Головы беспомощных животных, не имеющих уже сил даже лаять, время от времени
показывались из-под воды. Течение уносило их прочь, а довольная развлечением
толпа сопровождала их по берегу, крича от удовольствия и кидая камни во все
реже выныривающие собачьи головы.
Если же хозяева не хотели лишаться собаки, то просто отрезали свою, и
искалеченный кобель обычно погибал от кровотечения. Иногда собакам через
несколько дней удавалось разъединиться, и все это время они бродили по
округе, падая в канавы и налетая на изгороди и кусты.
Радуга снова попробовал освободиться. Он громко просил помощи у Девы
Марии, запыхался и тяжело дышал. Пытаясь оторваться от девушки, он еще раз
сильно напрягся. Она закричала и стала бить обезумевшего мужчину по лицу,
царапать его ногтями, кусать руки. Радуга слизал с губ кровь и, опершись на
одну руку, другой начал сильно бить девушку. Должно быть, у него началась
истерика, потому что он упал на нее и начал кусать ее груди, руки и шею.
Кулаками он бил ее по бедрам, а потом схватил тело так, будто хотел
разорвать его на куски. Девушка кричала сильным пронзительным голосом, пока
у нее не пересохло в горле. Помолчав, она закричала снова. Радуга бил ее,
пока не устал.
Они лежали молча и не двигаясь. В амбаре шевелился только неверный
огонек керосиновой лампы.
Радуга стал громко звать на помощь. Сперва на его крики лаем отозвалась
свора псов, потом пришли встревоженные мужчины, вооруженные топорами и
ножами. Распахнув двери в амбар, они изумленно вытаращились на лежащих.
Хриплым голосом Радуга все быстро объяснил. Они прикрыли дверь и кто-то
сходил за сведущей в таких делах знахаркой.
Старуха пришла и, встав на колени возле лежащих, что-то сделала с
помощью присутствующих мужчин. Я ничего не видел -- только слышал, как в
последний раз пронзительно вскрикнула девушка. Потом все стихло, и в амбаре
стало темно. Рано утром я припал глазом к дыре. Пробиваясь сквозь пыль от
зерна, в щели между досками просвечивали солнечные лучи. На полу под стеной
лежало прикрытое попоной неподвижное тело.
Пока деревня спала, мне нужно было вывести коров на пастбище. Когда на
заре я вернулся, крестьяне обсуждали ночное происшествие. Радуга отвез тело
еврейской девушки на железную дорогу, туда, где утром проедет патруль.
Несколько дней в деревне было о чем поговорить. Радуга, выпив
рюмку-другую, сам рассказывал любопытным, как еврейка засосала его в себя и
потом не отпускала.
По ночам меня мучали кошмары. В соседнем амбаре я слышал стоны и крики,
ко мне прикасалась ледяная рука, на мое лицо падали пряди тонких, пахнущих
бензином волос. Рано утром, выгоняя скотину на луг, я с опаской поглядывал
на реющий над полями туман. Иногда ветер приносил в мою сторону прозрачное
облачко дыма. Я вздрагивал, и холодный пот выступал у меня на спине. Клуб
дыма кружил над моей головой и, пристально заглянув прямо в глаза, улетал
высоко в небо.
10
Немецкие солдаты начали разыскивать в окрестных лесах партизан и
собирать в деревнях продовольствие. Я понимал, что скоро мне придется
покинуть эту деревню.
Однажды вечером моего хозяина предупредили, что немцы проводят облаву и
он приказал мне немедленно уходить в лес. Немцы узнали, что в одной из
окрестных деревень скрывается еврей. Говорили, что он жил там с начала
войны. Его знала вся деревня -- раньше его дед владел здесь большим участком
земли и был весьма уважаем в округе. Говорили, что он хоть и еврей, но
человек вполне порядочный. Я ушел со двора поздно ночью. Небо было затянуто
тучами, но постепенно они разошлись, проглянули звезды, показалась яркая
луна. Я спрятался в кустах.
Рано утром, уходя подальше от деревни, я зашел в волнующееся от ветра
пшеничное поле. Шершавые стебли пшеницы резали мои босые ноги, но я
осторожно пробирался к середине поля. Идти нужно было очень осторожно --
меня могли выследить по сломанным колосьям. В конце концов я решил, что
забрался достаточно далеко. Вздрагивая от утренней свежести, я свернулся
клубочком и задремал.
