ды.
- Я же говорю, что не поджигал.
- Что же она - сама загорелась?
- Выходит, что так.
- Эти басни вы будете рассказывать трибуналу!
- Даже так?
- Именно так!
- Тогда,- сказал Петер, медленно начиная сатанеть,- вам придется да-
вать объяснения тому же трибуналу, поскольку это именно вы машину подор-
вали и теперь пытаетесь свалить вину на меня. Зачем вы подорвали совер-
шенно исправную казенную машину?
О, к такой наглости господин Мархель не привык! Он стоял, глотая ртом
воздух и багровея, и Петер понял, что сейчас решается многое.
- Пользуясь воздушным налетом, вы попытались сорвать выполнение чрез-
вычайно ответственного задания! Это саботаж, и я имею право расстрелять
вас на месте! Как вы иначе объясните, что остались в живых? - резко из-
менив тон и перейдя с громов и молний на иезуитский полушепот, спросил
Петер и стал расстегивать кобуру, зная прекрасно, что заехал уже чрезвы-
чайно далеко и обратной дороги нет. Это диктовалось не расчетом, а на-
чисто расстроенными нервами - умом-то он понимал, что это игра, но эмо-
ции испытывал самые натуральные. Вполне могло дойти и до стрельбы - а
если вспомнить несчастного Хильмана, то со стрельбой в этой редакции все
было отлично,- но господин Гуннар Мархель, тоже, видимо, вспомнив нес-
частного Хильмана и понимая, что со стрельбой в этой редакции все отлич-
но, вдруг выпустил лишний воздух, принял нормальную окраску и отступил
на шаг, всем своим видом призывая к компромиссам.
- Извините,- сказал он голосом, который мог бы показаться спокойным,
если бы не остекленелое постоянство высоты звуков.Вероятно, это недора-
зумение. Вполне возможно при нынешних обстоятельствах, когда действия
быстры, а результаты трагичны. Я успел выпрыгнуть из машины за секунду
до взрыва. Возможно, имело место самовозгорание.
На том и порешили.
Планшет уцелел, и господин Мархель, на четыре пятых утративший свою
неприступность, разложил карту. Да, от перекрестка их путь лежал на за-
пад, потом на северо-запад и далее, до самого Плоскогорья. Петера это не
просто удивило - поразило. Плоскогорье - это место, забытое Богом, а не
то что людьми и тем более министерством пропаганды. Но - раз едем, зна-
чит, есть куда.
Да, но вот эти два километра до перекрестка и потом еще столько же от
него - это было страшно. Танки пробили коридор в догорающих остовах гру-
зовиков, но разгрести все, конечно, нечего было и думать, и стоило ли
догадываться, на чем подпрыгивает машина? По обе стороны дороги горели
грузовики, танки, бронетранспортеры - дым был настолько плотен и удуш-
лив, что пришлось надеть противогазы, резина мигом раскалилась и жгла
лицо... Надо полагать, здесь накрылась разом целая дивизия. И слава бо-
гу, что на перекрестке они свернули влево: рокада была загромождена раз-
битой техникой до отказа, видимо, основная каша только здесь и начина-
лась. И даже обломки бомбардировщиков, дымно полыхающие в нескольких
местах, не меняли жуткого впечатления от этой бойни...
Долго ехали молча, новички были бледны, глаза Баттена бегали.
- Останови,- сказал он вдруг Эку полузадушенно и полез из машины. Пе-
тер думал, что его сейчас будет рвать, но Баттен просто сел на землю,
упершись кулаками, и долго сидел так, потом полез в кузов:
- Поехали. Поехали... но как они нас... как они нас... а? Никогда бы
не подумал...- он замолчал.
- То, что вы видели,- сказал господин Мархель,- это лишь эпизод вели-
кой битвы. Никогда победы не даются бескровно, а предатели не упускают
случая всадить нож в спину. Все это, разумеется, результат преда-
тельства, как вы еще сможете объяснить такое? Но наша армия найдет в се-
бе силы ответить достойно, причем в честном и открытом бою, а не преда-
тельски, трусливо и подло, как это сделали они.
Ему никто не ответил.
Вечером добрались до Сорокаречья, местности в отрогах Плоскогорья.
