театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась
молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь
подбиралась настоящая .
Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед
нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча:
"Раз-два-три, раз- два-три:" - будто намеревались закружиться в
вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван
Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды
терял ее - но и сейчас она оставалась самым представительным частным
собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала - наверняка.
Частыми его гостями были историки, в частности
Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти
взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было
запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая
Степановича: Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел
чернокудрый молодец с розовым лицом
- один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли
двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть
дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль
чем-то напоминающая
Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к
отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала
войны:
Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с
которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был
пропуском в общество .
Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.
Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.
А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла
темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже
по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она
улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал:
- Здравствуйте, дорогие! - голос ее был низкий, глубокий.- Я очень
рада видеть вас снова:
Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым
наконец вернули их забытую музыку:
Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей,
которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей
женой.
Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не
восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты
просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости - и все от
безнадежности. Сейчас же - маленькие, но полные залы, букеты и
небольшая кучка робких интеллигентных поклонников:
Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова,
Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда,
где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана
Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел:
В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по
дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного
экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский
шаман.
Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок.
Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались
чрезвычайной точностью и конкретностью - куда там Нострадамусу: Так,
например, он сказал: "Как в тундре ночь наступит, главного человека в
яму уронят, однако. Поминать будем!.."
- Слушай, Степаныч,- зашептал Гаврилов, - Мой Ермолай сегодня меня
опять за водкой погнал. Без нее камлать не может. А я не выспался,
идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы так много
пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут чудовища
и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..
- Придется насухую, - сказал я, - потому что в буфет мы уже не
успеваем.
- Так у меня с собой, - сказал Гаврилов. - Два "Тройных" и
"Ландыш".
Аннушка оглянулась.
- Хорошо, что люди не слышат.
- Моя прекрасная леди,- сказал Гаврилов,- в этой компании
употребление "Тройного", а также чифиря или политуры человека не
роняет. Его роняет другое:
Мы не стали развивать тему, потому что прозвенел звонок.
Певица переоделась. Теперь на ней было черное бархатное платье с
серебряной отделкой.
- Я хочу представить вам поэтов, чьи судьбы сложились трагически.
Осип
Мандельштамм:
И она пела их, чьи судьбы сложились трагически: Осипа, Марину,
раннего
Владимира (хотя у раннего-то с судьбой все было в порядке; это
поздний расплатился:), Сашу Черного. И вдруг: я замер. - Милый
мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом
счастье, отравляющем миры. Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта
скрипка:
Я на миг перестал понимать, где я нахожусь. Всего этого просто не
могло быть: но было. :Что такое темный ужас начинателя игры.
Наверное, все в этом зале знали, чьи это стихи. И запой она "Боже,
Царя храни:" - не было бы такой реакции. Нет, ничего не произошло.
Никто не вскочил, не закричал, не предался рукоплесканию. Просто мы
все оказались в совершенно другом мире. Пусть на минуту. Пусть
огороженные стенами:
Я развернул букет, и мы с Аннушкой поднялись на сцену. Волнение я
испытывал чрезвычайное.
- Спасибо вам: - и наклонился, чтобы поцеловать руку.
- У вас лицо Гумилева,- тихо сказала певица.
- Меня даже зовут так же,- ответил я.
- А вы знаете, за что на самом деле его убили? - вдруг сказала
она. - Среди чекистов было множество фанатичных поклонников Блока...
"Двенадцать", "Скифы"... и они принесли Гумилева в жертву на его
могиле:
Я почувствовал, как пальцы Аннушки впиваются в мой локоть. Так что
делиться своими сображениями я не стал.
12.
Бог создал сильных людей и слабых людей,
но пришел полковник Кольт и все опошлил.
Конан Киммерийский
Он ушел сразу, без обычной процедуры, и сразу увидел барона. Барон
стоял на палубе небольшого катера. Небо было синее, но солнце еще не
поднялось.
Холодный ветер бил ему в лицо, раздувал полы длинного кожаного
пальто, забирался под воротник. По серой реке навстречу плыли рыхлые
серые льдины.
