вы могли бы?" с концовкой: "А вы ноктюрн сыграть могли бы /на флейте
водосточных труб?"127 "Чужое слово" может проявляться и в
виде похожего тропа. В стихотворении Гумилева "Заблудившийся трамвай" лицо
сравнивается с выменем:
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне...128
подобное же сравнение находим у Бродского:
И тут Наместник, чье лицо подобно
гноящемуся вымени, смеется.129
В некоторых случаях находим у Бродского и использование "чужой фразы":
"Здравствуй, младое и незнакомое /племя!" (1972 год) -- слегка измененное в
порядке слов начало последней строфы пушкинского "Вновь я посетил...", или
реминисценции (чаще всего иронической):
Мы тоже
счастливой не составили четы.
Она ушла куда-то в макинтоше.130
Последняя строка вызывает в памяти у читателя блоковское:
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.131
Дистанция Блок -- Бродский здесь иронически подчеркнута заменой
символистского "плаща" со всей накопленной экстраординарной аурой как у
символистов (Белый), так и других (Цветаева) прозаически-бытовым
"макинтошем".
"Чужое слово" у Бродского не ограничивается рамками русской поэзии,
встречаются у него и аллюзии из западноевропейских поэтов, как, например, из
начала "Ада" Данте следующая скрытая цитата: "Земной свой путь пройдя до
середины" (Nel mezzo del cammin di nostra vita) или реминисценции из
Шекспира: "двуспинные чудовища" (beasts with two backs) из "Отелло" и
способность "отличить орла от цапли" (to know a hawk from a handsaw) из
"Гамлета". В некоторых случаях "чужое слово" перерастает в "чужой словарь"
одного поэта или даже целого течения, зачастую сопровождаясь и "игрой на
чужом инструменте".
"Чужое слово" у Бродского выполняет разнообразные стилистические
функции и не может быть сведено к какой-либо одной доминантной роли --
каждый раз о нем нужно вести речь особо. В более сложных случаях "чужое
слово" является частью "чужого контекста", к которому отсылает нас автор, и
с которым его собственный входит в смысловые взаимоотношения различной
сложности. Наглядный пример тому -- первая строка "1972 года": "Птица уже не
влетает в форточку", которая является аллюзией первой строфы стихотворения
Тютчева:
Как летней иногда порою
Вдруг птичка в комнату влетит,
И жизнь и свет внесет с собою,
Все огласит и озарит.132
В свете приведенного тютчевского отрывка, фраза о птичке у Бродского
воспринимается как объективизированный атрибут старения -- даже во внешнем
(независящем от человека) плане уже не происходит никакого хоть бы
маленького чуда, реакция на внешнее притуплена, свежесть переживания
тютчевского чувства "жизни и света" поэту уже недоступна. Следующая строка у
Бродского: "Девица, как зверь, защищает кофточку" -- представляет старение
уже на другом, но тоже объективизированном уровне -- реакции другого на
тебя, в частности, женская реакция на человека, потерявшего добрую часть
былой сексапильности.
7. Игра на чужом инструменте
Среди стихотворений Бродского имеются такие, которые точнее всего можно
определить как написанные по мотивам того или иного стихотворения
поэта-предшественника, так как их не назовешь ни подражаниями, ни
перекличкой, ни полемикой. Иногда Бродского интересует воплощение данной
темы в необычном оригинальном метре и ритме, и он как бы ставит себе задачу
создать свое собственное полотно, пользуясь палитрой своего предшественника.
Занятие такого рода для поэта одновременно и ответственное и опасное,
так как здесь очень легко подпасть под поступательное влияние чужого голоса
и потерять себя как лирического героя своего времени и своего мировоззрения.
Даже частичная потеря такого рода может свести стихотворение в русло
подражательности. С Бродским этого никогда не происходит. Пользуясь чужими
красками, он, тем не менее, всегда остается самим собой, то есть в
стихотворении "по мотивам" герой тот же, что и в стихотворениях своей
палитры. Естественно и то, что Бродский выбирает произведения таких поэтов,
которые близки ему то ли по духу, то ли по данному настроению, то ли по
складу поэтического таланта.
Одним из таких "опытов на тему" является стихотворение Бродского
"Послание к стихам",133 отправной точкой которого
послужило стихотворное письмо Кантемира "К стихам своим".134 Вполне вероятно, что Бродский вообще относится к
Кантемиру с достаточной долей симпатии как к поэту-классицисту, литературные
взгляды которого ему довольно близки. В данном же случае Бродскому
показалась привлекательной как сама трактовка темы -- разговор со стихами,
вернее, монолог, обращенный к ним, так и необычный размер начала
стихотворения, понравившийся Бродскому, который он поставил эпиграфом к
своему. Интересно, что размер "Письма" Кантемира в общем другой:
Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых
Где вы лет тоскуете в тени за ключами!
Жадно воли просите, льстите себе сами,
Что примет весело вас всяк, гостей веселых,
И взлюбит, свою ища пользу и забаву,
Что многу и вам и мне достанете славу.
Бродский заметил в первой строчке то, чего не заметил и, вероятно, не
мог заметить в силу своего силлабического слуха Кантемир, то, что ясно и
любому читателю стихов двадцатого века -- метрическую и ритмическую
самостоятельность строчки: "Скучен вам, стихи мои, ящик", не нуждающейся в
последующем силлабическом довеске. Кроме всего этого, тема стихов,
хранящихся в ящике, тема писания в стол могла заинтересовать Бродского
сходностью его судьбы с судьбой Кантемира, которому не было дозволено
публиковать свои произведения, и который мог распространять их только в
списках, -- один из первых прецедентов русского самиздата.
