лопаток.
- А что это за пространство? Они... совсем безлюдные?
- Не совсем. Но они брошенные. Люди их оставили... Но раньше-то люди
там жили. Долго-долго. И душа этой жизни на таких пространствах
сохранилась. И они теперь... ну, как бы стали сами по себе живые... Может
быть, это еще и с космосом связано, с его дыханием...
И опять у меня - мурашки. Словно дыхание это пронеслось надо мной.
"Гулкие барабаны Космоса", - вспомнил я. И подумал: "Рассказать?"
Но Сережка вдруг встряхнулся:
- Ой, Ромка! Наверно, пора уже! Сколько мы гуляем-то?
Часов ни у меня, ни у Сережки не было. Но и по солнцу я видел: время
давно уже послеобеденное. Мама небось не раз названивала домой в перерывах
своего заседания. И теперь она как на иголках!.. И все же я не торопился.
Растворялся в счастливой беспечности. Словно тишина и покой здешнего
безлюдного пространства стали частичкой меня самого...
Домой, на улицу Глазунова, добирались мы через заброшенный сад, потом
по всяким переулкам и по улице Гоголя. Там лопнул водопровод, на асфальте
вода ручьем, но это было даже здорово! Сережка разулся и катил меня бегом,
вспарывая колесами лужи.
И дальше все было прекрасно! Мама позвонила уже тогда, когда мы были
дома.
- Ты давно вернулся с прогулки?
- Н-ну... довольно давно.
- Обедал?
- Д-да, конечно...
- Роман! Я по голосу знаю, когда ты врешь!
- Ну, суп уже разогрелся, мы сейчас...
Мы с Сережкой съели и суп, и макароны с яичницей, и чаю напились. Он
отдувался:
- Ух, я будто танкер перегруженный. Как теперь домой поплыву...
- Уже уходишь? - огорчился я.
- Ничего себе "уже"! Тетушка, наверно, ищет по всем дворам, мне
сегодня еще половики выбить надо...
- Завтра придешь?
- Конечно!
- Точно?
- Я же сказал!.. Нам ведь надо завтра книгу Сойке отнести!
Ох!.. Я совсем забыл про девочку Сойку.
Я почувствовал, что уши мои розовеют (хорошо, что они под волосами).
Сережка глянул понимающе.
- Эх ты... А она про тебя не забыла.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю... Думаешь, из-за книги? Вовсе нет. Когда я у нее имя
спрашивал, она знаешь что сказала?
- Что?
- Говорит: "А того мальчика как зовут?" Я говорю: "Рома". А она:
"Какой этот Рома красивый..."
У меня теперь не только уши, но и щеки стали горячие.
- Тьфу! Дурость девчоночья. У них только это на уме!
- Знаешь, она это не по-девчоночьи сказала. Не так, как они обычно:
"Ах, какой он миленький!" Как-то очень вдумчиво.
- И ты туда же!
Сережка засмеялся:
- Я-то причем? Я в красоте не разбираюсь. Мне главное, чтобы человек
был хороший.
Тут я не выдержал. Будто что-то надавило на меня:
- А я... какой по-твоему? - И зажмурился от стыда.
- Ты... такой...
- Какой?
- Ты - Ромка... - сказал он тихо и так хорошо, что стало снова тепло
и ласково, словно там, на песке.
...Потом я махал Сережке с балкона, а он махал мне.
- До завтра, до утра! - уже который раз крикнул я.
А он вдруг в ответ:
- Может, еще и раньше!
- Как это раньше? - почти испугался я.
- Это шутка! - И Сережка скрылся за углом дома.
ИНАЯ ЖИЗНЬ
В тот вечер я лег рано, солнце еще светило в мамину комнату с
северо-западной стороны, я видел это в приоткрытую дверь. Мама зашла ко
мне.
- Ох, чувствую я, нагулялся ты со своим Сережкой. Даже загорел, будто
в турпоходе.
- Ага...
- А вот на даче ты мог бы целые дни проводить на воздухе... Ну, не
буду, не буду, не буду! Мы договорились.
- Ты когда уезжаешь в свой профилакторий?
