почти зашло, его багровый диск был изрезан угловатыми контурами дымовых труб
и крыш деревенских домов. Каждый порыв ветра выдувал из меня драгоценные
остатки тепла. Я понимал, что отдохнуть смогу только в лесу, а сейчас
останавливаться нельзя даже на миг. Я уже различал кору на стволах деревьев.
Из-под куста выскочил перепуганный заяц.
Когда я добрался до опушки, у меня кружилась голова. Казалось, что
сейчас разгар лета и золотые колосья пшеницы раскачиваются над моей головой,
что своими теплыми руками меня касается Евка. Я увидел много разной еды:
огромную миску мяса приправленного уксусом, чесноком, перцем и солью,
кастрюлю крутой овсяной каши с капустой и сочным свиным окороком, ровно
нарезанный ржаной хлеб и густой борщ.
Я ступил по мерзлой земле еще несколько раз и вошел в лес. Коньки
зацеплялись за кусты и корни. Я споткнулся и присел на бревно. Почти сразу я
начал утопать в горячей постели, под стеганым одеялом, среди мягких,
гладких, теплых подушек. Кто-то склонился надо мной, я услышал женский
голос, меня куда-то понесли. Все растворилось в зное летней ночи, полной
опьяняющих, дурманящих ароматов.
14
Проснувшись, я увидел, что лежу под овчиной на придвинутой к стене
низкой кровати. В комнате было жарко, танцующий огонь толстой свечи освещал
грязный пол, побеленные известью стены и соломенную крышу. На стене висело
распятие. У очага сидела женщина и смотрела на высокие языки пламени. Она
была босиком, в тесной юбке из грубой ткани. Кургузая, прохудившаяся во
многих местах куртка из кроличьих шкурок, была расстегнута до пояса.
Заметив, что я проснулся, она подошла и присела на край застонавшей под ее
весом кровати. Она приподняла мой подбородок и внимательно посмотрела на
меня. У нее были светло-голубые глаза. Улыбаясь, она не прикрывала рот
рукой, как это было заведено в этих краях. Наоборот, она показывала два ряда
желтых неровных зубов.
Она заговорила со мной на плохо понятном мне местном говоре. Женщина
постоянно называла меня несчастным цыганенком и своим маленьким еврейским
найденышем. Сперва она не поверила, что я немой. Время от времени она
заглядывала мне в рот, похлопывала меня по горлу, пыталась поймать меня
врасплох, но я молчал и она прекратила свои попытки заставить меня говорить.
Она накормила меня густым горячим борщом и внимательно осмотрела мои
отмороженные уши, руки и ступни. Она сказала, что ее зовут Лабиной. Я
почувствовал себя в безопасности. Лабина мне очень понравилась.
Днем Лабина работала прислугой в домах тех зажиточных крестьян, у
которых болели женщины или было слишком много детей. Хоть в деревне и
поговаривали, что меня нужно отправить к немцам, она часто брала меня с
собой и там я мог нормально поесть. Слыша такие разговоры, Лабина
разражалась потоком брани и кричала, что перед Богом все равны, а в Иудиных
сребрениках она не нуждается.
Обычно, по вечерам, к Лабине приходили гости. Мужчины, которым
удавалось вырваться из дома, приносили к ней самогон и закуску.
В лачуге стояла огромная кровать на которой легко могли спать трое. В
пространстве между кроватью и стеной Лабина сложила мешки, старые тряпки,
овечьи шкуры, соорудив, таким образом, мне постель. Я всегда уходил спать до
прихода гостей и часто просыпался от их пения и шума застолья, но всегда
притворялся спящим. Лабина часто приговаривала, что меня пора наказать и я
не хотел рисковать. Приоткрыв глаза, я наблюдал за происходящим. Попойка
продолжалась до поздней ночи. Обычно один из мужчин оставался ночевать.
Прислонившись к теплой печи, он и Лабина сидели рядом и пили из одного
стакана. Она покачивалась и нерешительно опиралась на него, а он опускал
огромную мозолистую руку на дряблые бедра Лабины и медленно засовывал ее под
юбку.
Сначала Лабина казалась безразличной, но потом почти не сопротивлялась.
