разобрали свои инструменты.
Олег стал подавать рапиры.
Сыронисский и Стихотворов вышли на крыльцо.
- Между прочим, ваше оружие куплено на деньги домоуправления, -
заметил Сыронисскии.
- Не все, - сказал Олег. - Восемь рапир - мои.
- Странно вы себя ведете, Олег Петрович, - мягко заговорил
Стихотворов. - Только усугубляете дело. Комиссия все это будет
учитывать.
- Представляю, что это за комиссия, - усмехнулся Олег.
- Обычная. Товарищи из уличного комитета, методисты, представители...
- И ни одного комсомольского работника. Ни одного человека из
родителей наших ребят!
- Вы что же, не доверяете нашей общественности?
- Я не доверяю Сенцовой и ее приятелям. Вам, кстати, тоже.
- И это вы говорите при детях!
Олег подал Мите кинопроектор. Затем протянул Генке зачехленный флаг.
Генка взял его на плечо. Митя и Серёжа встали по сторонам от Кузнечика.
Олег оперся ладонями о подоконник и легко выпрыгнул на улицу.
Сыронисский подошел и протянул растопыренную ладонь.
- Все? Теперь прошу ключ.
Олег молча поднял на шнурке плоский ключик. Он качался над ладонью
Сыронисского, и пальцы у того выжидательно шевелились.
Олег зашвырнул ключ далеко-далеко. За тополя, за забор.
- Мальчишка! - крикнул Сыронисский.
- Ломайте дверь, - сказал Олег. - Вам не привыкать.
Они шли к дому Олега. Их группа напоминала остатки разгромленной
армии. Олег молчал. Ребята тоже молчали. "Как во сне, - подумал Серёжа.
- Идем, смотрим, а все будто ненастоящее". Действительно, то, что
случилось, даже в голове не укладывалось. Жили, работали, смеялись,
сражались, радовались. Никто не верил, что может так: трах - и
кончиться.
Димка подошел к Серёже и шепотом спросил:
- Как мы теперь?
Олег услышал.
- Барабаны возьмете себе домой, - сказал он. - Рапиры потом возьмут
капитаны. Ну... и все остальное распределим. А там посмотрим.
Их догнала желтая милицейская машина. Выскочил на тротуар смуглый
лейтенант.
- Олег Петрович, подождите... Вы не помните меня? Мы встречались.
- Да? - сухо сказал Олег.
- Вы, наверно, забыли. Я к вам в интернат, в Красный Берег, двух
пацанов привозил.
- А, помню, - сказал Олег. - Было дело.
Все медленно двинулись дальше, и лейтенант пошел рядом с Олегом.
- Я все понимаю, - сказал он. - Только ничего нельзя было сделать...
Я, когда мальчишкой был, у нас такие деятели во дворе волейбольную
площадку загубили. Куры, говорят, пугаются и белье сушить негде. Мы -
знаете что? - в газету тогда пошли. Почему бы вам не пойти в газету?
Серёжу словно толкнуло! Как он мог забыть! Газета! Алексей Борисович!
Всадники...
- Олег! Я знаю, что делать! Я завтра же...
7
Утро было ветреное, влажное, с проблесками солнца, которое то и дело
выскакивало из-за быстрых клочковатых облаков. На газонах, среди рыжей
травы, дотаивал ноздреватый снег.
Асфальт был мокрый. Двухэтажный особняк, в котором помещалась
редакция, отражался в нем, как белый пароход в темной реке. А несколько
разнокалиберных автобусов, стоявших у редакции, были похожи на катера.
Серёжа перешел дорогу и толкнул тяжелую дверь.
"Лишь бы Алексей Борисович никуда не уехал", - подумал он.
В бледно освещенном вестибюле было много людей. Одни стояли группами,
другие суетливо проходили в разные концы. И Серёжу кольнула тревога.
Было что-то непонятное в поведении людей. И только через несколько
секунд Серёжа понял: они все молчат или говорят очень тихо. Столько
людей - и такая приглушенность. Словно все боятся чего-то.
"А может быть, так полагается, - подумал Серёжа. - Может быть, нужно
для работы, чтобы всегда в редакции стояла тишина?" Но как-то не
вязалось это с Алексеем Борисовичем, с его веселым характером, с его
улыбкой.
