крестьян в домах. Я безбоязненно пробирался в заваленные снегом амбары,
выбирал там лучшие картофелины и свеклу и потом пек овощи на комете. Если
меня и выслеживали, то неуклюже пробирающийся сквозь снегопад бесформенный
ком тряпья принимали за привидение. Иногда крестьяне спускали на меня собак,
но, когда они добегали до меня, я легко отгонял их кометой. Они возвращались
к хозяевам уставшие и замерзшие.
Я был обут в широкие, перевязанные большими лоскутами башмаки.
Благодаря широким деревянным подошвам и моему малому весу я не проваливался
в глубокий снег. Закутавшись до глаз, я свободно бродил по округе,
встречаясь только с воронами.
Я ночевал в лесу, забираясь под сугробы прикрывающие узловатые корни
старых деревьев. Я загружал комету сырым торфом и влажными листьями и они
обогревали мое убежище ароматным дымком. Огонь тлел всю ночь напролет.
В конце концов на несколько недель задули теплые ветры, началась
оттепель и крестьяне начали все чаще выходить из домов. Бодрые отдохнувшие
псы бродили теперь вокруг деревень и мне становилось все труднее добывать
пропитание. Пора было остановиться в какой-нибудь деревне подальше от
немецких застав.
Я шел через лес и с деревьев, угрожая затушить комету, на меня часто
обрушивались подтаявшие снежные шапки. На следующий день я услышал чей-то
крик. Я спрятался за куст и, боясь пошевелиться, внимательно прислушался к
скрипу деревьев. Снова раздался крик. Наверху, в кронах деревьев, захлопали
крыльями вспугнутые вороны. Осторожно перебегая от дерева к дереву, я
приблизился к месту откуда доносился крик. На узкой размокшей дороге
виднелась опрокинутая телега, возле нее стоял конь.
Заметив меня, конь повел ушами и встряхнул головой. Я подошел поближе.
Животное так исхудало, что была видна каждая его косточка. Как мокрые
веревки, провисали пучки изнуренных мышц. Конь посмотрел на меня налитыми
кровью глазами и захрипел с видимым усилием поворачивая голову.
Одна из ног у коня была сломана повыше копыта. Острая кость прорвала
кожу и, с каждым шагом, все больше выходила наружу.
Вороны реяли вокруг раненого животного не спуская с него глаз. Когда
тяжелые птицы, одна за одной, рассаживались на деревьях, на землю, как блины
на сковороду, шлепались сугробы мокрого подтаявшего снега. На любой шум конь
слабо приподнимал голову и озирался.
Увидев меня возле телеги, конь приветливо взмахнул хвостом. Когда я
подошел к нему, он положил свою тяжелую голову мне на плечо и потерся о мою
щеку. Я поглаживал его воспаленные ноздри, а он мордой подталкивал меня
поближе к себе. Я наклонился, чтобы осмотреть его рану. Конь повернул ко мне
голову словно ожидая окончательного диагноза. Я предложил ему сделать
несколько шагов. Постанывая и спотыкаясь, он попробовал шагнуть, но из этого
ничего не вышло. Стыдясь своего бессилия, он опустил голову. Я обхватил его
шею и почувствовал, как в ней бьется жизнь. Оставшись в лесу, он был обречен
на верную смерть и я решил заставить его идти со мной. Я начал рассказывать
ему об ароматном сене в теплом стойле и уверял, что хозяин вправит кость на
место и залечит ногу травами.
Я рассказывал ему о тучных лугах, которые дожидаются весны под снегом.
Я понимал, что смогу расположить к себе местных жителей, если мне удастся
вернуть коня его хозяину. Возможно, мне даже позволят остаться в деревне. Он
слушал, время от времени косясь на меня, чтобы убедиться, что я не лгу.
Легко понукая коня хворостиной, я заставлял его шагнуть вместе со мной.
