название статьи. И
ниже, петитом: "Сто лет со дня рождения
Павла Москаленко".
Павлуша! С ума сойти:
Забытый юбилей.
"В наше бурное время среди праздников и трудов, забот и сомнений
иногда совершенно незамеченными проходят даты, знаменующие события
важные, судьбинные, но по причинам то ли конъюнктурным, то ли
случайным задвинутые в тень, в темный исторический чулан, а порой и
выброшенные как будто бы за ненадобностью из дому. Кто вспомнит
сегодня, что ровно сто лет назад в городе
Иркутске на улице Знаменской в семье отставного военного врача
родился мальчик, которому суждено будет сказать свое веское слово в
истории
Отечества, но которого за слово это проклянут, оболгут и
возненавидят? Более того, приняв слишком близко к сердцу эти
проклятия, он всю жизнь свою проживет с каиновым клеймом братоубийцы.
Однако давайте попробуем отойти на время от готовых клише, навязанных
народу в свое время либеральной прессой, и еще раз присмотреться к
этому офицеру, "палачу Петрограда", "душителю свобод", "помеси
Аракчеева и Бонапарта":
В раннем детстве потерявший мать и отца, мальчик был выращен
дедом, человеком образованным, суровым и сильным. Закончив с золотой
медалью гимназию, он решил пойти по его стопам и поступил в
учительскую семинарию, по завершении которой уехал в село Култук
школьным учителем. Однако страстное увлечение природой и обычаями
народов родного края подвигли его на научную стезю, и в тысяча
девятьсот тринадцатом году мы уже видим его работником
естественно-исторического музея при отделении Географического
Общества. Уже был составлен план монголо-бурятской этнографической
экспедиции, когда грянули залпы Великой войны.
С первых месяцев вольноопределяющийся Москаленко на фронте.
Ранение, школа прапорщиков, первый офицерский чин. В неудачной
кампании пятнадцатого года взвод подпоручика Москаленко в течение трех
суток удерживает безымянный железнодорожный разъезд, обеспечивая отвод
наших войск. За этот подвиг - первый Георгиевский крест и производство
по службе. К марту семнадцатого года Павел Москаленко уже
штабс-капитан и кавалер ордена Св. Георгия III степени - ордена,
который в то время мог быть пожалован самое малое полковнику.
Отречение государя Императора Николая II штабс-капитан Москаленко
воспринял крайне болезненно и некоторое время был близок к тому,
чтобы, подобно многим офицерам, оставить службу - четыре ранения
позволяли ему совершить это без урона чести. Однако солдаты батальона,
которым он командовал, не позволили ему сделать этот шаг, могший стать
роковым не только в его судьбе, но и в судьбе Отечества нашего.
После неудачного июньского наступления полк, в котором служил
Москаленко, был выведен на пополнение и переформирование в район Луги,
в лесной лагерь.
По распоряжению генерала Корнилова все четыре батальона были
сведены в один, командовать которым назначен был штабс-капитан
Москаленко.
Интересно, что это назначение охотно приняли командиры других
батальонов, будучи выше чином. Доблесть и воинское умение бывшего
сельского учителя тем самым оказались общепризнаны.
Благодаря некоторой удаленности лагеря от населенных мест, а также
железной дисциплине, установленной новым командиром вразрез с
практиковавшимся в армии губительным своеволием нижних чинов (что
было, как ни покажется странным, поддержано батальонным комитетом),
общее разложение армии не коснулось батальона. Интенсивно велась
учеба: командир поставил перед собой и всеми солдатами и офицерами
задачу создать архибоеспособное подразделение, заведомо сильнейшее,
чем равное по численности германское. "Мы выбивались из сил, для сна
оставались считанные часы,- рассказывал позже майор Корженецкий. -
Мало того, что солдатиков необходимо было научить всему военному
искусству - их требовалось и оградить от тлетворного влияния
многочисленных и наглых от осознания безнаказанности вражеских
агентов. Бог знает, каким чудом нам удалось отстоять их умы и сердца:"
После того, как генерал Корнилов, преданный Керенским, "оказался"
мятежником и заговорщиком, с Москаленкой произошла некоторая перемена.
"Он будто бы увидел что-то впереди,- рассказывает далее Корженецкий,-
и отныне был подчинен лишь достижению той невидимой нам цели:"
И когда в октябре к Петрограду были двинуты войска, а затем
остановлены приказом командующего округом, Москаленко приказа не
выполнил и продолжал движение к столице.
Вечером двадцать четвертого октября сводный батальон вошел в
Петроград по
Ижорской дороге.
