Они напевали и говорили на языке, похожем на местные диалекты, но я не
совсем понимал их. Я догадался, что они говорят на русском языке.
Крестьяне напряженно рассматривали пришельцев. Когда же среди
красноармейцев появлялся улыбающийся узбек или татарин, женщины пронзительно
вскрикивали и съеживались от страха при виде их, так похожих на калмыцкие,
лиц.
К палаткам прошагала группа крестьян с красными флагами в руках. На
полотнищах были неумело нарисованы серпы и молоты. Солдаты радостно
приветствовали их; встретить посланцев вышел командир полка. Он пожал им
руки и пригласил в палатку. Крестьяне смутились и сняли головные уборы. Они
не знали, как поступить с флагами и в конце концов оставили их у входа.
Возле большого грузовика с красным крестом на кузове, врач и санитары
оказывали помощь раненным женщинам и детям. Толпа любопытных окружила
машину, чтобы посмотреть, как работают врачи.
Дети выпрашивали у солдат сладости. Те обнимали детей и играли с ними.
Вечером в деревне стало известно, что красноармейцы повесили всех
захваченных калмыков за ноги на дубах вдоль реки. Несмотря на боль в груди и
руке, я побрел туда вместе с толпой любопытствующих мужчин, женщин и детей.
Калмыки были видны издалека -- они свисали с деревьев, как пустые
сосновые шишки. Каждого повесили за лодыжки, со связанными за спиной руками,
на отдельном дереве. Советские солдаты прохаживались рядом, дружелюбно
улыбаясь и спокойно сворачивая самокрутки из газетных обрывков. Солдаты
запрещали подходить близко, но некоторые женщины узнали своих мучителей и,
бранясь, швыряли в вялые тела палки и комья земли.
Подвешенных калмыков облепили муравьи и мухи. Насекомые гнездились у
них в ушах, копошились в растрепанных волосах. Они прибывали тысячами и
сражались за лучшие места.
Тела покачивались на ветру; некоторые вращались, как коптящаяся на огне
колбаса. Некоторые, подрагивая, вскрикивали и что-то шептали. Другие, по
видимому, уже умерли. Их остекленевшие глаза широко открылись и не моргали,
вены на шеях безобразно распухли. Крестьяне разожгли неподалеку костер и
целыми семьями смотрели на висящих калмыков и, вспоминая их зверства,
радовались концу мучений.
Порыв ветра встряхнул деревья и тела начали описывать в воздухе широкие
круги. Деревенские молча крестились. Чувствуя в воздухе дыхание Смерти, я
оглядывался по сторонам в ее поисках. У нее было лицо Марты. Шумно играя
среди дубовых веток, она легко поглаживала висящих и обвивала их паутиной
тянущейся из ее полупрозрачного тела. Она шептала им в уши коварные слова,
она ласково вливала тонкой струйкой холод в их сердца, она сжимала им горло.
Никогда еще она не была так близко возле меня. Я мог бы прикоснуться к
ее прозрачному савану, заглянуть в ее туманные глаза. Она остановилась
передо мной, кокетливо прихорашиваясь и намекая на следующую встречу. Мне не
было страшно, я хотел, чтобы она унесла меня с собой далеко за лес, на
бездонные болота, где ветки окунаются в бурлящие, окутанные серными
испарениями котлы, где по ночам, сухо постукивая, сталкиваются в полете
привидения и сильный ветер играет в верхушках деревьев как, далекая скрипка.
Я потянулся рукой, но видение растаяло среди листьев на богато
уродивших трупами деревьях.
Что-то жгло меня изнутри. Я вспотел и у меня закружилась голова. Я
пошел к реке. Влажный свежий воздух освежил меня, и я присел на бревно.
