жестоких и алчных приемных родителей, которые нещадно эксплуатировали их и
пороли за малейшую провинность. Встречались также ребята о жизни которых
никто ничего не знал. В приют они попали из армии или полиции. Ничего не
было известно об их родителях, неясно было и где они провели войну. О себе
отвечать они отказывались, отделываясь уклончивыми ответами и
снисходительными презрительными ухмылками.
По ночам я боялся заснуть, потому что мальчишки проделывали друг над
другом разные болезненные штуки. Я спал одетым -- в одном кармане у меня был
нож, в другом -- деревянный кастет.
Каждый день я зачеркивал на своем календаре еще один день. "Правда"
сообщала, что Красная Армия уже дошла до логова фашистского зверя.
Постепенно я подружился с мальчиком по прозвищу Молчун. Вел он себя,
как немой -- с тех пор как он появился в приюте, никто не слышал от него ни
слова. Все знали, что он может говорить, но когда-то, во время войны, понял,
что это бессмысленно, и замолчал. Мальчишки пытались заставить его
заговорить. Однажды они избили его до крови, но не добились ни звука.
Молчун был старше и сильнее меня. Сперва мы избегали друг друга. Мне
казалось, что своим молчанием он передразнивает тех, кто действительно не
может говорить. Если нормальный парень решил не разговаривать, то обо мне
тоже могут подумать, что я лишь притворяюсь немым. Если бы мы подружились,
это только подтвердило бы такое подозрение.
Однажды Молчун неожиданно выручил меня, сбив с ног колотившего меня в
коридоре мальчишку. На следующий день, на перемене, я ввязался в драку на
его стороне.
После этого мы сели вместе на последней парте. Сначала мы
переговаривались записками, потом выучились объясняться жестами. Молчун
ходил со мной на вокзал знакомиться с проезжающими солдатами. Вдвоем мы
угнали велосипед у пьяного почтальона, гуляли по городскому парку, еще не
разминированному и закрытому для публики, и подглядывали в городской бане за
раздевающимися девушками.
По вечерам мы убегали из приюта и, слоняясь по близлежащим площадям и
дворам, вспугивали влюбленные парочки, бросали камни в закрытые окна,
нападали на неосторожных прохожих. Посильнее и выше меня ростом, Молчун был
зачинщиком наших проделок.
Каждое утро нас будил свисток проходящего неподалеку пригородного
поезда, привозившего на базар крестьян. По вечерам тот же поезд развозил
крестьян домой, по деревням, по этому единственному пути. Освещенные окна
вагонов мелькали среди деревьев, как светлячки.
В солнечные дни мы с Молчуном босиком бродили по железной дороге,
ступая на согретые солнцем шпалы и колючую щебенку. Иногда, если возле
дороги собиралось много детворы, мы давали представление. За несколько минут
до прихода поезда я ложился между рельсов лицом вниз, прикрывая голову
руками и прижимаясь к шпалам. Пока я терпеливо ждал, Молчун собирал публику.
Я прислушивался к рокочущему перестуку колес приближающегося поезда.
Постепенно я начинал сотрясаться вместе с рельсами. Когда локомотив проходил
прямо надо мной, я как только мог вжимался в шпалы и старался ни о чем не
думать. Раскаленная топка накрывала меня волной горячего воздуха, и огромная
машина с яростным ревом проносилась над моей головой. Затем я дожидался,
когда пройдет последний вагонов, ритмично выстукивающий колесами надо мной.
Я вспоминал, как однажды, во время моих скитаний по деревням, с локомотива,
проходящего над лежащим на шпалах мальчиком, сбросили немного раскаленного
угольного шлака. Когда поезд прошел, мальчик был мертв -- его голова и спина
напоминала сгоревшую в костре картофелину. Ребята, которые наблюдали за
происходящим, утверждали, что кочегар выглянул в окно и, увидев мальчика,
нарочно сбросил шлак. Я помнил и другой случай, когда более длинное, чем
обычно сцепление последнего вагона расколотило голову лежащего на шпалах
мальчика. Его голова разлетелась на куски как тыква.