Серёжа оглянулся. Никто не обращал на него внимания. Он подошел к
высокой худой женщине, которая одиноко стояла у колонны и курила.
- Простите... Алексей Борисович, товарищ Иванов... он сейчас здесь?
Женщина слегка вздрогнула, приподняла подкрашенные брови и напряженно
посмотрела на Серёжу. Словно не поняла его, но очень старалась понять.
Наконец она кивнула, странно моргнув при этом, и медленно показала на
лестницу.
"Что с ними со всеми?" - еще раз подумал Серёжа. Но главное, что
Алексей Борисович был в редакции. Серёжа двинулся к лестнице.
- В третьей комнате, - хрипловато сказала ему вслед женщина и
закашлялась.
В коридоре второго этажа, как и внизу, стояла напряженная тишина.
Дверь в третью комнату была открыта, но вход загораживали спины
неподвижно стоявших людей. Так бывает, котла идет большое собрание и не
всем участникам хватило места. Серёже показалось, что сейчас из-за спин
донесется голос выступающего. Но в комнате было тихо.
Он подошел, не очень надеясь что-нибудь рассмотреть и понять. Но
кто-то оглянулся на него, кто-то вполголоса сказал:
- Пропустите мальчика...
И спины раздвинулись перед ним.
С дико нарастающей тревогой, ощущением непонятной, но большой беды
Серёжа пошел вперед среди молча расступившихся людей...
Он сразу узнал Алексея Борисовича, хотя сейчас лицо у него было очень
худым. Голова тяжело вдавилась затылком в подушку, а большой подбородок
приподнялся и от этого казался еще более острым.
Боковая стенка гроба почти сплошь была закрыта цветами и зеленью. И
сверху тоже были цветы. И если бы не белая, нелепая какая-то подушка,
могло показаться, что Иванов упал навзничь в траву от выстрела в упор...
Когда случается неожиданная и большая беда, человек падает в нее, как
в пропасть. Все, что есть вокруг, становится расплывчатым, неважным,
ненужным и пролетает мимо, не оставляя следа.
В Серёже словно отключился механизм, отсчитывающий время. Совершенно
не знал он, прошла минута, или час, или три. Серёжа порой встряхивался и
замечал тогда кое-что вокруг. Один раз он обратил внимание, что полной
тишины все-таки нет: шепотом переговаривались люди, где-то очень глухо
играла хмурая тягучая музыка. Потом он увидел, как у гроба меняется
почетный караул - четыре человека с черно-красными повязками на рукавах.
Вот встали трое мужчин и девушка с повязкой на рукаве пушистого синего
свитера. Девушка вдруг закрыла руками лицо и пошатнулась. Ее быстро
подхватили под локти. Но она тряхнула головой, опустила от щек ладони и
осталась стоять с мокрым затвердевшим лицом...
Вот такие отдельные вещи иногда замечал Серёжа. А потом опять словно
тонул в ощущении полного и непоправимого несчастья.
В этом несчастье была не только смерть одного человека. В нем крылась
гибель отряда, потому что человек, на которого была главная надежда,
лежал мертвый. Будто убитый из предательской засады.
Время от времени Серёжа спохватывался: как можно думать о своих
делах, когда здесь такое горе? Но скоро мысли возвращались к "Эспаде".
Смерть Иванова и судьба отряда сплетались в один клубок. И возникало
чувство окончательного поражения. Такую безнадежность испытывает,
наверно, командир, который, отступая, надеется на последний резерв и
вдруг узнает, что резерв разгромлен: лагерь сожжен и солдаты мертвы.
Наступать не с кем и отступать некуда...
Кто-то взял Серёжу за плечо. То ли просто так, то ли чтобы опереться.
Он оглянулся. Это была женщина, с которой Серёжа разговаривал внизу. Она
смотрела на Серёжу темными, очень глубокими глазами. Потом спросила
медленным шепотом:
- Ты... его знал?
- Да, - прошептал Серёжа. И тут ему стало очень обидно, что обещал он
Алексею Борисовичу зайти или позвонить, да так и не собрался. А теперь
уж ничего не поделаешь.
- Я ведь не знал... - с раскаянием прошептал Серёжа. - Я к нему по
делу пришел, к живому...
