А я разве не учился? Пятый класс закончил без единой троечки! Учителя
из соседней школы раз в месяц принимали у меня зачеты: и по русскому, и по
математике, и по всяким другим предметам. Даже по музыке. Потому что у нас
дома было пианино и я вполне освоил нотную грамоту и научился бренчать
разные мелодии. Плохо только, что педалями пользоваться не мог...
Учиться было совсем не трудно. Случалось, что месячное задание я
делал за три-четыре дня.
Но все равно мама снова и снова, при каждом удобном (и неудобном)
случае начинала беседы об интернате. В глубине души я давно уже
догадывался, почему она это делает.
Мама у меня молодая и красивая. И вдруг ей такое наказание -
сын-калека! Я слышал однажды мамин разговор с подругой тетей Элей. С
балкона слышал. Они думали, что дверь на балкон закрыта, а там просто была
задернута штора.
- Брось, Элечка, - говорила мам. - Кто меня возьмет с таким
приданым...
"Элечка" в ответ неразборчиво молола языком.
Мама опять сказала:
- Нет уж, такая судьба. Этот крест мне суждено нести до конца дней. Я
одного боюсь: если со мной что случится, как он будет один-то? Совсем не
приспособленный к жизни.
Но разве с мамой может что-то случиться? Нет, я об этом даже самым
краешком мозга думать боялся.
И разве я такое уж скверное "приданое"? Почему "совсем не
приспособленный к жизни"?
Я же дома все делал сам. И прибирался, и суп умел сварить и даже
знал, как стирать в машине "Малютка". И электрический утюг чинить меня
дядя Юра научил...
И я вовсе не считал, что моя жизнь совсем плохая. У нас дома полным
полно замечательных книг, и телевизор, и проигрыватель с пластинками. И
всяких конструкторов у меня куча...
И не бойся, мама, не буду я твоим "крестом". Вот вырасту, выучусь на
географа или корреспондента, заведу машину - и в дальнюю дорогу!
Однажды накопились во мне обиды, и я в упор все это высказал маме.
Она тоже не выдержала и много мне наговорила в ответ. Что я эгоист, что до
взрослости мне еще тянуть и тянуть, и что никакой путешественник и
журналист из меня не выйдет, если все детство проведу в своей комнате и на
балконе.
- И получится из тебя балконный житель! Потому что с этого балкона ты
не вылазишь!
Ну и что же? Да, я любил наш балкон. Он был для меня будто
капитанский мостик.
Наша пятиэтажная "хрущевка" стоит на краю панельного квартала, на
взгорке. За сараями и гаражами видны старые березы, тополя и голубятни. И
старинная колокольня.
Но самое интересное - наш двор. Он большой, зеленый, есть где играть
и в мяч, и в пряталки, и в разные другие игры. Ребята почти каждый день
играли, особенно летом. И я всех их знал, и они меня знали, и все
относились ко мне по-хорошему. Случалось, мы перебрасывались мячиком: они
мне на балкон, я - обратно. А иногда мальчишки выносили на двор меня и
кресло, катали по соседним улицам, брали с собой на берег ближнего пруда.
А еще меня назначали судьей в волейбольных встречах. Судить никто не
любил, все хотели играть, а я - всегда пожалуйста. А бывало, что на
широком крыльце соседнего деревянного дома мы играли в шахматы, в лото и в
подкидного дурака, хотя бабка Тася и бабка Шура на ближней скамейке
ворчали:
- Ишшо че надумали! От горшка два вершка, а уже в карточные игры... И
хворого мальчонку с пути сбивают.
Однажды я участвовал в стрелковых соревнованиях. Все ребята
понаделали себе луки и мне тоже дали черемуховую палку, чтобы я смастерил
оружие. И я смастерил. И стрелы сделал с наконечниками из жести и с
перьями. Мы стреляли с двадцати шагов по разноцветным картонным мишеням,
прибитым к забору. И я занял третье место. И получил приз - большую спелую
грушу.
Ну, может, главный судья, девятиклассник Владик Ромашкин, когда
считал очки, малость поколдовал над ними, чтобы у меня получилось третье
место (я уж потом догадался). Но четвертое-то было точно! Из двенадцати...
