первый использовал новую черту (экспериментатор), а тот, кто сделал эту
черту приметой своей поэзии, возвел ее из ранга пробы в ранг поэтического
приема. При обильном использовании сложных предложений с сочинением и
подчинением, строка часто перестает быть равной смысловой синтагме, как
почти во всех русских стихах. При использовании кратких размеров как в
"Бабочке" (чередование трехстопного и двустопного ямба) синтаксический стык
приходится на середину строки, что делает всю строку вне контекста
семантически недостаточной: "рассыпалась, меня", "как ночью? и светило", "со
зла и не", "забвенья; но взгляни" и т.п. К подробному обсуждению этого
явления в поэзии Бродского мы обратимся позже.
Всего в "Бабочке" 14 строф. Расположение каждых двух строф на отдельной
странице напоминает форму тела бабочки, крыльями которой служат белые края
листа.
В "Бабочке" формально отсутствует экспозиция (т.е. не сказано, где поэт
гулял, как он заметил бабочку, почему она оказалась в его руке и т.п.).
Вместо этого поэт вводит нас непосредственно в тему:
I
Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца! едва
могу произнести
"жила" - единство даты
рожденья и когда ты
в моей горсти
рассыпалась, меня
смущает вычесть
одно из двух количеств
в пределах дня.
Жизнь бабочки настолько коротка, что с точки зрения человеческого
времявосприятия почти приравнима к небытию, разница между "жила" и "не жила"
настолько несущественна, что ею можно пренебречь, принять ее за допустимую
погрешность +- день. Отсюда первая философская посылка поэта -- размышление
над проблемой разности восприятия времени человеком и бабочкой. Однако
бабочкиными глазами поэт не может посмотреть на мир, поэтому, оценивая ее
жизнь на фоне человеческого времяисчисления, он жалеет бабочку, жизнь
которой так коротка. С другой стороны, не может он взглянуть на вещи и
глазами Творца, и, рассматривая бабочку как равноценного представителя
живого мира, не может не думать о ее обделенности. Отсюда и его оценка
создания Творцом бабочки как шутки, в которой, с человеческой точки зрения,
много грусти. Конспективно проблематику первой строфы можно изобразить так:
1) Относительность понятия времени. День как самая крупная единица
времяисчисления для бабочки (вся жизнь) и самая мелкая для человека
(поддается забвению).
2) Попытка рациональной оценки человеком деятельности Творца: (Для чего
создавать бабочку? Шутка?)
3) Эмоциональная оценка этой деятельности: (Если да, то шутка
грустная).
Вторая строфа продолжает развивать посыпку первой строфы о ничтожности
дня, его поддаваемости забвению, в конечном счете человек исчисляет свою
жизнь не днями, а годами (Сколько вам лет?), а потому "дни для нас /--
ничто".
II
Затем что дни для нас --
ничто. Всего лишь
ничто. Их не приколешь,
и пищей глаз
не сделаешь: они
на фоне белом,
не обладая телом,
незримы. Дни,
они как ты; верней,
что может весить
уменьшенный раз в десять
один из дней?
По существу вторая строфа представляет собой развернутое сравнение
человеческого дня (времени) и бабочки (материальной субстанции). Сравнение
это довольно искусно, и на нем стоит остановиться. Во-первых, поэт приходит
к тождеству бабочки и человеческих дней доказательством через парадокс: дни
(для нас) не такие как ты, поэтому дни для нас такие как ты. Во-вторых,
доказательство это передано художественно не в виде общепринятого сравнения
типа: тема -- основание -- рема (дни не похожи на бабочку потому-то и
потому-то), а опосредствованно -- поэт говорит о днях в терминах бабочки:
1) их не приколешь (как тебя)
2) пищей глаз не сделаешь (как тебя)
3) не обладает телом (как ты).
Напрашивающийся вывод об отсутствии тождества опровергается, ибо
главным для поэта становится не внешнее различие -- наличие/отсутствие
плоти, но внутреннее -- элемент важности, веса, приближающегося к
невесомости. Отсюда формулируем философскую посылку всей строфы:
человеческий день как и бабочка -- ничто, единицы настолько мелкие, что
приравниваются в человеческом сознании отсутствию материи, будь то мысль
(память) или плоть.
В свою очередь третья строфа опровергает это утверждение. Если ты как и
день -- ничто, то что же в моей руке? Однако опровержение это -- кажущееся.
Просто поэт опять возвращается от умозрительного к видимому, от идеи
ничтожности, неважности к чувству воприятия реального существующего объекта,
причем объекта прекрасного, созданного не и вне человеческого опыта. Так от
мысли о Творце-шутнике поэт переходит к мысли о Творце-художнике:
III
Сказать, что вовсе нет
тебя? Но что же
в руке моей так схоже
с тобой? и цвет --
не плод небытия.
По чьей подсказке
и так кладутся краски?
Навряд ли я,
бормочущий комок
слов, чуждых цвету,
вообразить бы эту
палитру смог.
Подытожим последовательность рассуждений первых трех строф:
1) Сказать, что ты мертва? Но ведь ты и не жила.
2) Ибо день -- ничто, а ты как день, значит и ты -- ничто, тебя нет.
3) Сказать, что нет тебя? Но что же в руке моей? Кто создал тебя такой
прекрасной?
Следующие три строфы посвящены раздумьям автора о внешности бабочки, об
узоре ее крыльев, красота которых, однако, вызывает в нем не чувство
любования (одна из батальных тем лирической поэзии), а попытку разобраться в
смысле рисунка. Формально эти раздумья выражены в форме риторических
вопросов к бабочке (к тому же мертвой) -- обращение "скажи" присутствует в
двух строфах и в одной подразумевается.
