выбрал меня спутником и помощником в своем секретном деле.
Мы шли быстро. По тому, как Митька прихрамывал и поправлял сползающую с
плеча винтовку, было видно, что он устал. Спотыкаясь, он глухо бормотал
ругательства, которые обычно запрещал говорить молодым солдатам. Когда он
понял, что я слышу его, он приказал мне забыть эти слова. Я согласно кивал,
но многое отдал бы, чтобы снова заговорить и произнести эти великолепные,
сочные, как спелые сливы, русские ругательства.
Мы осторожно миновали спящую деревню. Дым еще не поднимался из труб,
молчали петухи и собаки. Лицо Митьки напряглось, губы пересохли. Он открыл
флягу с холодным кофе и, выпив глоток, передал мне. Мы поспешили дальше.
Когда мы вошли в лес, уже было светло, как днем, но под деревьями все
еще таился полумрак. Оцепеневшие деревья стояли, как мрачные монахи в черных
сутанах, заслоняя поляны и прогалины широкими рукавами веток. В одном месте
солнце пробралось через маленькую щель среди крон деревьев и его лучи
слепили глаза сквозь растопыренные ладони каштановых листьев.
После недолгих размышлений, Митька выбрал высокое крепкое дерево на
краю леса, поближе к полю. Ствол был скользким, но на нем были сучки, а
раскидистые ветви опускались достаточно низко от земли. Сначала Митька
подсадил на дерево меня, потом подал винтовку, бинокль, телескопический
прицел и треногу. Я тщательно развесил их на ветках. Теперь была моя очередь
помогать ему. Когда Митька, покряхтывая и тяжело дыша, мокрый от пота,
вскарабкался ко мне на ветку, я взобрался на другую, повыше. Так, помогая
друг другу, мы смогли добраться почти до самой вершины с винтовкой и всем
снаряжением.
Немного отдохнув, Митька молча развел в стороны закрывающие обзор
ветки, некоторые обрезал, а другие привязал. Скоро он соорудил вполне
удобный и хорошо замаскированный тайник. В подлеске хлопали крыльями
невидимые сверху птицы.
Привыкнув к высоте, я начал различать очертания строений в деревне
прямо перед нами. Из печных труб потянулись первые струйки дыма. Митька
установил на винтовку оптический прицел и устойчиво закрепил треногу. Он
откинулся назад и упер винтовку так, чтобы она не двигалась.
Довольно долго он изучал деревню в бинокль. Потом, отдав его мне, он
начал настраивать винтовочный прицел. В бинокль я оглядел деревню. Как по
волшебству, она придвинулась так близко, что казалось -- дома стоят совсем
рядом с лесом. Изображение было настолько чистым и ясным, что я мог
сосчитать каждую соломинку на стрехах. Я увидел кур, разгребавщих пыль возле
курятника, и пса, потягивающегося под ласковыми лучами восходящего солнца.
Митька попросил бинокль. Я окинул деревню взглядом в последний раз. Из
дома вышел мужчина. Он потянулся, зевнул и посмотрел в безоблачное небо. Я
заметил, что рубашка на нем расстегнута, а на коленях штанов большие
заплаты.
Митька убрал бинокль подальше от меня. Он внимательно изучал деревню
через прицел. Я напрягал глаза, но без бинокля видел далеко внизу только
карликовые дома.
Раздался выстрел. Я вздрогнул, в кустах затрепыхались птицы. Митька
поднял разгоряченное вспотевшее лицо и что-то пробормотал. Я потянулся к
биноклю. Смущенно улыбаясь, он придержал мою руку.
Я обиделся, но и так мог догадаться, что произошло. Я представил, как
крестьянин, заваливаясь на спину, взметнул руки, будто хватаясь за невидимую
опору, и рухнул на крыльцо.
Митька перезарядил винтовку и положил стреляную гильзу в карман.
Тихонько посвистывая сквозь зубы, он спокойно расматривал деревню через
бинокль.
