отряде, а не об Алексее Борисовиче. Но ничего он не мог поделать.
Через спины тех, кто стоял впереди, Серёжа увидел, как замелькали
лопаты. Кое-кто стал расходиться. Пошел и Серёжа. Ему навстречу дул
мягкий ветер. В этом ветре медленно качались вверху темные, почти черные
сосны. А небо над ними было серое.
Серёжа вышел с кладбища. Сесть в автобус он не решился: мало ли куда
они поедут. Он подумал, что отыщет остановку любого троллейбуса и
доберется куда-нибудь ближе к центру. А там до дома недалеко.
Он пошел по краю асфальтовой дороги. Шел и смотрел на свои ботинки. К
левому ботинку прилип коричневый листик с тремя отростками. Похожий на
отпечаток птичьей лапы. Это был мертвый листок. Серёжа тряхнул ногой, но
листок держался крепко. Пожухлый, прошлогодний...
Неужели когда-нибудь снова будет летнее небо с желтыми облаками,
живая трава, лиловые метелки иван-чая, пунцовые лампочки клевера и звон
шмелей?
А если и будет, никогда не пойдут по этой траве загорелые барабанщики
"Эспады"...
Серёжа отчетливо вспомнил вечер на реке, огоньки по берегам, стук
мотора и густой запах трав, пришедший с лугов. Будто вот сию минуту
стоял Серёжа на палубе, прижимался коленями к металлическим прутьям
поручней, а рядом был Алексей Борисович и держал на Серёжином плече
крепкую узкую ладонь.
И как ответ на это воспоминание, легла ему на плечо тяжелая рука.
Серёжа вздрогнул и обернулся.
Он увидел узкое, похожее на топор лицо и печальные, не подходящие для
такого жесткого лица глаза.
- Узнал? - спросил мужчина.
- Да, - сказал Серёжа. - Вы тогда приходили в школу.
- Верно. Это я писал о тебе заметку.
- А... - откликнулся Серёжа. Но что еще сказать, не знал. Не говорить
же "спасибо".
- Я думал тогда, вы из милиции, - сказал он наконец.
- Нет, я работал с Алексеем, - проговорил мужчина, медленно шагая
рядом. - А теперь... Вот ведь какая беда у нас... Ему бы жить да жить.
Сколько еще мог написать...
- Он успел закончить книгу? - спросил Серёжа.
- Успел... Печатается уже. Не пропусти смотри. В магазинах она не
залежится, это я точно говорю.
- А как называется?
- Как называется? "Верьте всадникам". Разве ты не знал?
- Нет.
- Там про разных людей рассказы. Про разные встречи. И про тебя.
- Про меня?
- Ну да. Про тот случай на станции. Ты помнишь?
- Еще бы, - сказал Серёжа. - Но... чего же там про меня-то писать?
- Да уж Алексей знал чего... Разве он тебе не говорил?
С тихим отчаянием Серёжа сказал:
- Я его не видел с тех пор. Если бы я знал! Я ведь и сегодня пришел,
потому что беда случилась.
Товарищ Алексея Борисовича помолчал. Потом проговорил, словно
успокаивая Серёжу:
- Бывает и так. Суетишься, бегаешь, некогда с хорошим человеком
увидеться. И приходишь только тогда, когда узнаешь, что с ним несчастье.
- Да не так, - все с той же горечью сказал Серёжа. - Я же не знал про
Алексея Борисовича ничего. Я к нему к живому шел, со своей бедой.
Вернее, с нашей...
Ничего не изменилось на первый взгляд. Но сразу будто тверже стала
рука мужчины на Серёжином плече.
- А что произошло? - спросил он уже по-иному, быстро и четко.
- Да не все ли равно? - откликнулся Серёжа. - Теперь-то уж...
Мужчина придержал его за плечо, зашел вперед и глянул в лицо. Глаза у
него были теперь точными, как у снайпера.
- Да ты что, мальчик... У Алексея же остались друзья!.. Ведь есть же
газета!..