В этом месте река была широкой. В ее быстром течении проносился
сплавной лес, ветки, обрывки мешковины; в водоворотах яростно вертелись
клочья сена. Мне почудился посиневший, полуразложившийся, плывущий под самой
поверхностью, труп человека. Несколько раз из воды показалась разбухшая
лошадиная туша. Какое-то время вода была чистой. Потом пронесло много
оглушенной взрывами рыбы. Рыбины переворачивались, плавали вверх и вниз,
собираясь в стаи, будто им было тесно в реке, куда давным-давно их принесла
радуга.
Меня била дрожь. Я решил подойти к красноармейцам, хотя и не был
уверен, обратят ли они внимание на человека с черными, наводящими порчу
глазами. Когда я миновал строй висящих тел, мне показалось, что я узнал
ударившего меня прикладом калмыка. Облепленный мухами, с разинутым ртом, он
описывал широкие круги. Я повернул голову чтобы лучше разглядеть его лицо.
Боль снова пронзила мою грудь.
16
Меня выписали из полкового госпиталя. Прошли недели. Наступила осень
1944 года. Моя отбитая прикладом калмыцкой винтовки грудная клетка зажила и
перестала болеть.
Вопреки опасениям, меня оставили с солдатами, хотя я и понимал, что
ненадолго. Я решил, что, когда полк двинется на передовую, меня оставят
где-нибудь в деревне. Между тем, полк расположился у реки и ничто не
предвещало скорого расставания. Я попал в полк связи, укомплектованный очень
молодыми солдатами и недавно произведенными в звание командирами -- молодыми
парнями, которые встретили войну мальчишками. Пушки, автоматы, грузовики,
телеграфное и телефонное оборудование -- все это имущество было абсолютно
новым и еще не прошло испытание войной. Брезент палаток и военная форма еще
даже не успели выгореть на солнце.
Война и линия фронта ушли далеко на запад. Каждый день по радио
сообщали об очередных поражениях немецкой армии и ее истощенных союзников.
Солдаты внимательно выслушивали сводки, с гордостью и одобрением кивая
головами, продолжали учебные занятия. Они писали длинные письма своим
родственникам и друзьям. Солдаты сомневались, что им представится
возможность участвовать в боевых действиях, потому что их старшие братья уже
добивали противника.
Жизнь в лагере была спокойной и размеренной. Раз в несколько дней на
полевом аэродроме приземлялся маленький биплан, который привозил письма и
газеты. В письмах были новости с родины -- там люди уже начали
восстанавливать руины. На фотографиях в газетах были разбитые военные
сооружения и бесконечные колонны небритых немецких военнопленных. Командиры
и солдаты все чаще и чаще говорили о приближающемся конце войны.
Больше всего обо мне заботились политрук полка Гаврила, у которого в
первые дни войны погибла вся семья, и инструктор по стрельбе, знаменитый
снайпер Митька по прозвищу Кукушка.
Каждый день Гаврила занимался со мной в полевой библиотеке. Он учил
меня читать. Ведь мне уже исполнилось одиннадцать лет, говорил он. Гаврила
рассказывал, что мои русские сверстники могут не только читать и писать, но,
если нужно, могут даже сразиться с врагом. Я не хотел, чтобы меня считали
ребенком -- я учился, наблюдал за солдатами и подражал им.
Меня чрезвычайно потрясли книги. На бумажных страницах передо мной ярко
и правдиво представала не отличающаяся от повседневной действительности
жизнь. Более того, книжный мир, как и консервированное мясо, был как-то
богаче и сочнее того, что встречалось в будничной суете. В книгах, например,
становились известны даже мысли и намерения людей, недоступные посторонним
наблюдателям в обычной жизни.
Мою первую книгу мне помог прочитать Гаврила. Она называлась "Детство".
Ее герой, маленький, похожий на меня мальчик, оставался без отца уже на
первой странице. Я прочел эту книгу несколько раз и она вселила в меня
надежду. Ее герою тоже жилось несладко. После смерти матери, он остался
совсем один, но преодолел все преграды и, как сказал Гаврила, стал
знаменитым. Это был Максим Горький, один из величайших русских писателей.
Его книги читали во всем мире, они занимали много полок в полевой
библиотеке.
