позиции.
"Тепло и свет" он написал примерно в это время. Повесть эта помечена
той же романтичной отвлеченностью, что и метафорические "Сказки", писав-
шиеся тогда же и чуть раньше. Пройдет немного времени - и творимые им
миры приобретут осязаемость и конкретность.
А пока он предпринимал первые попытки издать книгу.
Сборник "Сад огней", предложенный Красноярскому книжному издательству
в 1986 году - всего десять лет назад! - рубили смачно и под корень. Ру-
били массово - четыре разгромные внутренние рецензии! Рубили с идеологи-
чески выдержанных позиций: упрекали в излишней отвлеченности ("В
абстрактной стране живут герои рассказа "Середина пути"...") и чрезмер-
ной привязанности к реализму ("Спрашивается, в какой стране платят за
диссертации, не имеющие смысла - ни прикладного, ни теоретического? В
нашей, социалистической, вынуждены мы признать..."). Рецензенты держи-
мордствовали и развлекались вовсю. Естественно, книга была отвергнута.
В 1987 году он предложил тому же издательству новый сборник. На этот
раз в сборнике обнаружилась "философия, чуждая нашим национальным тради-
циям", герои рассказов вдруг оказались "безродными", а их поступки -
"антигуманными". Книга не пошла.
В 1988 году родился роман "Опоздавшие к лету". Первый том его, пред-
ложенный в то же самое Красноярское книжное издательство, также был от-
вергнут - на этот раз по соображениям эстетическим. Внутренний отзыв пи-
сал тонкий стилист. Оцените, попробуйте на вкус: "...соединение устойчи-
вых клишированных формул с неопределенным, размытым контекстом"...
"...история строительства стратегического моста становится не столько
шифром к символике, сколько замещает собой героев"... "...слишком много
риторики вперемешку с допинговой взвинченностью отдельных эпизодов"...
Теперь его рукописи ошеломленно читают и обсуждают на Всесоюзных се-
минарах ("Семинары дали мне все", скажет Лазарчук позже в одном из ин-
тервью). Ольга Ларионова высказывается в том смысле, что если бы ей дали
новую рукопись Стругацких и новую рукопись Лазарчука, то она не знала
бы, что ей читать в первую очередь. В узких кругах его уже отлично зна-
ют. Любители фантастики, окольными путями добывшие рукописи его расска-
зов, приносят их в местные журналы. Кое-что даже удается опубликовать!
Рассказ "Из темноты", например, внезапно появляется в полутолстом регио-
нальном журнале "Днепр". И с тех пор, кажется, так нигде и не переизда-
вался...
Проходит еще пара лет - и у Лазарчука почти одновременно выходят пер-
вые две книги - несколько эклектичный сборник "Тепло и свет" и - в серии
"Новая фантастика" - первый том романа "Опоздавшие к лету".
Это была действительно *новая* фантастика. Сильная социально-психоло-
гическая проза, сравнимая по мощи с лучшими произведениями Стругацких -
но гораздо более свободная. Стругацкие сильнее привязаны к реальности. У
них никогда не возникало желания превратить героя в призрака, лишить его
телесности, оставив обнаженную душу,- они в таких случаях вполне ком-
фортно обходились голограммами. У Лазарчука же это получилось легко и
естественно. В его прозе трезвая философичность поздних Стругацких впол-
не уживалась с мрачным восторгом Данте, идущего по кругам Ада, и песси-
мистичными апориями Дика...
(Кстати, с прозой и идеями Филипа Дика Лазарчук знаком достаточно
близко - ему принадлежит, пожалуй, лучший из опубликованных в России пе-
реводов знаменитого "Убика".)
Уже тогда Лазарчук начал опасную игру с реальностью.
Точнее - с реальностями.
Но об этом - в предисловии ко второму тому.
x x x
Роман писался не так уж и долго - пять лет. За это время из мощного
дебютанта Лазарчук превратился в практически всеми признанного лидера
отечественной интеллектуальной фантастики. Единственный приз, который
его миновал,- "Старт", приз за лучшую дебютную книгу. Ну да не очень-то
и хотелось. Зато:
опубликованная в 1991 году новелла "Священный месяц Ринь" получает
читательский приз "Великое кольцо";
опубликованному в 1993 году рассказу "Мумия" присуждаются премии
"Бронзовая улитка", "Интерпресскон" и "Лунный меч", а роману "Иное небо"
- премия "Странник";
опубликованный в 1994 году роман "Солдаты Вавилона" снова приносит
Лазарчуку премию "Бронзовая улитка";
"Опоздавшие к лету" получают в 1994 году в Новосибирске на конкурсе
неизданных фантастических произведений "Белое пятно" первый приз - как
лучший неопубликованный роман.
И - едва вспоминается на фоне всех этих лауреатств - скромная премия
"За демилитаризацию общественного сознания", присужденная ему за повесть
"Мост Ватерлоо"...
Лазарчуку становятся равно тесны условности реализма и традиционной
фантастики. Он умеет писать реалистические романы о сотворении миров и
роли человека в структуре мироздания. Он создает каноны новой литерату-
ры. Его проза стала уже слишком сложной для традиционной аудитории фан-
тастики. И в то же время другой аудитории у него нет. Впрочем, наверное,
и не надо...
Но иногда мне становится обидно, что российский литературный истеб-
лишмент прозу Лазарчука практически не замечает. Обида эта совершенно
бессмысленна. В конце концов, этот истеблишмент давно уже интересуется
не столько литературой, сколько окололитературной и околополитической
возней. Аналитических способностей теоретикам этой тусовки хватит только
на констатацию того, что Лазарчук пишет фантастику,- да и то вывод этот
они сделают лишь в одном случае - если удосужатся открыть эту книгу. Что
уже само по себе маловероятно. "Ширпотреб-с..."