Изредка ребята приходили ко мне домой. Пластинки слушали, играли моей
железной дорогой, болтали о том о сем. И я в это время совсем не
чувствовал себя не таким, как они...
А еще ребята любили, когда я пускал с балкона бумажных голубей.
Точнее говоря, это были не совсем голуби. Я научился делать из бумаги
птичек, похожих на летающие блюдца. Совсем круглые, только со складкой
посередине и с треугольным клювиком. Они здорово летали, плавными широкими
кругами. Иногда ветер подымал их на высоту и уносил со двора.
Ребята толпой гонялись за каждым голубком - кто первый схватит!
Потом, чтобы не было свалки, я стал заранее говорить, какого голубка кому
посылаю.
Дело в том, что каждого голубка я разрисовывал фломастерами. На одном
рисовал всякие узоры, на другом - кораблики среди моря, на третьем -
сказочные города, на четвертом - цветы и бабочек. И всякие космические
картинки. И еще много всего. Ребятам это нравилось.
А потом оказалось, что не только ребятам. В нашем доме живет Анна
Платоновна, заведующая клубом при домоуправлении. Она выпросила у ребят
моих голубков, штук тридцать, и устроила в клубе выставку под названием
"Фантазии Ромы Смородкина". Про эту выставку даже в городской газете
заметку напечатали. Там было сказано, что "у юного художника удивительное
чувство цвета и очень своеобразное понимание перспективы, словно он
пытается расширить привычное трехмерное пространство". А я ничего не
пытался! Просто так рисовал...
Мама была рада, что я прославился. А я не очень. Потому что в газете
написали и то, что я "прикован к инвалидному креслу". А причем тут
рисунки? И мне после этого расхотелось пускать с балкона голубков. Я
сделал последнего и - сам не знаю почему - нарисовал вечернее небо,
оранжевое солнце на горизонте и дорогу, по которой идут рядом двое
мальчишек.
Хотя нет, я знал, почему нарисовал такое. Хотелось, чтобы появился
друг. Не случайный, не на час, когда забегает поиграть в шахматы или
послушать Пола Маккартни, а настоящий.
Я пустил голубка с балкона, и ветер унес его за тополя. И я подумал:
вот найдет кто-нибудь, догадается, придет ко мне.
Но ничего такого не случилось. Наступила осень. От интерната я
очередной раз отбился (да мама уже почти и не настаивала). Потом пришла
зима и потекли обыкновенные дни: с уроками, с книгами, с телевизором, с
прогулками, на которые по выходным вывозила меня мама (тяжело ей было
вытаскивать со второго этажа меня и кресло, но она крепилась).
За зиму я прочитал толстенный шеститомник Купера, все романы про
Тарзана (их мне приносил Владик Ромашкин), книгу "Загадки Космоса", поэмы
Пушкина, "Путешествие на "Снарке" Джека Лондона и большую "Историю
авиации".
И вот тогда, прочитавши эту книгу, я наконец склеил самолетик из дяди
Юриной коробки.
Это был спортивный одноместный биплан L-5. Судя по знакам на крыльях,
французский. Славный вышел аэропланчик - просто как настоящий, только
крошечный. Я подвесил его на нитке над своей тахтой и часто им любовался.
И даже воображал, что я там, в кабине...
Только этот самолетик пробыл у меня не долго. Под Новый год пришла к
нам в гости тетя Эля со своим семилетним племянником Ванюшкой. Конопатый
такой первоклассник, любитель книжек (вроде меня), в космических вопросах
разбирается. Мы с ним хорошо поиграли и поболтали про много всего
интересного. Но я видел, что самое интересное для Ванюшки - моя модель
L-5. Поговорит, поговорит, а потом опять подойдет к ней, тронет пальцем и
смотрит, как она качается на нитке. Ну... я вздохнул про себя, отрезал
нитку:
- Это тебе подарок на Новый год...
Ох и засиял Ванюшка!