Я попробовал вообразить, что же он там увидел. Из дома вышла закутанная
в коричневые лохмотья старуха и, глянув в небо, перекрестилась. В тот же миг
она заметила лежащего на земле мужчину и поковыляла к нему. Она перевернула
тело лицом вверх и, увидев кровь, закричала и побежала к соседям.
Разбуженные ее криком, мужчины натягивали штаны, а женщины, едва
проснувшись, выскакивали из домов. Деревня забурлила от снующих по улицам
людей. Мужчины, отчаянно жестикулируя и беспомощно озираясь, наклонялись над
убитым.
Митька слегка шевельнулся. Он припал к окуляру прицела и вжал приклад
винтовки в плечо. На его лбу заблестели капли пота. Одна из них покатилась
вниз, пробралась через кустистую бровь, показалась у переносицы и по щеке
скатилась к подбородку. Пока она добиралась до губ, Митька трижды выстрелил.
Я зажмурился и снова увидел деревню. Там на землю осело еще три тела.
Остальные крестьяне в панике разбегались, не слыша на такой дистанции звуков
выстрелов и не понимая, откуда ведется огонь.
Деревню охватил страх. Безумно рыдая, родственники убитых тащили за
руки и за ноги неподвижные тела к домам и амбарам. Вокруг толклись старики и
дети, которые еще не разобрались, что происходит. Через несколько мгновений
все исчезли. Были закрыты даже ставни.
Митька еще раз осмотрел деревню. Должно быть, на улице никого не было,
потому что осмотр занял много времени. Вдруг он отложил бинокль и схватил
винтовку.
Я размышлял. Наверное, какой-нибудь молодой парень возвращался домой,
пробираясь между сараями и стараясь укрыться от снайпера. Вот он остановился
и, не зная откуда могут прилететь пули, осматривается. Как только он подошел
к густым зарослям шиповника, Митька снова выстрелил.
Человек остановился, как пригвожденный к месту. Он стал на колено,
попытался согнуть другую ногу и свалился прямо на куст шиповника. Колючие
ветки глубоко прогнулись.
Митька отдыхал опершись на винтовку. Крестьяне спрятались по домам и
никто не думал выходить.
Как я завидовал Митьке! Я вдруг понял многое из того, что однажды
говорил один солдат. "Человек, -- сказал он, -- это звучит гордо". В
человеке идет постоянная война. И он сам решает, победить, или остаться
побежденным, или самому вершить правосудие. Сейчас Митька Кукушка, сам
определил меру мести за своих друзей, не оглядываясь на других, рискуя своим
положением в полку и званием Героя Советского Союза. Но если бы он не
отомстил, зачем же тогда он совершенствовался в искусстве стрельбы,
тренировал глазомер, руки и дыхание? Что стоило бы для него звание Героя,
так уважаемое и почитаемое десятками миллионов его сограждан, если бы он не
был достоин его в своих глазах?
И это еще не все. Как бы ни любили человека, как бы ни восхищались им,
прежде всего он живет в себе самом. Если он не в ладу с собой, если он
озабочен тем, что не совершил чего-то, что обязан был совершить, чтобы
сохранить чувство собственного достоинства, он похож на "печального Демона,
духа изгнанья, мечущегося над грешною землей".
И еще кое-что я понял. Много тропинок и подъемов ведет к вершине. Но
этой вершины можно достичь в одиночку или с помощью верного друга -- вроде
того, как мы с Митькой карабкались вверх по дереву. Это была особая вершина,
в стороне от марша трудящихся масс.
Ласково улыбнувшись, Митька отдал мне бинокль. Я впился взглядом в
деревню, но увидел только наглухо запертые дома. Только куры и индейки с
важным видом прогуливались по улицам. Я уже было отдал ему бинокль, когда
увидел, как из-за домов вышел большой пес. Он взмахнул хвостом и почесал
задней ногой за ухом. Я вспомнил Иуду. Именно так он чесался, злобно
поглядывая на меня, когда я висел на крючьях.
Я тронул Митьку за руку и кивнул на деревню. Он подумал, что я увидел
людей и припал к оптическому прицелу. Никого не увидев, он вопросительно
посмотрел на меня. Я знаками попросил убить пса. Удивившись, Митька
отказался сделать это. Я снова попросил. Неодобрительно посмотрев на меня,
он снова отказался.