- Через неделю... - Мама поцеловала меня и ушла. А я стал старательно
засыпать. Не только для того, чтобы поскорее пришло утро и у увиделся с
Сережкой. Мне казалось, что после такого славного дня ночь будет тоже
хорошая. С моими снами.
...Лишь бы не напали снова тени черных орлов!
Именно тени. Самих орлов, которые могут такие тени отбрасывать, я
никогда не видел и не знаю даже, есть ли они на свете (хотя смешно
говорить "есть" или "нет", когда речь идет про сон). Это были похожие на
громадных птиц силуэты, словно вырезанные великанскими ножницами из
непроницаемого мрака. С распахнутыми крыльями, с хищными головами на
длинных шеях.
Я понимал, что повредить самолет эти чудовища не могут - они же
просто видения. Но от них летел черный ветер. Он ощущался не телом, не
кожей, а нервами. Этот ветер был Страх. Иногда я со съежившимся сердцем,
со стиснутыми зубами пробивался сквозь крылатую круговерть Страха. Главное
- выдержать одну-две минуты, до первого кучевого облака. В его
просвеченный луною туман тени орлов лететь боялись. И я нырял туда, как в
спасение.
Однако случалось и так, что пробиться я не мог. Бросал ручку
управления, закрывал руками лицо, и начиналось падение. Я знал, что сейчас
проснусь - с колотящимся сердцем и с каплями на лбу, но невредимый. И все
равно в этом падении был ужас.
Впрочем, тени нападали не всегда. Чаще я достигал облачной гряды без
всяких приключений, а за ней было уже безопасно. Там было счастье!
Первый раз я увидел такой сон в Новогоднюю ночь, после того, как
отдал Ванюшке модель. Иногда я думал, что это судьба наградила меня. Вот,
мол, за то, что не пожадничал, сделал радость малышу, получай вместо
модели настоящий самолет.
Он и в самом деле был настоящий! Легонький, трепещущий, словно живой.
Я изучил его, как самого себя.
Правда, я никогда не видел свой самолет со стороны. Во время таких
снов я сразу оказывался в кабине. Но уж кабину-то знал до каждой заклепки,
до каждой царапинки на приборном щитке.
Наверно, потому, что я прочитал толстенную книгу о всяких самолетах,
мне было понятно, как пользоваться приборами. Я видел их совершенно
отчетливо, как наяву. Черные циферблаты в никелированных зубчатых ободках,
с фосфорическими цифрами. Здесь был показатель высоты - альтиметр,
искусственный горизонт, маленький шариковый компас с белыми делениями на
пояске-экваторе, счетчик горючего (которое никогда не кончалось),
показатель скорости... Была и рукоятка триммера с поцарапанным эбонитовым
шариком на конце (это такое устройство, чтобы облегчать управление рулем и
элеронами).
Желтая лампочка в пластмассовом колпаке светила у меня над головой.
Она укреплена была на плоскости верхнего сплошного крыла, которое нависало
над кабиной, словно крыша.
Кабина была одноместная, открытая, только спереди ее защищало очень
выпуклое (как половинка шара) оргстекло.
Перегнувшись через борт, я мог увидеть небольшое, туго надутое колесо
на оттопыренной лапе шасси. Посмотрев назад, мог разглядеть высокое перо
руля. И знал: на нем написано "L-5" (хотя самолет был мало похож на дяди
Юрину модель).
А глянув перед собой, видел я бетонную дорожку из квадратных плит -
она уходила в лунный искрящийся туман.
Я поворачивал ключ стартера. Чух-чух... - несколько редких взмахов
винта сотрясали кабину и плоскость. Но сразу винт превращался в почти
невидимый мерцающий круг, и вместо тряски появлялась мелкая щекочущая
дрожь. Воздух начинал свистеть вдоль бортов. Стрелки на циферблатах
вздрагивали, как усики проснувшихся бабочек.
И вот он - миг, от которого замирает сердце.
Я тяну рычажок газа. Еще... Поехали... Колеса подрагивают на стыках
плит. Еще газу! Ручку управления - потихоньку на себя... Ф-ф-ф! - шипит
воздух, и крылья мягким взмахом поднимают над бетоном. Я вжимаюсь в
клеенчатое сиденье. Посильнее тяну к себе обмотанную синей изолентой
рукоять...