Это не ярлык. Это карма. Все, кто пишет "не-реализм", попадают под
эту крышку с надписью "Недолитература". Истеблишмент читает реалистичес-
кого Пьецуха ("Роммат" - это реализм!) и снисходительно дает "Букера"
Пелевину. *Малого* "Букера". Малого - чтобы, не дай бог, не возомнил о
себе.
Что ж это я переживаю-то? Из-за кого? Из-за литераторов, вершиной фи-
лософской мысли которых является трибуна какого-нибудь съезда, а преде-
лом карьерных устремлений - кресло в Думе?
Сам удивляюсь - как я не устал обижаться? В недавно опубликованной
беседе Андрея Измайлова с Борисом Стругацким снова были повторены слова
Ричарда Фримена о том, что о жанре детектива судят по его отбросам, тог-
да как о всех прочих жанрах - по их достижениям, и снова было сказано,
что детектив в этом смысле не одинок. Фантастика полностью разделяет его
горестный триумф.
Впрочем, мне не обидно за покойных Немцова, Охотникова и Гамильтона,
равно как и ныне здравствующих Казанцева, Медведева и Ван Вогта. Мне
обидно за Стругацких, произведения которых не понимают второстепенные
литературоведы, берущиеся о них писать,- а литературоведы высшего класса
либо считают это делом ниже своего достоинства, либо (как великолепный
исследователь А.Зеркалов) некогда начав, в конце концов отступаются -
негде печатать такие работы... Мне обидно за Вячеслава Рыбакова, который
никогда в жизни не сумеет мало-мальски достоверно описать какой-нибудь
"сопространственный мультиплексатор", но воспринимается критиками так,
будто он пишет книги о роботах. Мне обидно за Андрея Столярова, который
сам вынужден подводить литературоведческую базу под то направление, в
котором он работает,- ибо знает, что ни один профессионал за это не
возьмется. Не потому, что эта задача ему не по плечу, а потому, что
слишком много чести - сравнивать какого-то Столярова, скажем, со Стринд-
бергом...
И, конечно, мне обидно за Андрея Лазарчука.
А с другой стороны... Какое это имеет значение? Если вы держите эту
книгу в руках - значит, роман "Опоздавшие к лету" все-таки выпущен, и у
каждого читателя - будь он хоть снобом, хоть, напротив, фанатичным почи-
тателем Берроуза - есть прекрасная возможность самому оценить философс-
кие концепции автора. В любом случае, сам факт выхода magnum opus Андрея
Лазарчука значит гораздо больше, чем чей-то заносчивый снобизм.
Сергей БЕРЕЖНОЙ
КОЛДУН
Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному
солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем,
стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг дома,
добротного и двухэтажного, где жили Освальд и отец Освальда, а по другую
сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный пос-
ле полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше,
в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, оста-
навливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым
нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах
тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плоти-
ны, в заросли осоки, мокролиста и конского щавеля, и дальше продолжала
свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой, пока, слившись с дру-
гими такими же ручейками и речками, напитавшись подземными ключами, не
обретала силу и имя реки и уже с силой и именем, достойно, входила в
спокойную и полноводную в любое время года реку Лова, разделявшую попо-
лам уездный город Капери, город, в котором есть все, даже железная доро-
га, и по понедельникам и четвергам от перрона отходят составленные из
пассажирских и товарных вагонов поезда, идущие в портовый город Скрей,
где у причалов стоят черные и белые пароходы со всех морей, а по средам
и субботам поезда возвращаются обратно, и тогда на вокзале становится
шумно и тесно, и все такси города Капери собираются на привокзальной
площади, дымя и пофыркивая, и развозят приехавших по домам и гостиницам,
а если кому-то надо попасть в близлежащие села и хутора, то им никогда
не отказывают, но берут довольно большие - по здешним меркам - деньги; с
хуторов же приходится добираться своим ходом, и отец Освальда, сложив в
деревянный, с навесным замочком чемодан кой-какие пожитки, зашив деньги
за подкладку и сунув в заплечный мешок каравай хлеба, копченый окорок и
четверть домашней можжевеловой водки, пешком дошел от дома до хутора
Бьянки Пальчековой и там договорился с Бьянкой, что ее работник, китаец
Лю Шичен, за два динара довезет его на бричке до вокзала, а на обратном
пути прихватит ветеринара, потому что у свиней третий день понос; Лю был
молчалив, и они катили милю за милей, ни о чем не говоря, и отец Ос-
вальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются
неродные - граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропус-
тило два или три удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд,
и Лю был последним из знакомых Освальду людей, которые его видели. Через
две недели почтальон Бруно принес Освальду письмо. В письме отец просил
прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть наличных денег.
Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход "Глория",
идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся не-
оплаченной половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бу-
сины на нитки. Освальд прочитал письмо и заткнул его за висящую в комна-
те отца картину в рамке: пальмы, прибой и голые негритянки, купающиеся в
прибое.
К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд ког-
да-то учился в приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал
работать с отцом на мельнице, а Шани отправили в гимназию в Капери, но
из последнего, выпускного класса его выгнали без аттестата - за неуспе-
ваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь Шани приторго-
вывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел мно-
го приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал - Шани расска-
зывал ему свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд
упирался и мотал головой. Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