Конь высоко поднял изувеченную ногу и покачнулся. Он долго раздумывал, но, в
конце концов, пошел. Преодолевая мучительную боль, мы продвигались к
деревне. Время от времени конь неожиданно останавливался и замирал. Потом он
снова начинал идти, как-будто движимый каким-то воспоминанием, какой-то
мыслью, которая периодически выскальзывала из его сознания. Он оступался и,
спотыкаясь, терял равновесие. Когда конь переносил вес на сломанную ногу, из
под кожи появлялась острая кость, и он становился этим оголенным обломком в
снег и грязь. Я содрогался, когда он ржал от боли. Я забывал о своих
башмаках и на мгновение мне казалось, что у меня тоже сломана нога и это я
стону на каждом шагу от боли.
Измученные, забрызганные грязью, мы приковыляли в деревню. Нас сразу же
окружила свора рычащих псов. Кометой я удерживал их на безопасном отдалении,
опалив шерсть самым свирепым из них. Оцепеневший конь стоял рядом со мной.
На улицу вышло много крестьян. Среди них оказался и приятно удивленный
крестьянин, чей конь, как оказалось, два дня назад понес и исчез вместе с
телегой в лесу. Хозяин отогнал псов и, осмотрев искалеченную ногу, сказал,
что коня придется забить. Немного мяса, шкура и кости на лекарства -- вот на
что он теперь годился. Действительно, в этой местности лошадиные кости
ценились очень высоко. Самые тяжелые болезни лечили принимая несколько раз в
день растворенные в травяном настое растертые лошадиные кости. Компресс из
лягушечьей лапки и размолотых лошадиных зубов успокаивал зубную боль.
Сожженное копыто в два дня излечивало от простуды. А чтобы избавить
эпилептика от припадков, нужно было положить на него тазовую лошадиную
кость.
Пока крестьяне осматривали коня, я стоял в стороне. Потом пришел и мой
черед. Хозяин коня внимательно оглядел меня и расспросил откуда я пришел и
что умею делать. Я отвечал как только мог осмотрительно, избегая всего, что
могло вызвать у него подозрение. Он заставил меня несколько раз повторить
весь рассказ и смеялся над моими неудачными попытками говорить на местном
диалекте. Несколько раз он спрашивал, кто я -- еврей или цыган? Я поклялся,
чем только знал, что я истинный христианин и хороший работник. Другие
крестьяне неодобрительно поглядывали на меня. Но крестьянин все же решил
взять меня для работы в хозяйстве и по дому. Я упал на колени и поцеловал
ему ноги.
На следующий день хозяин вывел из стойла двух сильных здоровых коней.
Он впряг их в плуг и подвел к терпеливо стоящему у изгороди искалеченному
коню. Хозяин забросил ему на шею аркан и привязал веревку к плугу. Здоровые
кони прядали ушами и равнодушно поглядывали на приговоренного калеку. Он
тяжело перевел дыхание и повел туго перетянутой веревкой шеей. Я стоял
рядом, соображая, как бы спасти его, как дать коню понять, что я и не
предполагал, что веду его домой для этого... Когда хозяин подошел к коню
проверить как легла петля, тот неожиданно повернул голову и лизнул его в
щеку. Не глядя на него, крестьянин с размаху ударил коня по морде.
Уязвленный конь отвернулся.
Я чуть было не бросился в ноги хозяину с мольбой сохранить коню жизнь,
но словно наткнулся на укоризненный взгляд животного. Конь пристально
смотрел на меня. Я вспомнил, что произойдет, если умирающий сосчитает зубы
причастного к его смерти человека или животного. Пока обреченный конь
смотрел на меня таким страшным в своей покорности взглядом, я боялся
вымолвить даже одно слово. Я ждал, но он не сводил с меня глаз.
Крестьянин поплевал на ладони, взял перевязанную узлами плеть и
неожиданно хлестнул здоровых коней. Резко дернув, они сильно натянули
веревку и петля захлестнулась на шее у приговоренного. Сильно захрипев, он
дернулся и рухнул, как поваленный ветром плетень. Еще несколько метров кони
тащили его по мягкой земле. Когда запыхавшись, они остановились, хозяин
подошел к жертве и несколько раз ударил тело носком в шею и по коленям.
Животное не вздрогнуло. Чувствуя смерть, здоровые кони нервно перебирали
ногами, как-будто пытаясь укрыться от пристального взгляда широко открытых
мертвых глаз.