Мы сидели молча и прислушивались к встревоженному шелесту листвы.
Митька в последний раз осмотрел деревню, потом сложил треногу и снял
оптический прицел. Мы начали медленно слезать с дерева. Иногда, повиснув на
руках и нащупывая ногами опору, Митька мычал от боли.
Он закопал стреляные гильзы в мох и уничтожил все следы нашего
присутствия. Потом мы отправились в лагерь, откуда уже доносился громкий рев
проверяемых механиками машин. Назад мы пробрались незамеченными. После
полудня, когда все были на службе, Митька вычистил винтовку и прицел и
положил их в футляр.
К вечеру он повеселел и, как прежде, пел у костра песни о красавице
Одессе, об артиллеристах, которые мстили за матерей, потерявших в войне
своих сыновей.
Солдаты сидели вокруг костра и хором подпевали ему. Далеко было слышны
их сильные звонкие голоса. Из деревни доносился монотонный погребальный
перезвон колоколов.
18
Только через несколько дней я смирился с тем, что придется расстаться с
Гаврилой, Митькой и остальными полковыми друзьями. Но Гаврила твердо
объяснил мне, что полковыми друзьями. Но Гаврила твердо объяснил мне, что
война уже заканчивается, что моя родина полностью освобождена от немцев и
что по закону потерявшиеся во время войны дети, должны быть доставлены в
специальные дома, где они будут жить, пока не выяснится судьба их родителей.
Едва сдерживая слезы, я смотрел ему в глаза пока он все это говорил
мне. Гавриле тоже было явно не по себе. Я знал, что они с Митькой обсуждали
мое будущее и при малейшей возможности оставили бы меня в полку.
Гаврила пообещал, что если через три месяца после окончания войны мои
родители не объявятся, он сам позаботится обо мне и отправит в школу, где
меня снова научат говорить. Пока же, он настоятельно советовал, чтобы я не
трусил, помнил его науку и каждый день читал советскую газету "Правда".
Мне вручили вещевой мешок полный подарков от солдат и связку книг от
Митьки и Гаврилы. Я был одет в форму солдата Советской Армии -- полковой
портной сшил ее специально для меня. В кармане оказался маленький деревянный
пистолет с портретом Сталина на одной стороне ручки и Ленина -- на другой.
Пришло время расставаться. Я уезжал с сержантом Юрием -- у него были
дела по службе в том городе, где принимали потерявшихся детей. В этом
промышленном, самом большом в стране городе я жил до войны.
Гаврила убедился, что я снабжен всем самым необходимым и еще раз
проверил мое личное дело. Он включил в него все, что я сам рассказал ему о
своем имени, о довоенном доме, то, что помнил о родителях, городе, в котором
жил, о наших родственниках и друзьях.
Водитель завел двигатель автомобиля. Митька похлопал меня по плечу и
дал мне наставление, чтобы я всегда защищал честь Советской Армии. Гаврила
крепко обнял меня, а остальные друзья, по очереди, как взрослому, пожали мне
руку. Мне хотелось плакать, но я изо всех сил старался держаться
невозмутимым.
Мы поехали на станцию. Поезд был набит солдатами и штатскими. Он часто
останавливался у разбитых стрелок, продвигался дальше и снова останавливался
между станциями. Мы проезжали разбомбленные дома, опустошенные деревни,
оставленные автомобили, танки, пушки, самолеты с искореженными крыльями и
хвостовым оперением. На многих станциях к путям подбегали оборванные люди и
выпрашивали сигареты и еду, а полуголые ребятишки стояли и, разинув рты,
глазели на поезд. До станции назначения мы добирались два дня.
Все пути были заняты военными эшелонами, вагонами Красного Креста и
открытыми платформами с армейскими грузами. На перроне толпились советские
солдаты, бывшие военнопленные в самых разных униформах, инвалиды на
костылях, оборванные штатские и слепые, постукивающие палками по каменному
тротуару. Иногда санитарки проводили истощенных людей в полосатой одежде.