Дорога здесь, за годы войны не ремонтировавшаяся, была почти непроезжей.
Хотя и не было дождей, в отлогих местах колеи наполняла жидкая грязь, и
Эк часто врубал передний мост и блокировку - только это и выручало. В
темноте уже въехали в городок, нашли комендатуру и определились на ноч-
лег, да не как-нибудь, а в гостиницу.
Гостиница была пуста и тиха, кроме них постояльцев не было. Каждый
получил ключ от отдельного номера, Эк вернулся ненадолго к машине, а ос-
тальные разошлись спать. Новички не жались друг к другу больше, но выг-
лядели такими сиротами, что Петер сжалился и просидел с ними целый час,
отвлекая от грустных мыслей. Он помнил, и очень хорошо, это состояние
полнейшей потерянности, безысходности и черной грусти. На встряску, по-
добную сегодняшней, люди реагировали либо такой вот прострацией, либо
идиотическим возбуждением. Петер считал первое нормальным, а второе -
проявлением интеллектуальной недостаточности. Господа офицеры, как он
знал, придерживались противоположного мнения. Поэтому новички, которых в
войсках задолбали бы до потери инстинкта самосохранения, приобрели в
глазах Петера... ну, скажем так: он стал к ним теплее относиться.
Коридоры гостиницы, устланные ковровыми дорожками, все равно были не-
вообразимо гулки, и невозможно было побороть ощущение, что за тобой
кто-то идет. Ну то есть действительно кто-то шел, и нельзя было оборачи-
ваться, потому что если обернешься, то лопнет что-то внутри, такое тугое
и тонкое,- и все... Это снилось Петеру беспрерывно, наконец он встал,
напился воды, отворил окно, выходящее во двор, и стал дышать холодным
ночным воздухом. Стояла безумной прелести ночь. Близость гор давала себя
знать, и звезды усеивали небо тесно, плотно, ярко и четко. Воздух - чис-
тый, без примесей звуков и запахов - пропускал их свет беспрепятственно,
поэтому они не мигали, а горели ровно, уверенно, зная, что горят не без
пользы. Общаться со звездами было просто.
Потом Петер лег, уснул спокойно, и ему приснился я, автор. Я время от
времени снюсь ему, не часто, но с самого детства - с тех самых пор, как
я начал его придумывать. У нас с ним время идет по-разному, и там, где у
меня год, у него - полжизни. Вот сейчас мы с ним ровесники. Но пройдет
еще сколько-то времени, и начнется обратный процесс - я буду становиться
старше, а он - он будет по-прежнему оставаться тридцатилетним... Нет,
вовсе не то, что вы подумали,- он останется жив, он выйдет почти невре-
дим из той катавасии, которая им вскоре всем предстоит; просто поче-
му-то, когда поставлена точка, автор и герой вдруг меняются местами...
это будто проходишь сквозь зеркало... черт знает что. Все это очень
странно... Зря я, наверное, думаю обо всем этом, наверное, глядя на ме-
ня, Петер о многом догадывается - говорят, я не умею скрывать свои мысли
и на лице у меня все написано. Ну и пусть. Почему бы и не разрешить неп-
лохому человеку заглянуть в свое будущее, тем более что это будущее у
него есть - а ведь этим могут похвастать очень немногие его сверстники!
Да, есть - в этом будущем будет долгая, сложная и не слишком счастливая
жизнь. Правда, Брунгильды там не будет... почти не будет. Так уж полу-
чится. Нет, хорошо уже хотя бы то, что он останется жив. Он женится на
вдове Хильмана - пока что вины по поводу Хильмана он не чувствует, но
потом им овладеет необоримая идефикс: ведь не уйди он тогда, полупьяный,
на поиски Брунгильды, Хильман остался бы жив. Эта идефикс победит разум,
и Петер будет считать себя виновником гибели Хильмана, и начнет искупать
свою вину... Вдова Хильмана, женщина властная и недалекая, измучает его,
отравит ему существование, и лишь в шестьдесят лет, овдовев, он по-
чувствует себя человеком. К тому времени он станет владельцем солидного
фотоателье, и, просуществовав в такой ипостаси еще десять лет, семидеся-
тилетним стариком возьмется за пустяковый частный заказ: проявить пленку
какого-то любителя... молчу, молчу! Я и так сказал уже слишком много.