Несмотря на эти мрачные воспоминания, что-то влекло меня на шпалы под
поезд. В мгновения, отделяющие локомотив от последнего вагона, жизнь во мне
становилась чище колодезной воды. За то короткое время, что вагоны грохотали
надо мной, все отступало перед осознанием того, что я просто жив. Я забывал
все: приют, немоту, Гаврилу, Молчуна. Постепенно меня охватывала огромная
радость от того, что я остался невредим.
Поезд уносился вдаль, я приподнимался на дрожащих от слабости руках и
ногах и оглядывался с чувством, которое было сильнее удовлетворения от
беспощадной мести самому заклятому врагу.
Я пытался запастись впрок этим ощущением полноты жизни. Оно могло бы
поддерживать меня в самые трудные и опасные моменты. Никакой страх не мог
сравниться с ужасом, охватывавшим меня при приближении поезда.
Притворяясь равнодушным, я не спеша спускался по насыпи. Молчун,
стараясь казаться безразличным, подходил ко мне первым и с
покровительственным видом отряхивал прилипшие к моей одежде камешки и щепки.
Постепенно я научился сдерживать дрожь в руках, ногах и уголках пересохшего
рта. Остальные, окружив нас, с восхищением глядели на меня.
Потом мы возвращались в приют. Я гордился собой и чувствовал, что
Молчун тоже гордился мною. Ни у кого в приюте не хватило бы духа сделать то
же, что и я. Теперь меня никто не обижал. Но я знал, что свою храбрость мне
нужно демонстрировать каждые несколько дней, иначе наверняка найдется
недоверчивый мальчишка, который открыто усомнится во мне. Прижимая к груди
красную звезду, я взбирался на рельсы, ложился и дожидался приближающегося
поезда.
Мы с Молчуном проводили много времени на железнодорожных путях. Мы
смотрели, как проходили поезда, иногда забирались на площадку последнего
вагона и спрыгивали, когда поезд замедлял ход у стрелки.
Эта стрелка была установлена в нескольких километрах от города. Давно,
наверное, еще до войны, здесь начали прокладывать железнодорожную ветку.
Стрелочным механизмом никто не пользовался и его части заржавели и поросли
мхом. Недостроенная ветка обрывалась в нескольких сотнях метров от стрелки,
на краю высокого речного берега. Там планировали построить мост. Мы
внимательно изучили стрелочный механизм и несколько раз пробовали привести
его в действие. Но заржавевший рычаг не поддавался.
Как-то в приюте мы увидели, как слесарь легко открыл заклинивший замок
после того, как смазал его маслом. На следующий же день, мы с Молчуном
стащили на кухне бутылку масла и вечером вылили его в механизм стрелки. Мы
подождали пока масло просочилось внутрь и налегли на рычаг. Внутри что-то
хрустнуло, рычаг рывком двинулся с места и с визгом перевел направляющие на
другой путь. Испугавшись этой неожиданной удачи, мы быстро вернули рычаг в
прежнее положение.
После этого, проходя мимо развилки, мы с Молчуном многозначительно
переглядывались. Это был наш секрет. Когда, сидя в тени под деревом, я видел
появляющийся на горизонте поезд, меня охватывало ощущение неограниченной
власти. Жизни пассажиров были в моих руках. Чтобы пустить поезд под откос,
мне нужно было лишь перевести стрелку. Нужно было только перевести рычаг. .
.
Я вспоминал, как целыми составами людей отвозили в газовые камеры и
крематории. Те, кто приказал и организовал все это, должно быть, ощущали
подобное чувство всемогущества над ничего не подозревающими жертвами. Они
могли позволить им жить или превратить миллионы людей в летящую по ветру
мелкую золу, даже не зная их имен, лиц, профессий. Организаторы лишь
отдавали приказы, и в многочисленных городах и деревнях специальные отряды
солдат и полицейских загоняли людей в гетто и отправляли их в лагеря смерти.
В их власти было решать куда перевести тысячи железнодорожных стрелок -- к
жизни или к смерти.
Это было необыкновенное ощущение -- осознавать себя хозяином судеб
многих совершенно незнакомых людей. Я только не знал, зависит ли степень
удовольствия от использования своей власти или знать об этой возможности уже
достаточно.
