с другим инструментом из совершенно непредсказуемой области -- рыбной ловли:
слеза сравнивается с лесой, которая вытаскивает, как рыб, даты из омута
времени; однако, это сравнение отрицательное -- "не вытащищь" -- и не
полностью эксплицитное. За этим сравнением читателя опять ждет неожиданность
-- поэт, как бы противореча самому себе, снова возвращает его к первому
предложению, впрочем, несколько модифицируя его: вместо "в краю чужом"
появляется сказочная формула "за тридевять земель и за морями" (возможное
продолжение клише "за горами, за долами" опущено). Читатель обнаружит
впоследствии, что эти сказочные формулы, оказывается, имеют реальное
значение: любимая действительно отделена от лирического героя реальным
земным географическим пространством, включающим сушу (страны) и моря
(океан). Слово "все-таки", которое следует далее, отменяет первоначальное
сомнение поэта в краткости памяти героини, конечно же, она его вспомнит,
даже несмотря на тот факт, "что слеза, за исключением былого, все
уменьшает", не может не вспомнить, хотя бы "в форме эпилога" их отношений, и
даже не вспомнит, а "вспомянет" -- церковно-славянское высокое слово,
тянущее за собой не просто год, а "Лето Господне". И, наконец, третье клише
традиционной любовной лирики "и вздохнешь" тут же отменяется запретом или
советом "о не вздыхай!". Но предложение не останавливается -- в третий раз
звучит тема расстояния (моря', поля') и, наконец, заключается уже знакомым
нам из стихотворения "Прощайте, мадмуазель Вероника" математическим образом
"толпы нулей", означающим разлуку, возможно, бесконечную, при этом толпа
нулей возглавляется самой героиней. Этим заканчивается первое предложение
стихотворения, обнимающее пять строф.
Второе предложение, более короткое, на две строфы, заканчивает
экспозицию темы, глухо намекая на причину разлуки, явившейся следствием
"гордыни твоей" или "слепоты моей", и одновременно вводит нас в главную тему
-- попытку героя, упрекающего себя в недостаточно заботливом отношении к
любимой ("ограждал так плохо тебя от бед") и чувствующего себя "кругом в
долгу", избавить ее от вздоха. Это избавление от вздоха, или, другими
словами, утешение в разлуке и становится основой целью стихотворения,
которое в конечном счете есть и послание любимой -- письмо, имеющее для
автора вполне определенный адресат.
Третье, заключительное предложение первой части (стихотворение состоит
из трех частей), обнимающее шесть строф, указывает более определенно на
существование средства избавления от вздоха -- некой вещи, обладающей
способностью утешить или "занять воображенье в стиле рассказов Шахразады".
Последнее произносится с видимой долей самоиронии: "настолько-то мой голос
вещ". Что это за средство, или что это за вещь, читателю пока не сообщается,
и он заинтригован. Говорится лишь о присутствии этой вещи в будущем,
грядущем, с чего и начинается первая строчка маленького
предложения-сентенции, предваряющего разговор о вещи: "Грядущее есть форма
тьмы, /сравнимая с ночным покоем." За этим следует уже известный нам из
других стихотворений взгляд поэта на будущее: мы о нем "не знаем ничего", и
(в обращении к любимой): "порознь нам суждено с тобой в нем пребывать".
Здесь поэт спохватывается, что, так как они разлучены, это грядущее уже
настало, его приметы или "улики" --- "рев метели", (что по контрасту
заставляет нас осознать добавочное значение лета как времени года в
выражении "Лето Господне") и "превращенье крика в глухое толковище слов",
т.е. замещение непосредственных эмоций медитацией о них.
Обещая занять воображение любимой в стиле рассказов Шахразады, поэт
углубляет это в начале, по-видимому, ироническое сравнение. Общее у него с
Шахразадой -- способность отвлечь, но есть и разница: Шахразада рассказывала
сказки султану для того, чтобы оттянуть день своей казни, т.е. под страхом
смерти; у поэта же этот страх смерти не простой, а особый "посмертный", т.е.
не смерть сама его страшит как физиологический акт, а мысли при жизни о
посмертном небытии, о Ничто.
Кроме постановки темы, в заключительном предложении первой части
говорится и о способе преподнесения материала, поэт будет говорить "на языке
родных осин" -- ироническая фраза, употребленная Тургеневым в эпиграмме Н.
Х. Кетчеру, своему другу и первому переводчику Шекспира, в значении "на
незатейливом русском языке":
Вот еще светило мира!
Кетчер, друг шипучих вин;
Перепер он нам Шекспира
На язык родных осин.97
В стихотворении же Бродского это выражение преобретает и второй смысл
-- "на геометрическом языке", т.е. на том языке, на котором и могут говорить
бессловесные осины, создавая своими тенями фигуры на снегу:
... -- позволь же
сейчас, на языке родных
осин, тебя утешить; и да
пусть тени на снегу от них
толпятся как триумф Эвклида.
На этом-то геометрическом языке родных осин и будет поэт разговаривать
с любимой во второй части стихотворения.
Вторая часть начинается тем же предложением, что и первая, однако,
сказочные и романтические приметы, следующие за ним, значительно
видоизменяются, прозаизируются: "за тридевять земель" из метафоры,
означающей большое расстояние, превращается в математическое число: три
умноженное на девять (по старинной русской системе счета девятками), а слеза
-- в каплю влаги. Три умноженное на девять говорит о возможности нахождения
любимой в одной из двадцати семи стран, но в стихотворении говорится о 28
возможностях; эта еще одна возможность предполагается за пределами этих
27-ми стран.
