открывая залепленные мерзкой жижей глаза.
Я выбрался из трясины и тут же судорожно вырвал. Меня рвало так долго и
сильно, что я ослабел и в изнеможении скатился в колючие, жгучие заросли
чертополоха, папоротника и плюща.
Услышал отдаленные звуки органа и пение, я понял, что после службы люди
выйдут из церкви и снова бросят меня в яму, если найдут живым в кустах.
Нужно было спасаться, и я ринулся в лес. Солнце подсушило коричневую корку
на моем теле, тучи больших мух и других насекомых окружили меня.
Я добежал до деревьев и в их тени стал кататься по прохладному мокрому
мху, обтираясь холодными листьямии и соскребая кусками коры остатки
нечистот. Я втирал песок в волосы, снова катался в траве, и снова меня
стошнило.
Неожиданно я понял, что что-то неладно с моим голосом. Я попробовал
крикнуть, но язык беспомощно болтался во рту. Я лишился голоса. Ужаснувшись,
я покрылся холодным потом; отказываясь верить, что такое возможно, я убеждал
себя, что голос вернется. Подождав немного, я снова попробовал крикнуть.
Безрезультатно. Тишину леса нарушало только жужжание круживших вокруг меня
мух.
Я сел. Я хорошо помнил, что последний раз вскрикнул когда на меня упал
требник. Был ли это последний крик в моей жизни? Может, мой голос улетел с
этим криком? Куда же он мог подеваться? Я представил, как мой голос в
одиночестве взлетает под сводчатые стропила церковной крыши. Я видел, как он
ударялся о холодные стены, святые картины, о толстые, цветные стекла окон,
сквозь которые с трудом проникают солнечные лучи.
Я смотрел, как он бесцельно бродит по темным проходам, как порхает от
алтаря к кафедре, от кафедры на галерею, с галереи снова к алтарю, несомый
мощными звуками органа и волнами голосов поющих людей.
Перед моими глазами промелькнули все немые, которых я прежде видел. Я
встречал их не так уж много, но немота делала их очень похожими. Судорожно
дергаясь, их губы принимали очертания непроизнесенных звуков, а нелепыми
гримасами они пытались заменить отсутствующий голос. Окружающие всегда
смотрели на немых с недоверием. Они были чужаками -- тряслись, гримасничали,
по их подбородкам текла слюна.
Я не мог лишиться голоса просто так. Какая-то высшая, еще неизвестная
мне сила управляла моей судьбой. Теперь я сомневался, что это Бог или Его
ангелы. С моим запасом молитв меня ожидало вечное блаженство, значит у Бога
не было резона так жестоко покарать меня. Видимо, я разгневал силы, в сети к
которым попадают те, кого по какой-либо причине отвергает Бог.
Я уходил все дальше от церкви, углубляясь в густеющий лес. Из черной,
не знавшей солнца земли торчали пни давно срубленных деревьев. Эти калеки не
могли прикрыть свои изуродованные тела. Всеми покинутые и забытые, они
стояли в одиночестве. У них не хватало сил, чтобы дотянуться до света и
свежего воздуха. Ничто уже не могло их изменить. Жизненные соки никогда не
поднимутся по ним в ствол и крону. Незрячими глазами огромных отверстий у
оснований пни смотрели на своих живых раскачивающихся сородичей. Их никогда
не сломает и не вывернет из земли ветер; разбитые жертвы сырости и тлена,
они медленно сгниют на дне леса.
12
Когда поджидавшие меня в засаде деревенские ребята в конце концов
поймали меня, я ожидал, что они сделают со мной что-нибудь ужасное, но меня
отвели к старосте деревни. Он убедился, что я умею креститься и на теле у
меня нет язв и болячек. После того, как несколько крестьян отказались
приютить меня, он отдал меня Макару.
Макар жил на хуторе возле деревни вместе с дочерью и сыном. Его жена
похоже умерла уже давно. Его самого плохо знали в деревне. Он поселился
здесь всего несколько лет назад и с ним обращались как с чужаком.
Поговаривали, что он избегает людей, потому что грешит с парнем и девушкой,
которых выдает за своих детей. Макар был крепким, невысокого роста мужчиной.