Как быстро остается внизу земля! Слева белый шар луны светит изо всех
сил. Справа и впереди стоят, как острова, кучи белых облаков. Мотор гудит
ровно и негромко, а встречный воздух шумит изо всех сил. Странно звучат
стальные растяжки между крыльями. Дребезжат жестяные колечки брезента.
Стенки у кабины снизу дюралевые, а выше - из прочной парусины,
пришнурованной к металлическим трубкам. Парусина мелко трепещет. В щели на
днище врывается ветер, бьет по ногам. Резко, зябко... Но это же
замечательно! Ноги у меня чувствуют! Потому что здесь я не дома, не на
земле! Здесь иная жизнь.
Я совсем здоровый! И я умею управлять самолетом. Знаю все его
привычки.
Знаю, например, что, когда жмешь на левую педаль, ее шатун слегка
цепляет край отверстия в полу. Нервничать и крепко давить нельзя, а
следует качнуть ступней вправо... Нельзя слишком сильно брать ручку на
себя: самолет задирает нос и мотор "тух-тух-тух" - как у дяди Юриного
жигуленка на крутом подъеме... Когда делаешь поворот, вести ручку
управления в сторону и нажимать педаль надо одновременно. И плавно, плавно
- машина не терпит рывков.
Если ручку двинуть вперед, машина - носом вниз и пошла, пошла к
земле. Иногда я с обмиранием в душе вводил самолет в пике. Скорость -
сумасшедшая, растяжки воют и даже выгибаются от встречного ветра, а по
ногам словно лупят гибкие ледяные пропеллеры. И вот теперь, на такой
скорости, если ручку потянуть к себе, можно запросто взмыть к зениту и
войти в мертвую петлю... Но я на это не решился ни разу. Я же
всего-навсего Ромка Смородкин, а не штабс-капитан Нестеров...
По правде говоря, больше крутых пике и виражей мне нравились плавные
полеты, когда внизу, вверху, по сторонам - лунный и звездный простор,
ватные горы облаков. Горы эти медленно проплывают назад, а ты сидишь,
откинувшись к спинке и только чуть пошевеливаешь педали, выравнивая
нечаянный крен, умело играешь с пространством.
Я забавлялся тем, что менял масштабам мира.
Знаете, бывает иногда так, что большое, но далекое кажется маленьким
и близким. Видимый за окном автомобиль можно представить жучком, бегущим
по подоконнику, я колокольню "поставить" на ладонь, будто карандашик.
Где-то я читал, что это называется "эффект линейного зрения". Но наяву это
обманный эффект - не на самом деле, а "как будто". А во сне я научился по
правде приближать и уменьшать то, что видел.
Например, Луну (она всегда светила во время моих полетов) я часто
представлял размером с глобус. В поле зрения при этом она занимала столько
же места, сколько и раньше, но оказывалась всего в двадцати метрах от
меня. И я облетал ее по орбите, как шмель облетает висящий в саду фонарь.
Я придвигал взглядом далекое облако, оно делалось величиной с
варежку, и я насаживал его на палец, словно комок пуха. И дул на него, и
оно разлеталось на клочки, таяло.
Я шептал звездам: "Летите ко мне". И они из громадных, висящих в
непостижимой дали огненных шаров превращались в искрящуюся вокруг меня
метель. Звездные искры пролетали рядом, покалывали ладони, когда я
высовывал руки из кабины...
Но при всем этом окружающий мир не делался тесным. Ведь он
бесконечен.
Эту бесконечность я ощущал всей душой. Нет, страха не было, но в меня
входило понимание, какая она, эта бесконечность, непостижимая и
загадочная. И еще - она была живая. Она то ли дышала, то ли пульсировала.
Равномерный пульс доносился из самого-самого далека, из-за пределов
звездного пространства. Словно короткие вздохи сверхгромадного дремлющего
существа или эхо великанских барабанов. Вроде бы и неслышные, они
отдавались внутри меня мягкими "замирательными" толчками.
Я думал про них: "Гулкие барабаны Космоса..."
Но эти барабаны звучали не всегда. Я слышал их лишь в те моменты,
когда залетал слишком далеко и начинал задумываться о бескрайности мира.