Через несколько дней мы с Молчуном пошли на базар, где крестьяне из
окрестных деревень, раз в неделю торговали продуктами и разными домашними
поделками. Обычно нам удавалось стащить пару яблок, пучок морковки, а то и
банку сметаны. Взамен мы щедро раздавали улыбки крепким деревенским
женщинам.
Базар кишел людьми. Крестьяне громко расхваливали свои товары, женщины
примеряли яркие юбки и кофты, мычали испуганные телята, под ногами с визгом
бегали поросята.
Заглядевшись на блестящий велосипед милиционера, я опрокинул высокий
прилавок, заставленный молочными продуктами. Кринки с молоком и сметаной,
горшки с сывороткой -- все оказалось на земле. Я еще не успел ничего понять,
как побагровевший от гнева высокий крестьянин уже ударил меня кулаком в
лицо. Я упал и вместе с кровью выплюнул три зуба. Подняв, как щенка, за
шиворот, он продолжал бить меня, пока кровь не полилась на мою рубашку.
Потом, растолкав столпившихся вокруг зевак, он запихнул меня в пустую бочку
из-под квашеной капусты и забросил ее на мусорную кучу.
Я не сразу понял, что произошло. Я слышал смех крестьян, голова пошла
кругом от побоев и вращения бочки. Я захлебывался кровью и чувствовал, как
распухает лицо.
Вдруг я увидел Молчуна. Бледный, дрожащий, он тянул меня из бочки.
Крестьяне хохотали над ним и обзывали меня цыганским бродяжкой. Опасаясь
новых побоев, Молчун покатил бочку со мной внутри к водяной колонке.
Несколько деревенских ребят бежали рядом, пытаясь оттолкнуть его и отобрать
бочку. Он отгонял их палкой, пока мы наконец не добрались до колонки.
Вымокнув в воде, занозив спину и руки, я выбрался из бочки. Молчун
подставил мне плечо, и я поковылял вслед за ним. С трудом мы добрались до
приюта.
Врач перебинтовал мне разбитый рот и щеку. Молчун поджидал меня у
дверей. Когда врач ушел, он внимательно осмотрел мое перевязанное бинтами
лицо.
Через две недели Молчун разбудил меня рано утром. Он был весь в пыли, а
его рубашка прилипла к мокрой от пота спине. По его виду я понял, что эту
ночь он провел вне приюта. Он жестом позвал меня с собой. Я быстро оделся, и
мы незаметно выскользнули из приюта.
Он привел меня к полуразрушенной лачуге неподалеку от нашей
железнодорожной стрелки. Мы вскарабкались на крышу. Молчун закурил сигарету,
которую нашел по пути и жестом велел мне ждать. Я не знал, что он задумал,
но мне пришлось подчиниться.
Солнце уже показалось из-за горизонта. С толевых крыш начала испаряться
роса, а из-под водосточных труб в разные стороны поползли коричневые черви.
Мы услышали свисток паровоза. Молчун замер и показал туда рукой. Я
наблюдал, как, замедляя ход, приближался поезд. Сегодня был базарный день, и
много крестьян ехало на этом первом утреннем поезде, еще до зари проходящем
через несколько деревень. Вагоны были переполнены. Из окон высовывались
корзины, на ступеньках гроздьями висели люди.
Молчун придвинулся ко мне. Он вспотел, его руки стали мокрыми. Время от
времени он облизывал пересохшие губы. Отбрасывая со лба волосы, он
пристально смотрел на поезд и внезапно показался мне гораздо старше своих
лет.
Поезд приближался к стрелке. Стиснутые толпой крестьяне выглядывали из
окон, их светлые волосы развевались на ветру. Молчун так сильно сжал мне
руку, что я подпрыгнул. В тот же миг паровоз рывком свернул в сторону,
бешено раскачиваясь, как будто его подталкивала невидимая сила.
За паровозом послушно последовало только два передних вагона. Остальные
запнулись и, как резвые жеребята, со скрежетом и хрустом начали взбираться