Он подозревал, что я только притворяюсь немым, чтобы не выдать себя
цыганским выговором. Иногда, ночью, он забирался на низкий чердак, где я
спал и пробовал напугать меня, чтобы я вскрикнул. Я просыпался дрожа и
беззвучно разевая рот, как голодный птенец. Он внимательно рассматривал
меня, но, похоже, сомневался. Постепенно он прекратил эти проверки.
Его сыну Антону было двадцать лет. Это был рыжеволосый парень со
светлыми, без ресниц, глазами. В деревне к Антону относились как и к Макару
и сторонились его. Когда кто-нибудь обращался к Антону, он безразлично
смотрел на говорящего и молча отворачивался. За это в деревне его прозвали
Глухарем, потому что эта птица тоже слушала только себя и не отзывалась на
другие голоса.
Еще в усадьбе жила дочь Макара Евка, девушка годом моложе Глухаря. Это
была высокая блондинка с грудями, похожими на недозрелые груши, и бедрами,
такими узкими, что она свободно проскальзывала между кольями изгороди. Евка
никогда не бывала в деревне. Когда Макар с Глухарем уходили торговать
кроликами и кроличьими шкурками, она оставалась на хуторе одна. Иногда ее
навещала местная знахарка Анулька.
Крестьяне не любили Евку. Они говорили, что у нее дурной глаз. У Евки
развивался зоб, и опухоль уже начала уродовать ее стройную шею. Крестьяне
насмехались над болезнью и хриплым голосом девушки. Они говорили, что Макар
держит только кроликов и коз потому, что в ее присутствии у коров пропадает
молоко.
Я часто слышал как крестьяне ворчали, что подозрительную семью Макара
нужно выгнать из деревни, а его дом сжечь. Но Макар не обращал внимание на
эти разговоры. В рукаве он всегда прятал длинный нож, который метал так
точно, что однажды с пяти шагов пригвоздил к стене таракана. А у Глухаря в
кармане всегда была ручная граната. Он нашел ее у убитого партизана и,
показывая ее, отгонял всех, кто досаждал ему или его отцу.
На заднем дворе Макар держал обученного волкодава по кличке Дитко. Двор
окружали крытые навесами кроличьи клетки, разделенные только проволочной
сеткой. Макару было хорошо видно, как кролики общались и обнюхивали друг
друга.
Макар был знатоком по разведению кроликов. У него жило много
великолепных животных, которые были не по карману даже самым зажиточным
крестьянам. Еще на хуторе было четыре козы и один козел. За ними
присматривал Глухарь -- он доил коз, выпасал их и иногда закрывался с ними в
сарае. Когда Макар особенно удачно продавал кроликов, они с сыном напивались
и уходили в сарай вместе. В такие дни Евка со злостью говорила, что они
ходят туда развлекаться. Вход в сарай преграждал привязанный к дверям Дитко.
Евка не любила отца и брата. Иногда, опасаясь, что они силком уведут ее
с собой в сарай к козам, она весь день просиживала в доме.
Евке нравилось, чтобы я помогал ей, когда она стряпала на кухне. Вместе
с ней я чистил овощи, приносил дрова, выносил из печи золу.
Иногда она просила меня сесть поближе к ее ногам и поцеловать их. Я
припадал к ее стройным ногам и начинал медленно целовать лодыжки. Сначала я
легко касался их губами и, нежно поглаживая рукой ее тугие мышцы и целуя
мягкие впадины под коленями, постепенно продвигался вверх, к гладким белым
бедрам. Понемногу я приподнимал ее юбку. Легко похлопывая по спине, она
торопила меня, и я спешил вверх, целуя и покусывая нежное тело. Когда я
дотрагивался до теплого бугорка, тело Евки начинало судорожно подрагивать.
Ее пальцы суматошно хватались за мои волосы, ласкали шею и, дрожа все
сильнее и сильнее, пощипывали уши. Затем она крепко прижимала мое лицо к
себе и, после мгновения экстаза, выбившись из сил, откидывалась на скамью.
Мне нравилось и то, что происходило потом. Сидя на скамье и зажав меня
между ног, Евка тискала и ласкала меня, целовала лицо и шею. Ее сухие
льняные волосы закрывали мое лицо. Я смотрел в ее светлые глаза и видел, как
по ее шее и плечам разливалась алая краска. Мои руки и рот снова оживали.
