человеку,- со вздохом сказал я.- Правда, с тех пор произошло немало
прискорбных событий.
- Какой-то эмигрант...- судорожно пробормотал он. - Что? Война?
Десант?
Москва захвачена?
- Все проще, - сказал я. - Создана Особая тройка: Бог-Отец,
Бог-Сын и Бог-Дух
Святый. Мне поручено препроводить вас...
- Ордер! Без ордера не имеете права... Я требую понятых! Я буду
звонить товарищу Сталину!
- Что он тут вопит? - сказал, входя, Великий.
- Ордер требует, mon prince.
- Семен Павлович?! - изумился Жданов. - Что вы здесь?..
- Справляю обязанности,- сказал Великий. - Какая же экзекуция без
медикуса?
- Экзекуция? К-казнь? - Жданов покачнулся и начал закатывать
глазки.
- Стоять! - тихо сказал я, и Жданов замер.
- Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет - сам убирать
будешь,- сказал
Великий.
- Не обдрищет, - уверил я его. - Вы же постараетесь удержаться,
Андрей Александрович?
Он покорно кивнул.
И - потащился к двери.
Он окончательно уверился, что произошел какой-то дворцовый
переворот, или же сват его просто решил позабавиться...
А если так - то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом
будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево... или даже в машине
скажут: шутили, мол...
Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки.
Что-то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий
дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а
второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.
Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.
- Мерзавцы...- просипел Жданов.
- Что ж вы хотите, сударик мой? - отозвался Великий. - Псы.
Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и
критически осмотрел нашего пленника.
- Вот этот, что ли?
- Этот, Филя,- сказал я.- Можешь себе представить - именно этот.
Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я
последний,- и сел за руль.
- Куда вы меня везете? - спросил Жданов.
- Да вот, сударик мой,- сказал Великий,- такая незадача вышла:
поспорили мы с
Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия
партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему - врешь, брат
Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии
самого верного сына да и посмотреть...
- Вредитель...- ахнул Жданов. - Так вы тут все - вредители!
- Шутки в сторону,- сказал я. - Вы, сударь, погубили мою мать,
жену и дочь.
Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично
назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого
офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к
смерти. Филипп, сверни в лес.
- Понял, командир.
Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал
воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он
делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли
перекреститься, то ли почесаться.
- Это он уже белых вшей с себя обирает, - сказал Филипп, глядя в
зеркальце.
- А композиторов-то за что? - добавил я. - Допустим, мне музыка
тоже кажется сумбуром - но это моя беда, а не их вина.
- Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то
виной, - сказал Великий. "Оппель-адмирал" закачался по лесной дорожке.
- Гумилев? - сумел-таки выговорить Жданов. - Но вас же
ликвидировали...
- Знаете, - сказал я, - не вы первый, кто мне это говорит.
Заблуждения живучи.
- Вот здесь, - сказал Филипп.
Полянка была маленькой - как раз развернуться машине. Трава в
свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то
дрянным металлом.
Посредине полянки темнело кострище.
Я вышел и выпустил Жданова.
- Могу разоблачить бериевский заговор,- быстро сказал он.
- Чиню, паяю, примуса починяю,- в тон ему сказал Великий. - Видали
мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте
ерепениться.
Филипп молча достал из кобуры "лахти", дослал патрон.
- Встаньте, пожалуйста, вон туда,- показал я.
Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.
- Почему - меня? - закричал он шепотом. - Почему именно меня? Я
что, самый главный? Как мне велели, так и... Я мог? Что я мог? А
главное - ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!
Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но
ты, на мой взгляд - самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за
сами преступления
- иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше
- а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали,
потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и
снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в
лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики...
- На колени,- сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый
целовать наши сапоги. - Именем пославших меня, живых и мертвых,
объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода
человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный,
обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.
- Семью не трогайте,- сказал Жданов. - Пожалуйста, только семью
не...
Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от
табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.
Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.
Тело повалилось беззвучно и мягко.
- Все-таки, сударик мой, обосрался, - недовольно сказал Великий.
Он присел над телом, потрогал пульс.
- Готов, - резюмировал он. - И теперь, господа, я попрошу вас
заняться чем-либо посторонним...
Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых
вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.
- Вот так-то, брат Филипп,- сказал я, закуривая. - Сбылась мечта
идиота.
- Не расстраивайся, командир,- сказал Филипп. - Ты просто месть
свою пережил.
Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу
пристрастился, "Красный Глаз" называется. Не знаю уж, из чего они его
гонят и на чем настаивают - вроде как на табаке, но не уверен. Так
вот, не пьешь его дня два - и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет.
И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад
цветущий... А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает - и
похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.
Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь,
а в углу жена голосит и дитю ротишко затыкает...
Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно,
потом вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.
- Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак,-
продолжал Филипп.
- А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?
- Пока ничего,- сказал я. - Некогда их искать, да и некому.
Берись, если хочешь.
- Ну... - Филипп почесал ухо. - Почему бы нет?
- Завтра тогда поговорим подробнее.
Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.
Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило
полное отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую
верхушку, упразднить Советы и даже восстановить монархию - технически
это все было возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие
гражданские войны и смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война
показалась бы незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся
весомый козырь: убрав вероятного преемника Сталина, мы открывали путь
Лаврентию, который давно сидел у "Пятого Рима" на крючке, хотя сам еще
не подозревал об этом.
Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к
дождю у него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.
- Табачку курнуть,- сказал он.- Ох, и препроклятое это дело...
прав был батюшка, когда на улицах курить не велел... себе вред, иным
соблазн...
Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.
- А где наш подсудимый? - спросил я.- Не придет табачку просить?
- Он уже домой побежал, - отмахнулся Великий.- Не в машине же его
такого обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого
Жукова в преферанс выиграл...
- Сколько же он протянет такой? - поинтересовался Филипп.
- От конституции, сударик мой, зависит сие, и не только от
сталинской, но и от собственной органомической. Месяц, много -
полтора. Потом оживет ненадолго, вспомнит все - и преставится
окончательно. Тогда мы его душонку-то и выпустим. Хочешь, Колька, тебе
отдам? - он протянул аптечный пузырек. В пузырьке мерцало что-то
мутное.
- Mersi, mon prince,- сказал я. - Не хочу. Распорядитесь сами.
Промедление смерти (Москва, 1980, июль)
Москва сегодня больше, чем когда-либо, напоминала образцовый
коммунистический город, родившийся в одномерном вооражении образцвого
коммунистического архитектора, которому присутствие людей на
проспектах и площадях нужно единственно для масштаба. Колдуны из
метеослужбы переусердствовали в учреждении хорошей погоды, и жара
стояла несусветная.
Казалось, что где-то за Медведковым или Лосиным Островом внезапно
кончатся постройки и начнутся пески Калахари. Конторы московские с
виду работали, но толку добиться нельзя было ни в одной. Главные
начальники, как правило, высиживали свое на трибунах Олимпиады, а те,
на ком все держалось, хоронили сегодня Высоцкого:
Я не пошел. Новое поколение "красных магов", выросшее в отсутствие
реального сопротивления, было бездарно, легковерно, страшно напугано
рассказами ветеранов о безжалостных мозаичниках, опасалось черых
кошек, кривых углов, пацифистских "лапок", непонятных слов и числа
"91". Там, на
Ваганьковском, их наверняка было больше, чем актеров Таганки. Они
были загнаны в угол собственными страхами и потому очень опасны.
Кроме того, с некоторых пор я стал ощущать, что после пребывания в
толпе я впадаю в депрессию. Хочется то ли принять душ, то ли
утопиться:
И еще я в очередной раз подумал, как тупа и бестолкова эта власть.
У нее совершенно отсутствовало чутье на своих и чужих. Что покойный
Галич чужой - она еще понимала. Но что Высоцкий свой - уразуметь никак
не могла. А с другой стороны, уразумей она это - и пропал бы Высоцкий:
Да, прожить без врагов эта власть не умела, и единственно, что
научилась при ней страна делать по- настоящему качественно - так это
врагов.
В общем, я не пошел.
Мне и так хватало поводов для уныния.
До семьдесят шестого оставалась надежда, что Союз Девяти
восстановит связи с Трофимом Денисовичем. Но мудрецы, очевидно,
решили, что материал отработан: Все-таки нелюди они, эти великие
гуманисты.
Весной этого года умер Иван Леонидович Сидериди, он же Кузнец.
Умер при странных обстоятельствах: выпал из электрички, подъезжая к
городку Грязовец.
По все житейским соображениям, делать ему в тех краях было
решительно нечего; тем более, что добираться электричками почти до
самой Вологды - занятие не для обеспеченого пенсионера. Но в именно в
Грязовце еще со времен Ивана Грозного и до начала нашего века
располагалась штаб-квартира
Ордена:
Вполне возможно, что за нами все-таки следили.
И, не исключено: у некоторых начинала оживать - робко, островками
