При их появлении солдаты притихали -- эти люди были спасены от крематория,
они возвращались к жизни после концентрационных лагерей.
Я вцепился в руку Юрия и смотрел в серые лица этих людей, в их
горячечно блестящие глаза, сверкавшие как осколки битого стекла среди пепла
прогоревшего костра.
Неподалеку локомотив подтащил к входу в здание вокзала сверкающий
вагон. Из вагона вышла иностранная военная делегация в ярких мундирах.
Быстро выстроился почетный караул и оркестр заиграл марш. Одетые с иголочки
офицеры и люди в полосатом молча разминулись на узком перроне.
Над зданием вокзала развевались новые флаги. Из громкоговорителей
ревела музыка время от времени перебиваемая хриплыми приветствиями и речами.
Юрий посмотрел на часы и мы начали пробираться к выходу.
К сиротскому приюту мы доехали на попутном военном грузовике. Улицы
были запружены автоколоннами и солдатами, на тротуарах кишели люди. Приют
располагался на отдаленной улице в нескольких старых домах. Из окон глазели
многочисленные дети.
В вестибюле мы просидели около часа. Юрий читал газету, а я притворялся
беззаботным. В конце концов пришла заведующая, и, поздоровавшись, взяла у
Юрия папку с моими документами. Она подписала какие-то бумаги, отдала их
Юрию и положила руку мне на плечо. Я резко сбросил ее руку. Плечи мундира
предназначены для погон, а не для женских рук.
Пришло время прощаться. Юрий старался казаться веселым. Он шутил,
поправлял мою форменную фуражку, подтягивал веревку на связке подписанных
Митькой и Гаврилой книг, которую я держал под мышкой. Напоследок мы
по-взрослому обнялись. Заведующая стояла рядом.
Я сжал приколотую к левому нагрудному карману красную звезду. Это был
подарок от Гаврилы -- на ней был изображен профиль Ленина. Теперь я верил,
что эта звезда, ведущая миллионы рабочих к светлой цели, принесет удачу и
мне. Я пошел за женщиной.
Узкими коридорами мы шли мимо дверей открытых в классные комнаты. Там
шли занятия. В некоторых классах ученики кричали и дрались. Какие-то ребята
завидев мою форму, начали показывать на меня пальцами и засмеялись. Кто-то
запустил в меня огрызком яблока. Я увернулся и он угодил в заведующую.
Первые несколько дней меня не оставляли в покое. Заведующая хотела,
чтобы я снял форму и носил обычную детскую одежду, которую присылал
международный Красный Крест. Я чуть не ударил воспитательницу, когда она
попытался забрать мои вещи. Ночью, для сохранности, я засовывал штаны и
гимнастерку под матрас.
Через несколько дней, моя давно нестиранная одежда начала дурно
пахнуть, но я все так же отказывался переодеться хотя бы на один день.
Рассерженная моим непослушанием заведующая позвала на помощь двоих
воспитательниц, чтобы силой отобрать у меня форму. Ликующая толпа ребят
наблюдала за схваткой.
Я вырвался из рук неповоротливых женщин и выбежал на улицу. Там я
обратился к четверым спокойно прогуливавшимся солдатам. Жестами я дал
понять, что не могу говорить. Они дали бумагу и я написал, что я сын
воюющего сейчас на фронте советского офицера и что я дожидаюсь своего отца в
этом приюте. Затем, тщательно подбирая слова, я дописал, что заведует в
приюте дочь капиталиста, что она ненавидит Красную Армию и вместе с
воспитательницами, которых она эксплуатирует, каждый день избивает меня за
то, что я одет в форму советского солдата.
Как я и рассчитывал, моя записка возмутила молодых солдат. Они пошли со
мной и, пока один из них крушил цветочные горшки в застеленном коврами
кабинете заведующей, остальные гонялись за испуганно визжащими
воспитательницами, шлепая их и щипая за бока.
После этого работники приюта отстали от меня. Даже учителя не
возражали, когда я отказался учиться читать и писать на родном языке. Я
написал на классной доске, что мой родной язык -- русский, язык страны в
которой большинство не эксплуатирует меньшинство, а учителя не наказывают
учеников.
