друг другу на спину и валиться на землю. Облако пара вырвалось вверх и
скрыло происходящее. Из-под насыпи слышались пронзительные крики.
Я был оглушен и дрожал, как телеграфный провод, в который угодил
камень. Молчун расслабился. Судорожно обхватив руками колени, он смотрел на
медленно оседающую пыль. Потом отвернулся и потянул меня за собой к
лестнице. Разминувшись с бегущими к месту катастрофы людьми, мы быстро
вернулись в приют. Неподалеку раздавались сигналы машин скорой помощи.
В приюте все еще спали. У дверей в спальню я внимательно посмотрел на
Молчуна. Он, как всегда, был невозмутим. Глянув на меня, он спокойно
улыбнулся. Если бы не повязка на моем лице, я бы улыбнулся ему в ответ.
Следующие несколько дней в приюте только и говорили об этом крушении
поезда. Вышедшие в траурной рамке газеты перечисляли имена жертв. Сообщалось
также, что полиция разыскивает диверсантов, которые по политическим мотивам
уже совершили ряд преступлений. Автомобильные подъемные краны разбирали гору
исковерканных вагонов.
На следующий базарный день мы с Молчуном поспешили на рынок. Мы
проталкивались через толпу. На многих прилавках вместо товаров стояли
картонки с черными крестами: торговавшие здесь люди погибли при крушении.
Молчун смотрел на картонки и радостно поглядывал на меня. Мы пробирались к
прилавку моего мучителя.
Я поднял глаза. Знакомый прилавок с кринками молока и сметаны, брусками
масла и разными фруктами стоял на своем месте. Из-за него, как в театре
кукол, выглядывала голова того крестьянина, который выбил мне зубы и засунул
меня в бочку.
Я с мукой посмотрел на Молчуна. Он недоверчиво разглядывал торговца.
Когда наши глаза встретились, Молчун схватил меня за руку, и мы убежали с
рынка. Когда мы вышли на дорогу, он упал на траву и закричал так, будто от
сильной боли. Его слова заглушались травой. Это был единственный раз, когда
я слышал голос Молчуна.
19
Перед первым уроком учитель сказал, что меня вызывает заведующая.
Сперва я подумал, что пришла весточка от Гаврилы, но по пути в кабинет
засомневался.
Кроме заведующей в кабинете был сотрудник общественной комиссии -- тот,
который решил, что до войны знал моих родителей. Они приветливо
поздоровались со мной и пригласили присесть. Я заметил, что они очень
нервничали, хотя и пытались скрыть свое волнение. Беспокойно оглядываясь, я
услышал в соседней комнате чьи-то голоса.
Сотрудник комиссии ушел туда и с кем-то заговорил. Потом он широко
распахнул дверь. В комнате стояли мужчина и женщина.
Мне показалось, что я знаком с ними и почувствовал, как под звездой на
гимнастерке колотится мое сердце. Сдерживая чувства, я медленно рассматривал
их лица. Они были поразительно похожи на меня; эти двое вполне могли быть
моими родителями. Я ухватился за стул, мои мысли, как пули метались в
голове. Мои родители. . . Я не знал, как себя повести -- признаться, что
узнал их или промолчать?
Они подошли поближе. Женщина склонилась ко мне. Неожиданно ее лицо
сморщилось, брызнули слезы. Мужчина поддерживал женщину за руку нервно
поправляя очки на вспотевшей переносице. Он тоже содрогался от рыданий, но
быстро овладел собой и обратился ко мне. Он говорил на русском языке так же
правильно и бегло, как и Гаврила. Он попросил меня расстегнуть гимнастерку
-- там, на груди, с левой стороны, должно было быть родимое пятно.
Я знал, что у меня есть это пятно и засомневался, раздумывая, стоит ли
показывать его. Если они увидят родимое пятно -- все пропало, они
окончательно убедятся, что я их сын. Я колебался несколько минут, но,
пожалев плачущую женщину, медленно расстегнул гимнастерку.