И мама заулыбалась. Понравилось ей, какой я щедрый. Но, конечно, не
только это понравилось. Решила, что теперь я реже буду вспоминать дядю
Юру.
Но у меня же от него и кроме самолета кое-что осталось! Электрический
фонарик, паяльник, универсальная отвертка...
Конечно, жаль модель, но Ванюшка так смотрел на нее...
А в ту новогоднюю ночь - будто награда мне! - впервые увидел я свой
"летучий сон".
Я об этом потом расскажу подробнее.
"ТЫ ОСТАЛСЯ ДОМА..."
Зима и весна были холодными и тянулись долго. Даже в мае случались
такие бураны, что от липкой тяжести снега ломались деревья. Но потом сразу
свалилась на город жара. Все тут же густо зазеленело: и тополя, и березы,
и наш двор. У сараев, гаражей и заборов за неделю вымахнули непролазные
травяные джунгли. Раньше такого не бывало.
Я слышал с балкона, как бабка Тася и бабка Шура толковали, что все
это - от зловредных космических лучей и от радиации. По-моему, они чушь
городили. Просто за полгода накопилось на земле много снега, а затем
солнце разом превратило его в воду - вот от избытка влаги и пошла в рост
буйная зелень.
На дворе у нас и в прошлые годы цвели одуванчики, но в нынешнем июне
их оказалось видимо-невидимо. И громадные! До той поры я никогда не видел
таких. У некоторых стебли - в метр длиной!
Однажды девочки бросили мне на балкон целую охапку одуванчиков. Я
сделал из них букет и поставил в стакан. Для такого букета длинные стебли
были не нужны, я поотрывал их.
Эти стебли похожи были на тонкие трубки - вроде ниппельной резины для
велосипедных колес и для колес моего кресла. Но резина - мертвая, а стебли
- как частички живого лета. На месте обрыва выступал белый сок, ну в
точности как молоко. Только он был не сладкий: тронешь языком - не молоко,
а горечь. Я брал один конец стебля в рот и дул, а другим концом водил по
лицу, по рукам, по ногам. Из него била холодная воздушная струйка. И вот
что интересно! Мои ноги, которые не чувствовали ни толчков, ни щипков, ни
ударов, эту струйку чувствовали! Будто крошечный человечек щекотал кожу
прохладным пальцем. Значит, все же не совсем они омертвели! И... даже
надежда начинала шевелиться. Ну, не очень большая, однако настроение
делалось веселее.
И букет из одуванчиков мне нравился. Проведешь по щеке цветами, и
словно коснулся лицом пушистого облака - вроде тех облаков, которые видел
я иногда в своих снах про самолет...
В холодное время я не очень-то любил просыпаться по утрам, хотелось
подольше оставаться в своих снах, где звезды, высота и свист ветра в
крыльях. И свобода, и беззаботность... Но когда началось лето, я стал
подыматься рано и с удовольствием. Зелень и солнце тянули меня к себе...
Одуванчики через день увяли, и в то утро я, проснувшись, подумал, что
надо попросить девчонок - пусть бросят свежие. Или нет! Лучше попрошу
ребят вытащить меня на двор и нарву цветов сам. И покатаюсь по всему
двору, поиграю с мальчишками... Я был уверен, что день меня ждет
замечательный.
Но сразу все пошло наперекосяк.
Едва я умылся, мама сказал:
- Рома, я хочу поговорить с тобой серьезно...
Когда мама хочет поговорить серьезно, это не к добру.
- Опять насчет клиники или интерната!
- Послушай внимательно, с пониманием. Ведь не дитя уже, почти
двенадцать лет...
- "Недитя" слушает, - сумрачно сообщил я.
- Мне предлагают путевку в профилакторий "Северный край". Можно
отдохнуть и подлечиться. И если бы ты согласился...
- Разве я против?
- Но я же не могу оставить тебя одного! И я договорилась в фонде
"Особые дети", что тебя на это время определят на дачу, куда выезжают
ребята... из специнтерната...
- Я так и знал!
- Ну, послушай же в конце концов! Почему ты упрямишься? Разве плохо
пожить в новой обстановке? Всего три недели!