Проснувшись, я услышал вокруг себя грубые голоса. Немцы окружили поле.
Я прижался к земле. Хруст колосьев, ломающихся под ногами прочесывающих поле
солдат, слышался все ближе.
Они едва не наступили на меня. Испугавшись, они навели на меня винтовки
и, даже, когда я поднялся, продолжали целиться в меня. Их было двое --
молодые солдаты в новой зеленой форме. Высокий схватил меня за ухо, и оба
засмеялись, что-то говоря обо мне. Я понял, что они спрашивают, кто я: еврей
или цыган? Я ответил, что они ошибаются, и этим развеселил их еще больше. Мы
пошли в деревню втроем -- я впереди, а они, хохоча, за мной.
Мы вышли на главную деревенскую улицу. Из-за ставень подглядывали
перепуганные крестьяне. Они узнали меня, и их лица исчезли.
В центре деревни стояли два больших коричневых грузовика. Вокруг,
попивая из фляг, на корточках сидели солдаты в расстегнутых гимнастерках.
Еще больше солдат возвращалось с поля; они составляли винтовки в козлы и
присаживались рядом.
Меня окружило несколько солдат. Одни, смеясь, показывали на меня
пальцами, другие хмурились. Один солдат подошел совсем близко и,
наклонившись, ласково улыбнулся мне. Я уже хотел было улыбнуться ему в
ответ, как вдруг он сильно ударил меня в живот. У меня перехватило дыхание,
и я со стоном упал, судорожно хватая ртом воздух.
Из ближайшей лачуги вышел офицер и, заметив меня, подошел ближе.
Солдаты вытянулись. Я тоже встал -- один посредине круга. Офицер бесстрастно
осмотрел меня и что-то приказал солдатам. Двое из них подхватили меня под
руки, потащили к лачуге и втолкнули вовнутрь.
В центре плохо освещенной комнаты на полу лежал невысокий, исхудавший
черноволосый мужчина. Его спутанные волосы падали на лоб, лицо изуродовано
штыковым ударом. Руки его были связаны за спиной, сквозь разорванный рукав
пиджака зияла глубокая рана.
Я забрался в угол. Человек уставился на меня. Его черные блестящие
глаза из-под густых нависающих бровей как будто вонзались в меня. Я
испугался его глаз и отвернулся.
На улице загудели моторы, загремели ботинки, винтовки, фляги.
Прозвучали команды, и грузовики с ревом уехали.
Дверь открылась и в лачугу вошли крестьяне и солдаты. Они выволокли
раненого за руки и усадили его на телегу. Разбитые суставы плохо
поддерживали тело, и человек раскачивался, как тряпичная кукла.
Нас усадили спиной к спине: меня -- лицом к вознице, а раненого --
лицом назад, к дороге. В телегу село двое крестьян и солдат. Из разговора
крестьян я понял, что нас везут в комендатуру близлежащего городка.
Несколько часов мы ехали по хорошо накатанному шоссе, пропуская
встречные колонны грузовиков. Потом телега свернула и, вспугивая по пути
птиц и зайцев, поехала через лес. Раненый обмяк. Я не знал, жив ли он, и
чувствовал только его вялое тело, привязанное вместе со мной к телеге.
Два раза телега останавливалась. Крестьяне угостили немца едой, а он
неохотно дал им по сигарете и по желтой конфетке. Те подобострастно
поблагодарили солдата. Они много пили из припрятанных под сидением бутылок и
потом ходили в кусты мочиться.
О нас же будто забыли. Я устал, мне хотелось есть. Из леса дул теплый,
пахнущий хвоей ветерок. Раненый застонал. Лошади беспокойно повели головами,
их длинные хвосты хлестали по бокам, отгоняя слепней.
Мы поехали дальше. Немец заснул и ровно задышал, широко разинув рот. Он
закрыл его, только когда туда чуть не влетела муха.
Вечерело, когда мы въехали на узкие улицы небольшого городка. По пути
встречались каменные дома с кирпичными трубами. Заборы были выкрашены белым
и голубым. На карнизах сгрудились сонные голуби.