Другой рукой мужчина обвивал ее шею и забирался в кофту, сжимая ее груди так
сильно, что она вскрикивала и начинала хрипло дышать. Иногда мужчина
становился на колени и, настойчиво стискивая руками бедра, кусал ее в пах.
Задув свечу, они раздевались в темноте, смеясь и чертыхаясь, налетая на
мебель и друг друга, нетерпеливо стаскивая одежду, опрокидывая бутылки и
перекатывая их по полу. Когда они валились на кровать, я боялся, что она не
выдержит их. Я беспокоился о крысах, которые жили вместе с нами. Тем
временем Лабина и ее гость метались по кровати, возились, сопели, поминая то
Бога, то черта -- мужчина, подвывая, как пес, а женщина, повизгивая, как
поросенок.
Часто, посреди ночи, в разгар снов, я неожиданно вываливался из своей
постели и просыпался на полу. Кровать ходила ходуном и по скошенному полу
двигалась от стены к середине комнаты. Тела надо мной судорожно соединялись.
Я не мог забраться в свою постель, поэтому приходилось пробираться под
кроватью на другую сторону и придвигать ее назад к стене. Потом я
возвращался в свою убогую постель. Холодный и скользкий пол под кроватью был
загажен кошачьим калом и останками поедаемых здесь кошками птиц. Медленно
продвигаясь в темноте, я разрывал густую паутину и распуганные пауки бегали
по моему лицу и волосам. На меня налетали маленькие теплые тельца -- это по
норам разбегались мыши.
Этот темный мир всегда вызывал у меня страх и отвращение. Я выбирался
из-под кровати, снимал с лица паутину и, дрожа, дожидался подходящего
момента, чтобы придвинуть кровать назад к стене.
Постепенно мои глаза привыкали к темноте. Я видел, как большое потное
мужское тело наваливалось на содрогающуюся женщину. Она сжимала ногами его
мясистые ягодицы. Ее ноги напоминали распростертые крылья придавленной
камнем птицы.
Крестьянин стонал и глубоко вздыхал, сжимая руками женское тело, и,
приподнимаясь, шлепал ладонями по ее грудям. Такие шлепки я слышал на реке,
когда женщины отбивали там белье на камнях. Мужчина набрасывался на нее и
прижимал к кровати. Иногда он поднимал женщину и заставлял стать на колени и
упереться на локти, а сам забирался на нее сзади, ритмично ударяя ее животом
и бедрами.
С разочарованием и отвращением я смотрел на сплетенные, подергивающиеся
фигуры. Значит это и есть любовь, бешеная, как разъяренный бык, грубая,
смердящая, потная. Эта любовь походила на драку, в которой лишенные рассудка
мужчина и женщина, боролись, пыхтели и, как звери, силой вырывали друг из
друга наслаждение.
Я вспоминал проведенные с Евкой мгновения. Насколько иначе я обращался
с ней. Мои прикосновения были ласковыми, мои руки, мой рот, мои губы
обдуманно бродили по ее телу, мягкому и нежному, как легкая паутинка,
парящая в теплом спокойном воздухе. Я находил все новые и новые, неизвестные
даже ей чувствительные места и оживлял их ласками, как солнечные лучи
оживляют окоченевшую холодной осенней ночью бабочку. Я вспоминал, как мои
искусные ласки высвобождали из девушки негу и дрожь, которые без меня были
бы навсегда заперты в ней. Я хотел лишь, чтобы она полностью насладилась
собой.
Вскоре Лабина и ее гость успокаивались. Их любовные игры были похожи на
короткие весенние грозы, от которых намокают только листья и трава, а корни
всегда остаются сухими. Я вспоминал, что наши с Евкой игры никогда полностью
не прекращались, а лишь притухали, когда Макар и Глухарь вторгались в нашу
жизнь. Они вспыхивали поздно ночью, как разгорается в тлеющем торфе ласково
раздуваемый ветерком огонь. Хотя даже такая любовь оборвалась так же резко,
как затухает разгоревшийся костер под попоной гасящих его пастухов. Стоило
мне ненадолго расстаться с Евкой, как она забыла меня. Теплоте моего тела,
ласке моих рук, нежным прикосновениям моих пальцев и рта, она предпочла
вонючего лохматого козла.