На стене, над моей кроватью, висел большой календарь. Каждый прошедший
день я отмечал в нем красным карандашом. Война все еще продолжалась на
территории Германии и я не знал, сколько дней осталось до ее конца, но был
уверен, что Красная Армия делает все от нее зависящее, чтобы приблизить
победу.
Каждый день я выскальзывал из приюта и за деньги, которые мне дал
Гаврила, покупал свежий номер "Правды". Я быстро прочитывал все сообщения о
последних победах и внимательно рассматривал новые фотографии Сталина. Я
успокаивался. Сталин выглядел бодрым и моложавым. Все шло хорошо. Война
скоро закончится.
Однажды меня вызвали на медицинский осмотр. Я отказался оставить свою
одежду у входа в кабинет и носил ее с собой под мышкой. Потом со мной
беседовала какая-то общественная комиссия. Один из ее сотрудников, немолодой
уже мужчина, внимательно изучал мои бумаги. Он доброжелательно обратился ко
мне по имени и попросил хоть приблизительно вспомнить, куда, расставшись со
мной, собирались ехать мои родители. Я сделал вид, что не понимаю его.
Кто-то перевел вопрос на русский, объяснив, что, похоже, он знал моих
родителей до войны. Я равнодушно написал на грифельной доске, что мои
родители погибли во время бомбежки. Члены комиссии недоверчиво посмотрели на
меня. Я холодно попрощался и вышел. Этот пытливый человек растревожил меня.
В приюте жило пятьсот детей. Нас разделили на группы, и мы ходили на
уроки в тесные, плохо освещенные классы. Многие мальчики и девочки были
искалечены и теперь вели себя необычно. Классы были переполнены. Нам не
хватало парт и классных досок. Я сидел рядом с мальчиком моего возраста,
который непрерывно бормотал: "Где же мой папочка? Где же мой папочка?". Он
посматривал вокруг, как будто ожидал, что его папочка вынырнет сейчас из-под
парты и погладит его по потному лбу. Позади нас сидела девочка, у которой
взрывом оторвало пальцы на обеих руках. Она пристально смотрела на гибкие,
как червячки, пальцы других детей. Заметив ее взгляд, дети быстро убирали
руки. Еще дальше сидел мальчик с изуродованной челюстью и без руки. Есть без
посторонней помощи он не мог. От него исходился запах гноящейся раны. Еще в
классе было несколько частично парализованных детей.
Мы рассматривали друг друга с отвращением и страхом. Никогда нельзя
было знать наверняка, что придет в голову соседу. Многие ребята в классе
были старше и сильнее меня. Они знали, что я не могу говорить и считали, что
я еще и слабоумный. Они дразнили меня и время от времени избивали. По утрам,
после бессонной ночи в переполненной спальне, я заходил в класс, как в
ловушку, чувствуя страх и тревогу. Ощущение приближающейся опасности
нарастало. Нервы мои были натянуты, как тетива рогатки, и невинная стычка
могла вывести меня из равновесия. Я не боялся драки, страшнее было бы,
защищаясь, серьезно искалечить кого-нибудь и угодить в тюрьму. Это означало
бы конец моим мечтам вернуться к Гавриле.
Во время драки я не контролировал свои движения. Мои руки обретали
собственную жизнь и их было невозможно оторвать от обидчика. После драки я
еще долго не мог успокоиться и, распаляясь, вновь переживал случившееся.
Кроме того, я не мог убегать. Увидев направляющуюся ко мне компанию
ребят, я немедленно останавливался. Я уговаривал себя, что остерегаюсь удара
в спину и что остановившись, смогу лучше оценить силу и намерения
противника. Но на самом деле, я не мог убежать даже когда хотел. Мои ноги
странным образом цепенели. Бедра и икры наливались свинцом, а колени
становились легкими и воздушными, как взбитые подушки. Мне не помогали даже
воспоминания о всех предыдущих успешных побегах. Какая-то тайная сила
приковывала меня к земле. Я останавливался и дожидался обидчиков.