У меня не было иного выхода. Родители, как часто объяснял мне Гаврила,
по закону отвечали за своих детей. Я еще не был взрослым -- мне исполнилось
лишь двенадцать лет. Они были обязаны забрать меня отсюда даже против моего
желания.
Я снова взглянул на них. Женщина улыбалась мне, слезы размыли пудру на
ее лице. Мужчина лихорадочно потирал руки. Не было похоже, что эти люди
будут бить меня. Наоборот, они казались хрупкими и болезненными.
Я расстегнул гимнастерку и открыл ее пошире, чтобы родимое пятно было
лучше видно. Плача, они обнимали и целовали меня. Я снова растерялся. Я
знал, что в любой момент могу сбежать от них, запрыгнуть в любой из
переполненных поездов и уехать так далеко, что никто не сможет найти меня.
Но я хотел встретиться с Гаврилой, поэтому умнее было остаться с ними. Я
знал, что встреча с родителями означала конец моим мечтам изобрести
огнепроводный шнур для изменения цвета кожи людей, конец мечтам о труде на
родине Гаврилы и Митьки, в стране, где уже сегодня наступил завтрашний день.
Мой мир становился тесным, как чердак деревенского сарая. В жизни
всегда таится опасность угодить в ловушки врагов или в объятия друзей.
Мне не просто было освоиться с тем, что меня ласкают и любят, что нужно
подчиняться не потому, что кто-то сильнее меня и может наказать за
непослушание, а потому, что это мои родители и никто не мог лишить их
родительских прав.
Конечно, когда ребенок еще совсем мал, ему действительно нужны
родители. Но для меня теперь уже не должно быть никаких ограничений. Мальчик
моего возраста должен сам выбирать себе учителей и наставников. И все же я
не смог решиться убежать. Я смотрел на мокрое от слез лицо женщины, которая
была моей матерью, на дрожащего мужчину, который был моим отцом. Они не
решались погладить меня по волосам, похлопать по плечу, а я смотрел на них и
что-то внутри меня обуздывало желание сбежать. Неожиданно я почувствовал
себя так, как раскрашенные Лехом птицы, которых влекли к сородичам какие-то
неведомые силы.
Пока отец вышел оформить документы, моя мать осталась со мной. Она
говорила, что с ними мне будет хорошо, что дома я смогу делать все, что мне
захочется. Они пошьют мне новую форму, такую же, как я ношу сейчас.
Слушая ее, я вспомнил, как однажды Макар поймал зайца. Это было большое
красивое животное. В нем чувствовалось стремление к свободе, желание сильно
прыгать, игриво кувыркаться, легко убегать от врагов. В клетке он долго не
мог успокоиться, барабанил лапами и бросался на стенки. Через несколько дней
Макару надоел его неугомонный нрав и он накрыл его плотным брезентом. Заяц
дергался и вырывался из-под брезента, но в конце концов присмирел.
Постепенно он успокоился и начал принимать пищу из рук. Однажды Макар был
пьян и оставил дверцу его клетки открытой. Заяц выпрыгнул из нее и начал
осматриваться. Я думал, что он одним прыжком скроется в высокой траве и
исчезнет навсегда. Но заяц насторожил уши и, казалось, смаковал свободу. С
отдаленных полей и лесов доносились только ему слышные и понятные звуки,
запахи и ароматы, которыми мог насладиться только он. Все это было теперь
перед ним -- о клетке можно было уже забыть.
Неожиданно заяц как-то весь изменился. Насторожившиеся было уши
поникли, он осунулся, стал меньше. Пошевелив ушами, он подпрыгнул на месте.
Я громко свистнул, надеясь привести его в чувство, заставить поверить, что
он свободен. Заяц повернулся и, на моих глазах, неожиданно постарев и
съежившись, поковылял в клетку. Еще раз он остановился, приподнявшись,
глянул назад и насторожил уши. Потом он прошел мимо глазеющих на него
кроликов и запрыгнул в клетку. Я прикрыл дверцу хотя теперь это было не
нужно. Внутри него была своя клетка, она сковала его мозг и сердце и
парализовала мышцы. Чувство свободы, которое отличало его от смирных,
трусливых кроликов, покинуло его, растаяло, как унесенный ветром аромат
высушенного клевера.