Начало обоих стихотворений тематически совпадает: стихи просятся на
свободу, и поэт решает отпустить их. У Кантемира это звучит так:
Жадно волю просите, и ваши докуки
Нудят меня дозволять то, что вредно, знаю
Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю
Свободу.
У Бродского же стихи выступают более активно -- они не только тоскуют и
просят воли, но и возражают в виде прямой речи от себя; несколько отличается
и позиция автора -- то, что публиковать стихи "вредно" для поэта, остается у
Бродского в подтексте, как для советского читателя само собой разумеющееся;
в тексте же подчеркивается мысль о греховности обуздывать свободу и не
только в применении к стихам, но и человеческой жизни в целом:
Не хотите спать в столе. Прытко
возражаете: "Быв здраву,
корчиться в земле суть пытка".
Отпускаю вас. А что ж? Праву
на свободу возражать -- грех. ...
Далее пути поэтов расходятся: Кантемира занимают мысли об истинности
его поэзии, о приеме его стихов читателями, об их отношении к той правде
жизни, которую они выражают, о пользе поэтического творчества вообще, о
завистниках, которые скажут, что он по-русски изложил то, что давно уж было
сказано лучше и красивее по-римски и по-французски и т.д.; Бродский же сразу
привносит личную ноту, мало характерную для классицизма, при этом сразу
входя в круг своих любимых тем: расставание со стихами воспринимается как
разлука, тема старения звучит в пожелании стихам счастья, которого поэту
ждать уже поздно, тема смерти проявляется в размышлении поэта о разности
судеб человека как материальной субстанции и стихов как духовной:
Вы же
оставляете меня. Что ж! Дай вам
Бог того, что мне ждать поздно.
Счастья, мыслю я. Даром,
что я сам вас сотворил. Розно
с вами мы пойдем: вы -- к людям,
я -- туда, где все будем.
В заключительных частях стихотворений снова становится заметной их
тематическая близость -- оба поэта размышляют о том, что станет с их стихами
в грядущем, однако трактовка темы у них диаметрально противоположная.
Кантемир не верит, что его стихи смогут выйти победителями в схватке со
временем, в конечном счете их ждет печальный удел: или пылиться вместе с
третьестепенными виршами, или служить в качестве оберточной бумаги:
Когда уж иссаленным время ваше пройдет,
Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты
Гнусно лежать станете, в один сверток свиты
Иль с Вовою, иль с Ершом; и наконец дойдет
(Буде пророчества дух служит мне хоть мало)
Вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало.
У Бродского же сквозь элегические размышления о собственной судьбе
оптимистически звучит уверенность в бессмертии его поэтического дара -- тема
горациевского памятника, решенная, однако, в ином метафорическом ключе:
творец войдет в одну дверь, его же стихи -- в тысячу. Такое метафорическое
решение и жизненнее и веселее горациевского* -- вместо памятника, по
ассоциации влекущего в сферу кладбищенской тематики, у Бродского создается
картина вечного живого общения стихов с многочисленными читателями:
До свидания, стихи. В час добрый.
Не боюсь за вас; есть средство
вам перенести путь долгий:
милые стихи, в вас сердце
я свое вложил. Коль в Лету
канет, то скорбеть мне перву.
Но из двух оправ -- я эту
смело предпочел сему перлу.
Вы и краше и добрей. Вы тверже
тела моего. Вы проще
горьких моих дум, что тоже
много вам придаст сил, мощи.
Будут за все то вас, верю,
более любить, чем ноне
вашего творца. Все двери
настежь будут вам всегда. Но не
грустно эдак мне слыть нищу:
я войду в одно. Вы -- в тыщу.
* Полемика с горациевской темой явственно слышна в "Римских элегиях"
Бродского, где для слова "памятник" поэт использует парафразу "каменная
вещь": "Я не воздвиг уходящей к тучам /каменной вещи для их острастки."
Другой вещью, написанной "по мотивам", является стихотворение Бродского
"На смерть Жукова",135 сделанное на манер "Снигиря"136 Державина. В этом стихотворении поэт подходит очень
близко к имитации державинского паузированного дактиля, близки стихотворения
и по жанру: и то и другое -- эпитафия на смерть великого полководца своего
времени: у Державина -- Суворова, у Бродского -- Жукова. Однако отношение к
военным героям своего времени у поэтов разное, в стихотворении Бродского
отчетливо проявляются восприятия человека двадцатого века, его отношение к
власти, к войне и к оценке военных событий современниками -- отношения во
многом чуждые Державину.
Действие одного и другого стихотворения начинается в комнате поэта.
Державин обращается к реальной птичке, к своему любимому снегирю, сидящему в
клетке, высвистывающему начальные такты военного марша. Этот мотив наводит
его на грустные размышления о смерти полководца, он мысленно представляет
его лежащим в гробу и для описания его мужества и доблести использует
парафразу "северны громы":
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый Снигирь?
С кем мы пойдем войной на гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
У Бродского экспозиция несколько иная: вместо обращения к снегирю,
которое выступает у Державина в роли зачина, у него -- прямой ввод в тему --
картина похорон, представляющаяся его творческому воображению:
Вижу колонны замерших внуков,