8
Когда умерла мама, Серёжа много ночей подряд видел один сон. Не
страшный, но какой-то безнадежный. Будто они с папой идут по унылому
пустырю, где торчат кусты высохшего бурьяна. И тянется вдоль пустыря
неровный серый забор из щербатых досок. А папа молчит, молчит... И все
это - очень долго. Серёжа зачем-то держит на тонком ремешке пустой
большой термос, и он при каждом шаге стукает Серёжу по ноге... Потом,
когда уже совсем темно, приходят они домой. Дом заброшен и пуст. Мебели
нет, мусор на полу, клочьями висят на стенах отставшие обои. От одинокой
лампочки - жидкий желтый свет.
С минуту Серёжа и папа стоят на пороге пустой комнаты. Потом папа
берет его за руку. Молча. Опять надо идти. И теперь уже неизвестно, куда
и зачем. Куда-то сквозь пустые черные улицы с редкими огоньками, через
рельсовые пути, по ночному полю. Серёжа знает, что шагать придется
всегда и, кроме этой дороги, ничего уже не будет. И ему не страшно, не
горько даже, а просто очень темно и пусто на душе. А термос по ноге -
стук, стук...
С такой же пустотой и безнадежностью возвращался Серёжа с кладбища.
До той минуты, пока журналист Владимир Матвеевич Ларцев не догнал его на
обочине.
"Да ты что, мальчик..."
У него ладонь была узкая и крепкая, как у Иванова.
"У Алексея же остались друзья!"
Как он сам не подумал об этом? Дурак, честное слово.
"Ведь есть же газета!"
Серёжа улыбнулся. Даже в очень тяжелые минуты человек может
улыбнуться, если к нему возвращается надежда. Пусть вместе с болью, с
горем, с тревогой - но все равно надежда. Значит, что-то есть впереди.
Значит, можно держаться прямо.
- Будут поминки, - сказал Владимир Матвеевич. - Я не пойду. Алексей
не простил бы такой траты времени. Мы поедем в редакцию, и ты расскажешь
все.
Домой Серёжа вернулся в сумерках.
- Сергей, в чем дело? - жестко спросил отец. - Вчера ты убежал с
уроков. Сегодня прогулял весь день. Из школы звонят! Хоть в милицию
заявляй!.. Что случилось? Что было вчера и сегодня?
Серёжа стащил куртку, медленно повесил на крючок. Голова кружилась от
голода и усталости.
- Вчера, - сказал он, - разгромили у нас отряд...
- Это я знаю. Но при чем здесь школа? Ты пропустил два дня.
- Я с утра в редакцию пошел, к Алексею Борисовичу... А он умер.
Сегодня хоронили, - сказал Серёжа и понял, что сейчас заплачет.
Переглотнул, замолчал.
Папа наклонился над ним:
- Сергей, ты это что... Это правда?
- Да... Потом я познакомился с Ларцевым. Это друг Алексея Борисовича.
Я ему про отряд рассказал. А потом мы с ним поехали к Олегу. Надо было
скорее. Надо же спасать "Эспаду"...
Серёжа сел на табуретку, и наступило молчание, которое они с отцом
лишь изредка разбивали короткими вопросами и ответами: "На кладбище
ездил?" - "Да". - "А что с Алексеем Борисовичем?" - "Сердце". - "Ты не
знал?" - "Нет".
Наконец папа сказал:
- Я понимаю. Но позвонить домой, чтобы люди с ума не сходили от
беспокойства, ты, наверно, мог...
- Не догадался. В голове такой звон... Ты не ругайся, папа.
- Да я не ругаюсь. Ваша завуч ругается, звонила мне... Ужинай и
ложись, ты прямо черный от усталости... Постой, позвони сначала Генке, а
то он извелся из-за тебя.
Завуч Елизавета Максимовна грохнула указкой по столу
- Пусть там, на задних партах, помолчат, пока я говорю! Иначе будем
говорить по-другому! Я спрашиваю не вас, а Каховского. Как он посмел
самовольно посреди урока уйти из класса? Как он посмел прогулять два
дня? Без всякой причины!
На задних партах не хотели молчать.
- Ничего себе: без причины! - громко сказал Павлик Великанов. - У
людей клуб громят, а они сиди и задачки разбирай!
- Великанов! Помолчи, будь любезен! Никто ничего не громил, к вашему
сведению. Их клуб закрыли по решению руководства. И раз его закрыли,
значит, надо!
- Кому надо? - спросил Серёжа. - Сенцовым надо? Тетушкам разным,
которые жалобы пишут? Они хотят, чтобы мы цветочки поливали, а вместо
клинков чтоб вязальными спицами работали!