Уже было доказано с цифрами в руках, что мятеж в столице был
обречен на неудачу, что против едва десяти тысяч плохо вооруженных
боевиков и матросов разложившегося от безделья Балтийского флота было
повернуто сто пятьдесят тысяч штыков верных правительству частей, что
гарнизон восстание не поддержал и оставался по крайней мере
нейтральным, что имевшемуся у мятежников крейсеру негде было
развернуться между мостами и набережными, и что нужно было всего лишь
дождаться прибытия этих самых частей, чтобы одним моральным давлением
заставить мятежников разойтись по домам: Все это, разумеется, так. И
все же что-то заставляет все новые и новые поколения историков и
публицистов доказывать и доказывать и доказывать это, по их мнению,
очевидное.
Батальон по дороге рос, как снежный ком: к нему присоединились две
казачьи сотни, шестидюймовая батарея, бронеавтомобильный взвод; кроме
того, вооруженные студенты и гимназисты, вышедшие в отставку офицеры и
рабочие образовали милиционерскую роту под командованием прапорщика
Гринштейна.
Около полуночи произошло первое вооруженное столкновение: группа
пьяных матросов попыталась остановить продвижение колонны:
Всю ночь и большую часть дня батальон метался по городу, как
рикошетящая пуля, терзая и разя. Но не следует все жертвы этих
действительно страшных часов взваливать на печи москаленковцев: и если
чудовищный разгром на
Миллионной улице и в Смольном - дело рук, безусловно, усмирителей,
то побоище на Мойке учинили латышские стрелки и саперы, замаливающие
свое участие в мятеже. Разрушения же в городе произведены были по
большей части снарядами "Авроры".
Да, наличие крейсера было серьезным козырем в руках мятежников. Но
одно дело грозить из жерл неподвижным и беззащитным дворцам - и совсем
другое вести борьбу с того же калибра орудиями, бьющими с закрытых
позиций. Два часа отряды мятежников, столпившись на Арсенальной
набережной, наблюдали из безопасного далека за ходом сражения; наконец
малоповоротливое и слабобронированное времен Цусимы чудовище получило
четыре попадания кряду, загорелось и врезалось в быки Двоцового моста:
В сущности, это был конец мятежу, но еще долгих десять часов свистели
пули и лилась кровь.
Позднее хмурое утро двадцать пятого было отмечено исходом из
города матросов: на миноносцах и лодках, катерах и ялах они плыли к
Кронштадту. Им стреляли вслед, но лениво. А чуть позже разбрелись по
домам и боевики- "красногвардейцы". Патрули измученных москаленковцев
блуждали по пустому холодному городу. В здании городской Думы для них
устроили временную столовую; проглотив по несколько ложек горячей каши
и по кружке сладкого кипятка, они шли дальше, на ветер и колючий
летящий снег. Поздно вечером к перрону Балтийского вокзала прибыл
первый эшелон с фронта:
Вот тогда оказалось, что гарнизон исправно несет свою службу.
Тем временем Москаленко арестовал командующего округом
Полковникова и объявил себя "временным диктатором" столицы:
Два дня спустя собравшийся в Народном доме второй Съезд Советов
осудил авантюру большевиков и анархистов и призвал временное
правительство к скорейшему созыву Учредительного собрания.
А тридцатого октября вернувшийся с войсками Керенский арестовал
Москаленко за превышение власти и неподчинение приказам:
Лишь в двадцать втором году он вышел из тюрьмы - последний из
арестованных по октябрьским событиям. Уцелевшие в ночь мятежа главари
повстанцев либо были спроважены за границу, либо заседали в Думе. Так
что амнистией, дарованной Алексеем Николаевичем по случаю принятия
Конституции, воспользовался он один.
Два года спустя Павел Григорьевич Москаленко вернулся в родной
Иркутск.
Музей принял его и долгие годы был ему надежным пристанищем.
Однако жизнь
Павел Григорьевич вел уединенную и никаких бесед о прошлом ни с
кем не вел.
В сорок втором году, вернувшись из Китая, он заболел двухдневной
малярией и больше не встал. В завещании указал, чтобы его похоронили
без памятного знака. Единственные его родственницы, двоюродные сестры,
исполнили это пожелание, правда, не совершенно: на его могиле лежит
беломраморная плита, но на плите ничего не написано.
Кто-то так же безымянно ухаживает за могилой."
- Вы уже прочитали это несколько раз,- услышал Николай Степанович
голос
Фламеля.
- Да. Я был знаком с этим человеком. По фронту. Осень