Тематический план этих строф следующий; IV -- ты -- натюрморт; V -- ты
-- пейзаж; VI -- ты и то, и это.
Помимо этих главных суждений, в каждой из строф идет развитие своей
локальной темы, возникают новые предположения, новые вопросы:
V
Возможно, ты - пейзаж
и, взявши лупу,
я обнаружу группу
нимф, пляску, пляж.
Светло ли там, как днем?
иль там уныло,
как ночью? и светило
какое в нем
взошло на небосклон?
чьи в нем фигуры?
Скажи, с какой натуры
был сделан он?
Вторая смысловая часть шестой строфы с ее вопросом о том, "Кто был тот
ювелир, /что, бровь не хмуря, нанес в миниатюре /на них тот мир..."
возвращает читателя к вопросу третьей о Творце: "По чьей подсказке /и так
кладутся краски?" Заканчивается строфа противопоставлением бабочки и
человека как полярных представителей существования материи: "ты -- мысль о
вещи, мы -- вещь сама".
Наконец седьмая строфа, подытоживая тему о смысле узора, содержит
последний и основной вопрос автора к бабочке; "Скажи, зачем узор /такой был
даден /тебе всего лишь на день...?" и возвращает нас таким образом к теме
первой о шутке Творца. Седьмая строфа, таким образом, замыкает тематическое
кольцо, объединяя все первые семь строф кардинальным вопросом: какова цель
Творца? Здесь мы осознаем и архитектурную стройность стихотворения: первые
семь строф -- вопросы (бабочке и себе), вторые -- размышления и ответы на
них. При этом центральный вопрос первой части о цели Творца ждет разрешения
во второй.
Переход ко второй части плавен и естественен: поэт как бы впервые
сознает тщетность своего вопрошательства, однако дело вовсе не в том, что
бабочка мертва, а в ее безголосии вообще, даже в живом состоянии --
замечание, снова приводящее нас к осознанию в ее случае релятивности
оппозиции "жива -- мертва", столь существенной для человека, в языке
которого говорение/пение -- синоним жизни, а молчание -- смерти (так в
русской поэзии часто на месте "умер" стоит "умолк").
VIII
Ты не ответишь мне
не по причине
застенчивости и не
со зла, и не
затем что ты мертва.
Жива, мертва ли --
но каждой Божьей твари
как знак родства
дарован голос для
общенья, пенья;
продления мгновенья,
минуты, дня.
Смысловая лесенка от темы безголосия бабочки перекинута к теме
голоса/пения/поэзии как своеобразной форме продления жизни/времени -- теме,
занимающей в философии Бродского одно из первых мест.
Однако возникающая было у читателя жалость к безголосию бабочки
отвергается поэтом в IX строфе, считающим, что, во-первых, лучше быть
свободным от долгов небесам, чем чувствовать себя обязанным (старинная
проблема свободы/несвободы; в земном плане см. "Кузнечик"21
Ломоносова), а во-вторых, "звук -- тоже бремя" -- то есть налагает большую
ответственность на говорящего, в данном случае поэта, ибо подспудно тема
поэзии уже затрагивалась в предыдущей строфе.
Заканчивается IX строфа сравнением бабочки и времени (продолжение
цепочки бабочка/день/дни): "Бесплотнее, чем время, /беззвучней ты", углубляя
тему звука/речи/поэзии как способа закрепления, материализации времени или
(что одно и то же) как способа борьбы с ним. Тема эта переходит и в
следующую Х строфу: бабочке не стоит сокрушаться из-за своей немоты, ибо она
(немота) ставит ее вне времени -- вне тюрьмы минувшего и грядущего, спасая
ее этим от страха смерти.
В XI строфе подводная тема поэзии выходит на поверхность блестящим
развернутым сравнением. Как бабочка порхает и не знает ни цели своего
полета, ни кто им руководит, но доверяет ему, так и перо поэта пишет, не
зная, что ждет написанное им в будущем, но доверяясь "толчкам руки". Снова
тема сравнения (бабочка) присутствует лишь в подтексте, а не в тексте
строфы, где перо трактуется в терминах бабочки:
XI
Так делает перо,
скользя по глади
расчерченной тетради,
не зная про
судьбу своей строки,
где мудрость, ересь
смешались, но доверясь
толчкам руки,
в чьих пальцах бьется речь
вполне немая,
не пыль с цветка снимая,
но тяжесть с плеч.
Две любимые темы Бродского звучат здесь -- о соразмерности
человека-творца и Бога-творца и о доверии к высшей целесообразности
мироустройства, к "ножницам, в коих судьба материи скрыта." Замечательно
концевое двустишие строфы, содержащее дополнительное сравнение: перо так же
снимает тяжесть с плеч поэта, освободив его от бремени стихов, как бабочка
снимает пыль(цу) с цветка. Другими словами, в строфе дается ряд отношений:
орудие Творца (бабочка) подобна орудию поэта (перу), откуда: 1) поэт подобен
Творцу, 2) поэт подобен цветку. Последний ряд продолжает тему звука-бремени.
XII строфа является философским центром стихотворения, где поэт
переходит от анализа к синтезу. Читатель, конечно, предполагал, что рано или
поздно поэт провозгласит свое кредо (или не кредо), коль скоро он поставил
проблему цели Творца в Первом семистрофии. Поэты английской метафизической
школы чаще всего выражали в стихах апофеоз Создателю несмотря ни на что и
вопреки всему (лучший пример "Иов" (Job) Френсиса Куарлеса), считая, что Бог
является обладателем высшей правды, недоступной пониманию человека, а потому
все делается во благо человека, который для Бога явился конечной целью
творения, так как все в мире создано для человека и во имя человека (фраза,