Елизавета Максимовна помолчала и сказала негромко, даже печально:
- Каховский, Каховский... Что с тобой случилось? Ты мог стать
гордостью школы. А ты...
- А что он? - вежливо спросила Люся Колосницына.
- Что он? - доброжелательно переспросила Елизавета Максимовна. - А вы
сами не знаете? Его постоянные выходки! В течение всего учебного года.
История с дежурной, история с дневниками, его постоянное вмешательство в
дела второго класса... Его грубость с учителями, опоздания, прогулы...
Вмешался Кузнечик. Отчетливо и громко он сказал:
- У него друг умер.
- Перестань! И будь добр не перебивать! Друг... Я понимаю. Но он сам
сказал, что это случайный знакомый. Они виделись один раз в жизни. Таких
"друзей" у каждого тысячи.
"Ей ничего нельзя объяснить, - подумал Серёжа. - Она и слушать не
хочет. Она все знает заранее".
- Это не случайный знакомый, - сказал кто-то с третьего ряда. - Он
про Серёжку в газету писал. Елизавета Максимовна будто даже
обрадовалась:
- Вот-вот! В газету писал! Потому и друг? Лучше бы он написал о его
выходках, хороший получился бы фельетон. И пользы больше было бы.
Кстати, Каховскому не следует слишком часто напоминать о газете и об
этом случае. Один смелый поступок не оправдывает множества других -
безобразных!
- А когда я напоминал? - удивленно спросил Серёжа.
Но Елизавета Максимовна его не слышала. Она продолжала:
- В этой газете к тому же написано, как наш герой, воспользовавшись
своими приемами, избил палкой товарища по школе...
- Товарища? - громко спросил Кузнечик. - Подонок он, а не товарищ.
- Медведев! - Елизавета Максимовна снова грохнула указкой. - Будь
любезен запомнить: в нашей школе нет подонков! Здесь все - наши учащиеся
! А Сенцов - гордость своего класса. Учится без троек, выпускает
стенгазету... Пусть Гармашева подтвердит, если - не верите.
Председатель совета дружины Вика Гармашева присутствовала на
собрании. Ее пригласили, чтобы знала, какие дела творятся у
шестиклассников. Она слегка пожала плечами, словно хотела сказать: тут и
подтверждать нечего, всем известно.
- Подумаешь, "гордость", - сказал Генка. - Трус он, к шпане
подлизывается. Чтоб такой гордостью стать, надо свою гордость подальше
спрятать.
Невоспитанный Мишка Маслюк шмыгнул носом и добавил:
- Если так, то у нас всяких гордостев в классе больше половины. Без
троек учатся и стенгазету делают по очереди.
- Вашему классу гордиться нечем! - отрезала Елизавета Максимовна. -
Разболтались - дальше некуда. Пользуетесь, что Татьяна Михаиловна
гриппом болеет. А тебе, Маслюк, вообще... С двойки на тройку
перекатываешься... Я поражаюсь настроению, которое царит в классе.
Вместо того чтобы принципиально обсудить Каховского, вы его покрываете.
- И меня, - сказал Кузнечик. - Я вчера тоже три урока пропустил. По
этой же причине.
- И тебя, - согласилась Елизавета Максимовна. - Но Каховский - прежде
всего. Он инициатор... Анатолий Афанасьевич по мягкости характера прощал
ему многие фокусы. Надеялся, что Каховский образумится. Напрасная была
надежда... Ладно! Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И
решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь.
- Нам легко и не надо, - сказал Генка. - Надо, чтобы справедливо.
- Будет справедливо, не волнуйся.
- А я волнуюсь, - возразил Генка и встал. - Где же эта
справедливость? Сенцов - гордость школы, а Каховский - хулиган и
прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция
подарила!
- Медведев! - Голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим. - Еще
слово, и ты отправишься за дверь.
- Не отправлюсь, - просто, даже скучновато сказал Кузнечик.
Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми.
- Ты соображаешь, что говоришь?
- Соображаю. Не отправлюсь! - вдруг взвинтился Генка. - Не
отправлюсь, и все! - Он даже в парту вцепился, словно его хотели силой
из класса вытащить. - Это мой класс! Каждый день говорят: вы хозяева в
классе, вы хозяева в школе! А как слово скажешь - марш за дверь! Что за