Темные щетинистые берега: И вдали, совершенно ни к селу ни к
городу - белая светящаяся башня с зубчатым венцом, похожая на
шахматную ладью. Все было утрировано, повышенно четко, будто каждый
предмет рассматривался через толстую лупу, которая не только
увеличивает, но и искажает, искривляет, выпячивает: И башни, конечно,
видно не было, но барон знал, что она там, и представлял ее себе
именно так. В действительности же башня стояла посреди заросшей
больным тонким подлеском пустоши, где раскиданы были какие-то ржавые
бочки, железные рамы, фермы подъемных кранов, где утонули в крапиве
рельсовые колеи, где только бетонную дорогу недавно обновили, набросав
свежие плиты поверх раздавленных: Сама башня была железобетонным
цилиндром с решетчатыми галереями в два яруса, железными лестницами
меж ними, и больше всего походила на недостроенную дымовую трубу
исполинской электростанции. К ней примыкало плоское приземистое здание
промышленного вида без окон, с фонарями на крыше; к нему и подходила
бетонка. Два не совсем обычных человека охраняли все это, но в чем
состояла необычность стражей, Николай Степанович решил не выяснять:
Он вернулся и долго сидел молча. Потом увидел, что руки его сжаты
в кулаки, и заставил себя чуть расслабиться. Мысли барона были,
конечно, недоступны, но настроение улавливалось. Оно было
красно-черным, мрачно-торжественным, решительным, победным. Почти
физически ощущалось, что он задумал и что хотел исполнить. А зачем: но
этот вопрос барон не любил.
Успеть перехватить. Как?
Ближайший рум - в полутора тысячах верст:
Рука сама скользнула в карман. Карточка Коломийца.
Охранное-розыскное агентство "Джин".
- Евгена Тодосовича: Пусть позвонит по номеру: Да, немедленно.
Звонок.
- Коломиец, это я. Ты можешь организовать чартер в Нижневартовск?
Человек на шесть. Разумеется. Прямо сейчас. Хорошо, жду: Через полтора
часа?
Устроит.
Тигран, Брюс, Илья, Василий. Гусар. В одну машину. Василий за
рулем. Водитель от Бога. На поворотах не тормозит. Коломиец уже на
углу, огромный.
Потеснимся: Опять светает. Невнятные сумерки. Дождь.
Внуково.
Не сюда: Ага.
Коломиец расплачивается, расписывается. Посадка в маленький
"мистраль".
И ты с нами, Тодосович? Да.
Пилоты не удивлены, стюардессы тоже. В Нижневартовск: богатый
край, край богатых: могли бы просто купить самолет:
Короткий разбег, взлет. Дождь ритмично вспыхивает рубином. Мгла
набрякших облаков.
Очень круто вверх.
Все: синий войлок внизу и над ним прозрачнейшее небо тех цветов,
которым нет незатасканных имен. Солнце будет навстречу.
Круг замыкался: опять вертолет, хотя теперь тесно в салоне, тесно
и жарко.
Опять тайга внизу, но не заиндевелая, и даже темный снег лишь по
обратным скатам. Чешуйчатый блеск реки - наискось - дорога,
выскобленная борозда.
Долго над дорогой, невозможно долго:
Вот это? - показывает пилот.
Николай Степанович смотрит.
Да.
Темно-зеленый крытый грузовик скрывается в распахнутых воротах
приземистого здания:
12.
Знай, я, стоящий перед тобой, был удавлен,
расстрелян, утоплен, зарезан, даже погребен и
вздернут на виселицу...
Это противоестественно, невероятно! Многое
еще остается непонятным под взирающими на нас
планетами. Я - не живой, не мертвый; в нашем
мире есть существа с обличием человека, однако
не принадлежащие к человечеству.
Мишель де Гельдерод
Они опоздали на минуту. Может быть, на несколько минут.
Вертолет завис над плоской битумной крышей круглой башни, и все
выпрыгнули, кроме Ильи - не стоило предоставлять пилотов самим себе.
Крыша была захламлена какими-то разбитыми ящиками.
Лужи стояли, подернутые ночным ледком.
Лестница вниз, обычная пожарка, правда, в этакой сетчатой трубе.
Неимоверно ржавая. Почему-то от запаха ржавчины тошнит.
Выстрелы снизу, пули щербят бетон совсем рядом. С крыши отвечает
Тигран.
Вопль. Больше не стреляют.
Галерея.
Какая дурь: лестница вниз едва ли не на противоположной стороне
башни.
Бегом, громыхая по железному настилу. Коломиец впереди:
Вот она, лестница.
Еще вниз:
До следующей галереи.
Вот по этой ходили. Часто. Металл зачищен до блеска.
Лестница. Земля.
Стометровка с препятствиями.
Ворота. Очень темно.
Женя, стой! Яков Ви!..
Поздно. От тьмы отделяется сгусток. У него две короткие толстые
ноги, две руки ниже колен, он очень сутул, голова опущена к груди.
Похоже, он отлит из чугуна, отлит очень грубо, приблизительно:
Коломиец в прыжке бьет его ногой и попадает под взмах длинной руки, и
отлетает далеко в сторону, а монстр разворачивается, и тут все
начинает происходить очень медленно. Брюс пробует творить
инкантаментум, но колени его подламываются, и он медленно клонится
вперед. Гусар тормозит свой бег, упав на задницу и упираясь передними