Когда мы проехали несколько домов, нас заметили игравшие на дороге
мальчишки. Окружив телегу, они внимательно рассматривали нас. Солдат потер
глаза, потянулся, оправил форму и, спрыгнув с телеги, пошел рядом, не
обращая внимание на окружающих.
Полку мальчишек прибывало, детвора выскакивала из каждого дома. Вдруг
один парень, повыше и постарше остальных, хлестнул связанного пленника
длинным березовым прутом. Раненый вздрогнул и дернулся в сторону. Ребятам
это понравилось, и они начали забрасывать нас камнями и всяким мусором.
Раненый поник. Я прилип к его мокрым от пота плечам. В меня тоже угодило
несколько камней, но я сидел между раненым и возницей и был не такой уж
удобной мишенью. Дети великолепно позабавились с нами. Они швырялись сухими
коровьими лепешками, гнилыми помидорами, разлагающимися птичьими трупиками.
Один из юных мучителей занялся мной. Он шел рядом с телегой и методично бил
меня палкой по одним и тем же местам. Тщетно я старался собрать достаточно
слюны, чтобы плюнуть в его насмешливую физиономию.
В окружившей телегу толпе появились взрослые. Они кричали: "Бей евреев,
бей выродков!" -- и подзадоривали ребят на новые нападения. Побаиваясь, что
в них случайно чем-нибудь попадут, возницы спрыгнули с телеги и пошли рядом
с упряжкой. Теперь мы с раненым сделались превосходными мишенями. На нас
обрушилась новая лавина камней. Мне рассекли щеку, нижняя губа кровоточила.
Я плевал кровью в тех, кто шел ближе ко мне, но они ловко уворачивались.
Какой-то изверг сорвал пучок плюща и начал хлестать нас. Тело горело от
боли, в меня попадали все чаще, и я опустил голову, опасаясь, что камнями
мне могут выбить глаза.
Когда телега проезжала мимо какого-то неприглядного дома, из него вдруг
выбежал невысокий, толстый священник в потрепанной выцветшей сутане.
Раскрасневшись от волнения, он ворвался в толпу и, размахивая палкой, начал
без разбора бить всех по головам, рукам, лицам. Дрожа от негодования, тяжело
дыша и обливаясь потом, он разогнал толпу.
Переводя дыхание, священник медленно пошел рядом с телегой. Одной рукой
он вытирал вспотевший лоб, а другой крепко сжимал мою руку. Раненый,
очевидно, потерял сознание -- его плечи поникли и он ритмично раскачивался,
как кукла на шесте.
Телега въехала во внутренний двор комендатуры. Священнику пришлось
остаться за воротами. Двое солдат развязали веревку, сняли раненого и
положили его под стену. Я встал рядом.
Вскоре после этого во двор вышел высокий эсэсовский офицер в
угольно-черной форме. Никогда еще я не видел такой великолепной формы. На
гордо изогнутой тулье фуражки сиял череп со скрещенными костями, ворот был
украшен изображениями молнии. Рукав пересекала красная повязка с отчетливым
изображением свастики.
Офицер выслушал доклад одного из солдат. Постукивая каблуками по
ровному бетонному двору, он подошел к лежащему человеку. Носком сияющего
высокого сапога он ловко повернул к свету голову раненого.
Мужчина производил ужасное впечатление -- изрубленное лицо с
проваленным носом; вместо губ рот прикрывали изорванные лохмотья кожи.
Обрывки плюща, комки земли, коровьи лепешки залепили его глаза. Офицер
присел на корточки и склонился к отражающейся в глянцевых голенищах сапог
бесформенной голове. Он спрашивал раненого о чем-то или что-то говорил ему.
С невероятным напряжением окровавленная масса пошевелилась. Худое
искалеченное тело приподнималось, опираясь на связанные руки. Офицер
отодвинулся в сторону. Солнце осветило его лицо и открыло мне его идеальную,
завершенную красоту -- кожу белее воска, льняные, гладкие, как у ребенка
волосы. Лишь однажды в церкви я видел такое изящное лицо. Оно было
нарисовано на стене, купалось в звуках органа, и только солнечные лучи,