Остаток дня я помогал хозяину снимать шкуру и разбирать тушу.
Через несколько недель деревня привыкла ко мне. Некоторые ребята иногда
говорили, что нужно сообщить немцам, что в деревне живет цыганский выродок
или отвезти меня на ближайший армейский пост. Женщины сторонились, встречая
меня на улице, и тщательно покрывали головы детям. Мужчины молча
рассматривали меня и сплевывали в мою сторону.
Обитатели этой местности разговаривали медленно и размерено. Здешние
обычаи требовали экономить слова, как соль, и болтливость считалась главным
недостатком человека. О бойких, разговорчивых людях говорили не иначе, как о
подученных евреями и цыганками-ворожеями лгунах и лицемерах. Обычно, люди
долго сидели молча и тяжелая тишина редко нарушалась какой-нибудь
незначительной репликой. Разговаривая и смеясь, люди прикрывали рот рукой,
чтобы недоброжелатели не увидели их зубы. Только водка развязывала их языки
и ослабляла суровые нравы.
Моего хозяина хорошо знали в деревне и часто приглашали на свадьбы и
другие торжества. Иногда, если по дому не было много работы и соглашались
жена и теща, он брал меня с собой. На таких пирушках он заставлял меня
разговаривать с гостями "по-городскому" и рассказывать стихи и сказки,
которым меня научили мама и няня. Мое городское произношение, полное
тарахтевших как пулемет твердых согласных звуков, звучало как пародия на
мягкий протяжный местный говор. Перед представлением хозяин заставлял меня
выпить залпом стакан водки. Ноги путались и отказывались мне повиноваться и
я с трудом добирался до середины комнаты.
Стараясь никому не заглядывать в глаза и не смотреть на зубы, я сразу
начинал представление. Когда я начинал слишком быстро, по местным понятиям,
читать стихи, у крестьян от удивления округлялись глаза -- они были уверены,
что я ненормален, а эта скороговорка -- проявление моего слабоумия.
Они хохотали до изнеможения слушая сказки и стихи о
козле-путешественнике, который искал столицу козлиной страны, о коте в
семимильных сапогах, о быке Фердинанде, о Белоснежке и семи гномах, о
мышонке Микки и забывали закусывать.
После представления меня подзывали то к одному, то к другому столу
чтобы я повторил полюбившиеся им отрывки и заставляли выпить еще водки. Если
я отказывался, спиртное вливали мне в горло насильно. Обычно к середине
вечера я был абсолютно пьян и остаток вечера едва помнил. Люди превращались
в животных из моих сказок и их звериные морды кружились вокруг меня. Я
проваливался в глубокий колодец с гладкими, покрытыми скользким мхом
стенами. На дне колодца вместо воды была моя теплая уютная постель. Там я
мог забыть обо всем и спокойно уснуть.
Зима подходила к концу. Каждый день мы с хозяином ходили в лес за
дровами. С сучьев свисали набухшие от влаги, похожие на промерзшие кроличьи
шкурки мохнатые лишайники. Темные капли воды падали с них на отошедшие от
ствола полосы коры. Всюду звонко журчали ручейки -- ныряя под узловатые
корни, они резво выскакивали наружу и продолжали свой по-мальчишески
беззаботный бег.
Соседи устраивали красавице дочери свадьбу. Разряженные в праздничные
одежды гости плясали на тщательно выметенном и украшенном току. Жених по
старинному обычаю целовал всех гостей в губы. Невеста то плакала, то
смеялась и, одурманенная многочисленными тостами, не реагировала на мужчин,
которые щипали ее за ягодицы и щупали груди.
Когда гости вышли танцевать и комната опустела, я побежал к столу за
едой, которую заработал своим представлением. Я устроился в темном углу,
подальше от пьяной толпы. По-дружески обнимаясь, в комнату вошли двое
гостей. Я знал их. Они были из числа самых богатых жителей деревни. Каждый
из них имел по несколько коров, по табуну лошадей и отборные земельные
угодья.
Я заполз под какие-то пустые бочки. Неторопливо беседуя, мужчины сели к