Глубоко дыша, Евка начинала подрагивать, ее губы холодели, трясущиеся руки
подталкивали меня ближе к ее телу.
Когда мы слышали, что идут мужчины, Евка убегала на кухню привести в
порядок волосы и юбку, а я бежал к кроликам и задавал им корм.
Позже, когда Макар и сын уходили спать, она приносила мне поесть. Я
проглатывал ужин, а она ложилась рядом нагишом и нетерпеливо поглаживая мои
ноги, целуя волосы, поспешно стаскивала с меня одежду. Евка сильно
прижималась ко мне и просила пососать то здесь, то там. Я выполнял все ее
прихоти, даже бессмысленные, даже если мне было больно. Евка начинала
судорожно двигаться -- она подергивалась подо мной, взбиралась на меня,
потом усаживала меня сверху и крепко обнимала, впиваясь ногтями мне в спину
и плечи. Так мы проводили многие ночи, забываясь время от времени во сне, и,
проснувшись, снова подчинялись бурлящим в ней страстям. Ее тело терзали
тайные внутренние бури и извержения. Оно то становилось тугим, как
растянутая на раме для просушки кроличья шкурка, то снова размягчалось.
Иногда днем, когда Глухарь уединялся с козами, а Макара еще не было
дома с базара, она приходила ко мне на задний двор. Мы перепрыгивали через
забор и скрывались в высокой пшенице. Евка шла впереди и выбирала укромное
место. Мы ложились на щетинистую землю и Евка, нетерпеливо стягивая с меня
одежду, торопила, чтобы я раздевался быстрее. Я погружался в нее и старался
выполнить все причудливые желания. Над нами, как волны в пруду,
раскачивались тяжелые колосья пшеницы. Евка на несколько мгновений засыпала.
Я разглядывал эту золотую пшеничную реку и находил робко качающиеся под
лучами солнца васильки. Немного выше летали ласточки. Своими замысловатыми
полетами они обещали хорошую погоду. Беззаботно порхали бабочки и высоко в
небе, вечным предостережением, поджидая неосторожного голубя, парил одинокий
ястреб.
Я чувствовал себя в безопасности и был счастлив. Евка шевелилась во
сне, ее рука искала меня, сгибая по пути пшеничные стебли. Я пододвигался
поближе и пробираясь между ног, целовал ее.
Евка пытался сделать меня мужчиной. Она приходила ко мне по ночам и
соломинкой щекотала мои половые органы, сжимала и лизала их. С удивлением я
осваивал какие-то новые, неведомые мне раньше ощущения -- я терял контроль
над своим телом. Все происходило неожиданно и судорожно, иногда быстрее,
иногда медленнее, но я знал, что остановить это возбуждение не в моих силах.
Когда Евка засыпала рядом со мной, бормоча что-то во сне, я,
прислушиваясь к шорохам в кроличьих клетках, размышлял о своей теперешней
жизни.
Для Евки я был готов на все. Я забыл о своей судьбе -- судьбе немого
обреченного на сожжение цыгана. Я перестал чувствовать себя чудовищем,
наводящим порчу на детей и животных, отщепенцем над которым глумятся
пастухи. В своих мечтах я превращался в высокого белокожего красавца с
голубыми глазами и волосами цвета осенней листвы. Я становился немецким
офицером в облегающей тело черной форме. Или превращался в птицелова, хорошо
знающего тайные тропы в лесах и на болотах.
В этих грезах мои искусные руки пробуждали в деревенских девушках
неукротимые желания, превращая их в сладострастных Людмил. Они бежали за
мной через цветущие поляны, и я лежал с ними на ложе из чабреца и
золотарника.
В мечтах я обхватывал Евку как паук. Будь у меня столько ног, как у
сороконожки, то всеми ногами я обвил бы ее тело. Я врастал в ее тело, как
маленький черенок привитый к раскидистой яблоне умелым садовником.
Меня преследовали и другие видения. Евкины усилия сделать меня взрослым
не прошли даром. Никак не влияя на остальные части, на мне вдруг вырастал