Это будет не скоро: ему потребуется прожить всю жизнь, постоянно мечась
между службой и домом, между нелюбимой женой и нечастыми любовницами,
воспитывать детей, двух своих и одного - Хильмана... Согласен, Петер? Не
смеешь возразить... Ну что же - быть посему.
В соседнем номере не спит господин Мархель. Вот этот - загадка для
меня. Кто он, откуда взялся, кем был раньше, что его ждет? Не знаю. Сей-
час он сидит и смотрит перед собой, губы его шевелятся, а глаза остры и
внимательны, будто видят что-то - и не будто, они определенно что-то ви-
дят, потому что в них это что-то отражается, и если бы я мог заглянуть
ему в глаза... Не могу. И не просите - не могу. Не могу я смотреть в
глаза господину Гуннару Мархелю. Не потому, что у него какой-то там осо-
бый взгляд... просто что-то вроде брезгливости, только на порядок
сильнее... не могу, в общем. Извините.
Но что он там видит? Что-то ведь видит...
Шофер Экхоф, или просто Эк, спит спокойно, он сегодня на совесть по-
работал, и надо отдохнуть перед завтрашней дорогой. У Эка прекрасные
нервы.
Баттен... пардон, Баттен с дамой, не будем подглядывать. Но когда и
где он успел?! Ах, Баттен, ах, озорник! Такой увалень, тихоня, но ведь
всегда все успевает - и без натуги, будто бы случайно. Характер, что вы
хотите...
Новички спят беспокойно, Шанур разметался и будто бежит куда-то, Ар-
мант, наоборот, зарылся в подушку... ничего, ребята, привыкнете, все
привыкают; ну, не то чтобы привыкают... притупляется восприятие. Вот
так: шесть постояльцев гостиницы в маленьком городе... как он называет-
ся? Забыл...- в отрогах Плоскогорья, обширнейшего плато, рассеченного
пополам Гросс-Каньоном - километровой ширины и такой же глубины речной
долиной длиной почти четыреста километров; на западе он выходит к океа-
ну, на востоке теряется в горах, между хребтами Слолиш и Ивурчорр; про-
тивник занимает противоположный берег каньона, но, сами понимаете, ни о
каких активных действиях речи пока быть не может. Пока - пока не появил-
ся в поле зрения командования некий военный инженер Юнгман... Что? Ах,
ночь прошла, и Петер просыпается... доброе утро, Петер. Думаю, я больше
тебе не приснюсь, пока не закончится эта история. Хотя... кто знает?
А наверху была красота! Поднимались долго и утомительно, зато, когда
поднялись - о, это стоило трудов! Воздух пах снегом - это при полуденном
солнце, при жаре, яростной, но легкой, свежей; дорога вилась по холмам,
нетронуто-зеленым, между рощами низкорослых неизвестных деревьев, между
заросшими бурьяном виноградниками; попадались ручьи и речки, через кото-
рые переезжали вброд, попадались озера, до неправдоподобия синие и хо-
лодные даже на взгляд. А потом все переменилось.
С земли будто содрали кожу. Здесь поработали и бульдозеры, и прочая
гусеничная техника, дорога, теперь бетонная, шла по широченной глиня-
но-красной полосе, где все было перерыто и перемешано, где то справа, то
слева возникали непонятные строения, явно брошенные, поодиночке и груп-
пами стояли ржавые тягачи и трактора, полуразобранные грузовики, громоз-
дилось всякое железо, бетон, валялись бревна, доски - все ненужное, неп-
рикаянное, негодное, устрашающе многочисленное. Так примерно выглядит
зона прорыва, когда армия уходит вперед, а тылам еще недосуг заняться
разборкой лома. Потом дорога расширилась и стала прямой, как стрела, как
посадочная полоса - да это и есть посадочная полоса, понял Петер, ре-
зервная полоса для тяжелых бомбардировщиков. Хотел бы я знать, на что в
такой глуши резервные полосы? Спросить, что ли? Он посмотрел на господи-
на Мархеля. Господин Мархель сидел прямо, придерживаясь за поручень, и
всматривался в даль. Профиль его был острый как бритва, глаза прищурены,
а губы медленно шевелились - медленно и торжественно, будто он читал...