Еще я любил поэзию. Колонки слов напоминали молитвы, но стихи были
красивее и понятнее. Правда, чтение стихотворений не вознаграждалось днями
небесного блаженства. Но стихи не нужно было читать, чтобы искупать грехи,
-- их написали для удовольствия. Гладкие, отполированные слова сцеплялись
друг с другом, как хорошо подогнанные и смазанные жернова. Но мои занятия с
Гаврилой были важнее чтения книг.
От него я узнал, что Бог не правит миром и вообще не имеет никакого
отношения к жизни на Земле. Все очень просто. Бога нет. Его придумали хитрые
попы, чтобы обманывать глупых суеверных людей. Нет ни Бога, ни Святой
Троицы, ни бесов, ни привидений, ни встающих из могил упырей. Не
существовало и Смерти, которая повсюду разыскивает новых грешников и
забирает их с собой. Оказалось, что это все сказки для неграмотных людей --
людей, которые не знают настоящих законов жизни и поэтому ищут спасение в
вере в какого-то Бога.
Гаврила рассказывал, что люди сами определяют свою судьбу и выбирают
дорогу в жизни. Поэтому необходимо было объяснить каждому человеку, как ему
жить и к чему стремиться. Людям могло казаться, что поступки одного человека
незаметны среди остальных, но это было не так. Его поступки, сложенные с
огромным количеством поступков других людей, создавали огромный узор.
Увидеть результат взаимодействия людей могли лишь те, кто руководит
обществом. Это напоминало то, как сделанные будто наугад, случайные стежки
на скатерти или покрывале складываются в прекрасную цветочную вышивку.
Гаврила рассказывал, что по одному из законов человеческого развития,
огромные народные массы время от времени рождают особенного человека
--человека, который желает всем добра и благодаря огромным знаниям и
глубокой мудрости понимает, что на помощь неба в решении земных дел
надеяться нечего. Этот гениальный человек становится вождем, направляющим
мысли и дела людей, как ткач направляет цветные нити, создавая причудливые
узоры.
Портреты и фотографии таких великих людей были вывешены в полковой
библиотеке, в полевом госпитале, в лазарете, столовой и в солдатских
палатках. Я часто рассматривал их мудрые лица. Многие из них уже умерли. У
некоторых были короткие звучные имена и густые длинные бороды. Один из них
был еще жив. Его портреты были больше, ярче, красивее, чем изображения
остальных. Гаврила сказал, что это под его руководством Красная Армия
побеждала немцев и несла освобожденным народам новую жизнь, при которой все
станут равными. Не будет ни бедных, ни богатых, ни эксплуататоров, ни
эксплуатируемых; светловолосые не будут уничтожать смуглых людей, никто
больше не погибнет в газовой камере. Гаврила, как и остальные офицеры и
солдаты полка, был обязан этому человеку всем -- образованием, работой,
домом. Библиотека была обязана ему за свои прекрасно отпечатанные и
переплетенные книги.
Я был обязан ему за заботу армейских врачей и мое выздоровление. Каждый
советский человек был в долгу перед ним за все, чем владел и за свою
счастливую жизнь.
Этого человека звали Сталин.
На портретах и фотографиях у него было доброе лицо и сочувствующие
глаза. Он был похож на любящего дедушку или дядю, который давно не видел
тебя и теперь хочет прижать к своей груди. Гаврила много прочитал мне о
жизни Сталина. В моем возрасте юный Сталин уже боролся за права неимущих и
противодействовал многовековой эксплуатации бедняков безжалостными богачами.
Я рассматривал фотографии Сталина в молодости. У него были черные
густые волосы, темные глаза, густые брови, а позже, даже черные усы. Он был
похож на цыгана больше, чем я, а на еврея -- больше чем тот еврей, которого
убил немецкий офицер в черной форме. В его лице было больше еврейских черт,
чем у мальчика, которого крестьяне нашли на железной дороге. Сталину
повезло, что в детстве он не попал в местность, где жил я. Если бы ребенком