За этой частью длинного шестистрофного предложения следует
геометрическое развернутое сравнение любовников с точками, находящимися в
разных местах пространства, которые мысленно из середины воображаемой
соединяющей их прямой восставляют перпендикуляр к небу. Если теперь
любовники поднимут глаза к воображаемой вершине этого перпендикуляра, то
взгляды их пересекутся, образуя в результате фигуру треугольника:
... итак, разлука
есть проведение прямой,
и жаждущая встречи пара
любовников -- твой взгляд и мой --
к вершине перпендикуляра
поднимется, не отыскав
убежища, помимо горних
высот, до ломоты в висках;
и это ли не треугольник!
Здесь поэт ловит себя на мысли, что обычно слово треугольник в
применении к любви означает совсем иное (мы уже встретились с подобным
случаем в стихотворении "Семь лет спустя"), и в следующем предложении на три
строфы разворачивает сравнение геометрической фигуры и любовной коллизии с
ее ревностью и горячкой противоречивых чувств:
Рассмотрим же фигуру ту,
которая в другую пору
заставила бы нас в поту
холодном пробуждаться, полу-
безумных лезть под кран, дабы
рассудок не спалила злоба;
и если от такой судьбы
избавлены мы были оба --
от ревности, примет, комет,
от приворотов, порч, снадобья
-- то, видимо, лишь на предмет
черчения его подобья.
Следующее шестистрофное предложение начинается с сентенции "теснота,
незрячесть объятия -- сама залог незримости в разлуке", т.е. чем сильнее мы
друг друга любили, тем труднее нам представить друг друга в разлуке. Теснота
объятий -- минимум пространства -- вызывает его (пространства) месть --
разлучение любящих (от физического "луч"), расставление их от точки слияния,
т.е. превращение их в две точки:
... прячась
друг в друге, мы скрывались от
пространства, положив границей
ему свои лопатки -- вот
оно и воздает сторицей
предательству;
где "прячась друг в друге" имеет как сексуальную, так и духовную коннотацию
(две стороны любви), и знаменует временную победу над пространством,
сведение его на нет или, другими словами, выражает мысль о том, что любовь
способна побеждать пространство, и есть некий способ борьбы с ним. Это же
предложение содержит геометрическую символику: чистая бумага -- это символ
пространства, разбив которое на градусы, можно найти "зависимость любви от
жизни".
Следующее четырехстрофное предложение продолжает геометрическое
сравнение в терминах треугольника -- взгляды каждого из любовников
представлены как катеты, скрещивающиеся в стратосфере, что в свою очередь
тянет за собой сравнение следующей строфы, одно из любимых у Бродского:
Так двух прожекторов лучи,
исследуя враждебный хаос,
находят свою цель в ночи,
за облаком пересекаясь;
Однако цель этого пересечения не нахождение точки (мишени), а угла,
понимаемого в двух значениях -- геометрически и метафорически, т.е. угол в
значении места для жизни (у нас есть свой угол). Этот угол для любящих
где-то в надвоздушном пространстве и есть та вещь, обещанная поэтом любимой
в качестве утешения в первой части стихотворения. Этот угол есть то, что
любящим "дано" -- слово геометрического языка доказательства теоремы наравне
с другими, использовавшимися ранее: восставь перпендикуляр, проведи прямую,
рассмотрим фигуру, представь пропорцию, разбей чертеж на градусы,
зависимость, нам известно, катет, теорема, угол. (Представьте поэта,
которого попросили написать стихотворение, используя данные слова.) Слово
"дано" написано заглавными буквами; поэт как бы хочет подчеркнуть его
лексическую значимость, его многосмыслие: "дано" следует понимать и как
термин геометрического языка и как что-то, данное любящим свыше.
Следующие три строфы синтаксически представляют контраст по отношению к
предыдущим, так как содержат ряд кратких, иногда в одно слово, предложений.
Поэт описывает этот умозрительный угол, где он может встречаться с любимой,
как реально существующее место, снова возвращаясь к лексике романтической
поэзии: "грот", "беседка", "приют". Переход от сложных многострофных
предложений к однострочным и даже однословным знаменует переход от
логического анализа к характеристике найденного в результате него объекта:
Вот то, что нам с тобой ДАНО.
Надолго. Навсегда. И даже
пускай в неощутимой, но
в материи. Почти в пейзаже.
Вот место нашей встречи. Грот
заоблачный. Беседка в тучах.
Приют гостеприимный. Род
угла; притом, один из лучших
хотя бы уже тем, что нас
никто там не застигнет. Это
лишь наших достоянье глаз,
верх собственности для предмета.
Сентенция, заканчивающая строфу, точна и изящна; походя отметим, что
сентентичность -- одно из оригинальных качеств поэзии Бродского, сентенции
его всегда умны и уместны, несмотря на их порой дерзкую парадоксальность,
что, впрочем, с поэтической точки зрения скорее плюс, чем минус. Вспомним,
что в данном стихотворении это уже третья сентенция; первой была "грядущее
есть форма тьмы" и второй -- "незрячесть объятия -- залог незримости в
разлуке".
Продолжая описывать этот данный любящим угол, поэт начинает говорить о
нем как о месте жительства и даже о "гнезде" -- слово, имеющее две
коннотации: птичье, находящееся высоко, и гнездо влюбленных. В это гнездо
любящие сносят свой скарб и хлам, однако эти слова употреблены в
метафорическом контексте, который возвращает нас к умозрительности
существования гнезда: "скарб мыслей одиноких" и "хлам невысказанных слов".