Женщина не удивилась. Она тихо покашляла и сказала:
- Многие не знали... Он работал до последнего дня, а лечиться все
было некогда. Торопился книжку закончить. А что болеет, почти не
говорил.
- Почему он умер?
- Сердце...
Люди задвигались, стали выходить, и Серёжа понял, что ему тоже надо
идти. В дверях он оглянулся. И только сейчас увидел на стене большой
фотопортрет Иванова. Алексей Борисович улыбался знакомой-знакомой
улыбкой, как тогда, на станции. Серёжа вдруг подумал, что, может быть,
последний раз видит живое лицо Алексея Борисовича. Он остановился, но
его мягко подтолкнули, и пришлось выйти в коридор.
Женщина вышла вместе с ним.
- Ты поедешь на кладбище? - спросила она.
Серёжа не знал, надо ли ехать. Но сейчас ему показалось, что если не
поедет, то опять обманет Алексея Борисовича. Как тогда: обещал навестить
и забыл.
А можно? - спросил он.
- Да.
- А как ехать?
- Садись в автобус. В любой.
Серёжа вышел на улицу. Автобусы стояли вереницей. Серёжа забрался в
самый дальний. Он приткнулся на заднем сиденье и стал смотреть в окно.
Из дверей редакции выходила молчаливая толпа. Стали выносить венки,
потом вынесли крышку гроба. Ухнул и тягуче заиграл оркестр. Серёжа
отшатнулся от окна и не стал смотреть и слушать. Однажды тетя Галя
рассказывала, как хоронили ее подругу, и говорила о небритых подвыпивших
музыкантах, которые торговались из-за лишней десятки. Серёжа не хотел
видеть такой оркестр. Зачем он здесь?
В автобус начали садиться люди. Послышался обычный громкий разговор,
кто-то даже рассмеялся. Это было дико. Серёжа приткнулся в угол и молча
ехал до самого кладбища.
Автобус шел долго. Потом вереница машин остановилась, и люди пошли в
распахнутые высокие ворота, мимо церкви, у которой был какой-то очень
праздничный купол: синий с золотыми звездами. На высоком церковном
крыльце сидели старухи в черных платках. Время от времени они
крестились. На нижней ступеньке крыльца примостилась серая кошка. Она
умывалась и равнодушно глядела на проходивших.
Серёжа впервые оказался на кладбище. Вслед за незнакомыми людьми он
шел по раскисшей дороге, потом пробирался среди могильных оградок,
решетчатых обелисков со звездами и крестов. Почти всюду лежал еще серый
снег. А там, где он сошел, виднелись прошлогодние листья и поблекшие
стружки искусственных цветов.
Наконец подошли к могиле. Она Серёже показалась похожей на окоп с
двумя глинистыми брустверами по краям.
На краю могилы поставили гроб. Серёжа не решился подойти близко.
Стали говорить разные люди. И говорили, в общем-то, одно и то же: о
том, какой хороший человек был Иванов и как много он работал. И что его
не забудут. Это была правда. По крайней мере, Серёжа никогда не забудет,
хотя видел Алексея Борисовича один раз в жизни. Ну и что же, что один
раз? Иных видишь каждый день, а лучше бы не видеть совсем...
Серёжа тоже мог бы сказать, что за человек был журналист Иванов...
Опять заиграл оркестр. И Серёжа наконец заметил музыкантов. Это были
совсем не те музыканты, каких он боялся. Серёжа увидел серые шинели,
шапки со звездами и голубые погоны. И марш был не обычный похоронный
марш, изматывающий душу. Это была сдержанная, суховатая какая-то музыка.
Сквозь негромкие голоса труб иногда пробивалась четкая, почти маршевая
дробь барабана.
Рядом с Серёжей стоял грузный мужчина в плаще и помятой шляпе. Он
посмотрел по сторонам, словно искал кого-то, заметил Серёжу, отрывисто
сказал:
- Теперь что? Играй не играй... Теперь все равно...
- А почему такой оркестр? - спросил Серёжа. - Разве Алексей Борисович
был военный?
- Нет, - откликнулся мужчина. - Но он писал о них много. Особенно о
летчиках. Они его помнят.
Снова коротко простучал барабан, и Серёжа вспомнил о барабанщиках
"Эспады". И опять ему стало неловко перед собой, что думает он об