Вернулся отец. Обнимая и осматривая меня, родители делились
впечатлениями. Можно было уходить. Мы пошли попрощаться с Молчуном. Он
недоверчиво глянул на моих родителей, неодобрительно помахал головой и
отказался знакомиться с ними.
На улице отец помог мне нести книги. Везде был хаос. Оборванные грязные
изможденные люди с мешками на плечах, возвращаясь домой, ругались с теми,
кто во время войны занял их жилища. Я шел между родителями, ощущая их руки
на плечах и волосах, кутаясь в их любовь и заботу.
Они привели меня в свою квартиру. С большим трудом они смогли снять ее,
когда узнали, что в местном приюте смогут встретиться с мальчиком похожим на
их сына. В квартире меня ждал сюрприз. У них был еще один ребенок --
четырехлетний малыш. Родители объяснили, что его родные погибли и он остался
сиротой. Его спасла его няня и передала моему отцу во время его скитаний на
третьем году войны. Они усыновили малыша и было видно, что очень любили его.
Это только укрепило мои сомнения. Может лучше настоять на своем и
дождаться Гаврилу, который наверняка меня усыновит. Сейчас я предпочел бы
снова в одиночестве бродить от деревни к деревни, от города к городу,
никогда не зная наверняка, что случится через минуту. Здесь же все было
чересчур предопределенно.
Квартира состояла всего из комнаты и кухни. Уборная находилась на
лестничной площадке. В квартире было душно и тесно. У отца было больное
сердце. Если что-нибудь огорчало его, он бледнел и на его лице выступали
капельки пота. Тогда он глотал какие-то таблетки. Мать уходила рано утром и
выстаивала бесконечные очереди за продуктами. Вернувшись домой, она готовила
и убирала.
Малыш надоел мне до смерти. Он требовал, чтобы я играл с ним именно
тогда, когда я читал в "Правде" о продвижении Красной Армии. Он цеплялся за
мои брюки и опрокидывал книги. Однажды он так досадил мне, что я схватил его
за руку и сильно сжал. Что-то хрустнуло и малыш дико закричал. Отец вызвал
врача -- рука была сломана. Ночью малыш лежал в постели в гипсовой повязке
и, тихонько хныкая, со страхом поглядывал на меня. Родители и словом не
обмолвились со мной о происшедшем.
Я часто тайком встречался с Молчуном. Однажды, в обычное время, он не
пришел. Потом я узнал в приюте, что его перевели в другой город.
Наступила весна. Дождливым майским днем пришла весть об окончании
войны. Люди плясали на улицах, целовались и обнимались. Вечером по всему
городу разносился вой сирен машин скорой помощи, мчащихся к пострадавшим в
пьяных драках людям. Теперь я стал часто заходить в приют надеясь получить
письмо от Гаврилы или Митьки. Но писем не было.
Я внимательно читал газеты, стараясь понять, что происходит в мире.
Домой возвращались не все войска. Германия оставалась оккупированной и могли
пройти годы, пока Митька и Гаврила смогут вернуться оттуда.
Жить в городе становилось все труднее. С каждым днем все больше людей
съезжалось сюда со всей страны, надеясь, что в большом промышленном городе
будет проще сводить концы с концами и что здесь они смогут заработать
достаточно, чтобы восстановить утерянное имущество. Обескураженные, не
сумевшие найти работу люди бродили по улицам, сражались за места в трамваях,
автобусах, кафе. Они стали нервными, вспыльчивыми и вздорными. Похоже, что
каждый считал себя избранником судьбы и требовал особого к себе отношения
уже только потому, что пережил войну.
Однажды вечером родители дали мне деньги на билет в кино. В тот день
шел советский фильм о парне и девушке, которые назначили свидание на шесть
часов вечера в первый день после окончания войны.
У кассы толпилось много людей, и я терпеливо простоял в очереди
несколько часов. Уже возле окошка в кассу я обнаружил, что потерял одну