Наконец кровать прекращала трястись, обмякшие фигуры крепко засыпали,
раскинувшись, как забитая скотина. Я придвигал кровать назад к стене,
перелезал через нее и, закутываясь потеплее, устраивался в выстывшем углу.
Дождливыми вечерами Лабина становилась печальной и рассказывала мне о
своем покойном муже Лабе. Много лет назад Лабина была красивой девушкой и за
ней ухаживали самые богатые крестьяне. Но, не слушая благоразумных советов,
она влюбилась в самого бедного в деревне батрака, по прозвищу Красавчик Лаба
и вышла за него замуж.
Лаба и правда был очень красивым, высоким и стройным как тополь. Его
волосы сияли на солнце, глаза были голубее ясного неба, лицо было гладким,
как у ребенка. Под его взглядом кровь в жилах женщин ускоряла свой бег, а
рассудком овладевали греховные мысли и желания. Он любил гулять по лесу и
обнаженным купаться в пруде. Поглядывая на поросший кустами берег, он знал,
что оттуда его рассматривают и юные девушки, и замужние женщины.
Но он был самым бедным батраком в деревне. Нанимая на работу, богатые
крестьяне всячески унижали его. Эти люди знали, что их жены и дочери мечтают
о нем и за это оскорбляли Лабу. Они также донимали Лабину, потому что знали,
что ее нищий муж зависит от них и не сможет за нее заступиться.
Однажды Лаба не вернулся с поля в деревню. Он не появился и назавтра, и
через день. Он как в воду канул.
В деревне решили, что он утонул, или попал в болото, или чей-нибудь
ревнивый муж зарезал его и закопал тело в лесу.
Жизнь шла своим чередом и без Лабы. В деревне от него осталась только
присказка "красивый, как Лаба".
Одиночество Лабины закончилось через год. Люди забыли о Лабе и только
она верила, что он жив и ждала его. Однажды, летним днем, когда крестьяне
отдыхали в короткой тени деревьев, из леса появилась запряженная
откормленной лошадью телега. В телеге лежал большой сундук, а рядом с ней в
великолепной кожаной куртке накинутой по-гусарски на плечи, в брюках из
превосходной ткани и высоких сияющих сапогах шел Красавчик Лаба.
Дети бежали по улице разнося новость, а мужчины и женщины толпились на
дороге. Небрежно махнув рукой, Лаба поприветствовал их и пошел дальше,
обтирая со лба пот и понукая лошадь.
Лабина ждала его в дверях. Лаба поцеловал жену, сгрузил огромный сундук
и зашел в лачугу. Соседи собрались у калитки, обсуждая лошадь и сундук.
Нетерпеливо дожидаясь, когда Лаба и Лабина выйдут снова, они начали
зубоскалить. Они говорили, что он дорвался до жены, как козел до козы, и
теперь их придется разливать холодной водой.
Неожиданно дверь распахнулась и толпа ахнула от изумления. На крыльце,
в одежде невероятной красоты, стоял Красавчик Лаба. На нем была полосатая
шелковая рубашка с белым стоячим воротником и ярким галстуком. Его мягкий
фланелевый костюм так и хотелось потрогать. Сатиновый носовой платок
выглядывал из нагрудного кармана, как цветок. Лаба был обут в черные
лакированные туфли. Это великолепие венчали золотые часы -- по последней
городской моде свисающие из нагрудного кармана.
Крестьяне замерли в восхищении. Такого в деревне еще не видели. Обычно
жители одевались в домотканые куртки, сшитые из двух кусков полотна штаны и
сапоги из грубо выделанной кожи, прибитой к толстой деревянной подошве. В
сундуке у Лабы оказались разноцветные куртки невиданного покроя, брюки,
рубахи, туфли из лакированной кожи, такой блестящей, что в туфли можно было
смотреться как в зеркало, носовые платки, галстуки, носки и нижнее белье.
Красавчик Лаба стал самым известным человеком в деревне. О нем рассказывали
невероятные истории. Самые разнообразные догадки строились о происхождении
этих вещей. Лабину засыпали вопросами, но и она ничего знала. Сам Лаба
толком ничего не рассказывал и его туманные ответы лишь разжигали всеобщее