Я никогда не забывал Митькиных поучений. Он говорил, что человек
никогда не должен допускать, чтобы с ним дурно обращались, иначе он
перестанет себя уважать и тогда его жизнь станет бессмысленной. Поддерживать
же чувство собственного достоинства и не падать духом человек сможет только
если будет мстить обидчикам за нанесенные оскорбления.
Человек всегда должен мстить за несправедливость и унижение. В мире
слишком много беззакония, чтобы разбираться в нем и дожидаться справедливого
возмездия. Нельзя прощать обиды -- каждая должна быть обязательно отомщена.
Митька говорил, что выживает только тот, кто уверен в своих силах и убежден,
что за любое оскорбление сможет вдвойне отплатить врагу. Все очень просто:
если кто-то уязвил вас и вам стало больно, как от удара кнутом, считайте,
что вас действительно хлестнули кнутом и мстите за это. Если кто-то дал вам
пощечину, но на вас она подействовала как тысяча ударов, отвечайте как за
тысячу ударов. Месть должна быть пропорциональна доставленным вам боли,
оскорблению и унижению. Обыкновенную пощечину кто-то может и не заметить,
другой же будет страдать так, будто его били сотни дней. Один забудет обо
всем через час, другого по ночам будут мучить кошмары.
Конечно, верно было и обратное. Если вас ударили палкой, но для вас это
был безобидный шлепок, берите реванш за шлепок.
Жизнь в приюте была полна внезапных нападений и драк. Почти всех
называли по кличкам. В моем классе был мальчик, которого прозвали Танком за
то, что он колотил любого, кто не уступал ему дорогу. Мальчик по кличке
Пушка без какой-либо причины швырялся тяжелыми предметами. Были и другие
ребята. Сабля дрался, размахивая ребром ладони, Самолет сбивал противника с
ног и пинал его в лицо, Снайпер издалека бросался камнями, а Огнемет метал
зажженные спички в одежду и ранцы.
У девочек тоже были прозвища. Граната ранила обидчиков зажатым в кулаке
гвоздем. Партизанка, маленькая скромная девочка, наклоняясь, хватала
проходящих мимо людей за ноги и валила на пол, а ее подруга -- Торпеда,
обнимая упавшего так, будто хотела ему отдаться, мастерски наносила удар в
пах.
Учителя и дежурные воспитатели не могли справиться с этими подростками
и старались держаться в стороне от их потасовок. Иногда случались и более
серьезные происшествия. Как-то Пушка швырнул тяжелый ботинок в маленькую
девочку, которая отказалась его поцеловать. Через несколько дней она умерла.
В другой раз Огнемет поджег одежду у троих ребят и запер их в классе. Двоих
из них отвезли в больницу с сильными ожогами.
Любая драка доходила до крови. Мальчишки и девчонки сражались за свою
жизнь и развести драчунов было невозможно. По ночам происходили вещи и
похуже. Мальчишки насиловали девочек в темных коридорах. Однажды ночью
несколько ребят изнасиловали в подвале воспитательницу. Они продержали ее
там несколько часов, приглашая остальных присоединиться к ним, и возбуждали
женщину изощренными ласками которым научились во время войны. В конце концов
они довели ее до исступления. Она пронзительно вскрикивала всю ночь, пока ее
не увезла скорая помощь.
Некоторым девочкам нравилось привлекать к себе внимание. Они оголяли
тело и подзывали желающих прикоснуться к ним. Они вызывающе громко
рассказывали друг другу о том, что во время войны проделывали с ними разные
мужчины. Ночью они сбегали в парк и знакомились там с пьяными солдатами.
Многие мальчики и девочки были невозмутимы и ко всему равнодушны.
Прислонясь к стене, они молча, не проявляя эмоций, рассматривали стоящие у
них перед глазами, видимые только им картины. Говорили, что некоторые из
этих детей жили раньше в гетто и концентрационных лагерях. Если бы оккупация
не закончилась, они бы уже давно погибли. Другие, очевидно, провели войну у
