- Эй, а Цигулева где? - крикнула Светка сверху. - У нее моя подшивка
"Вог", она обещала принести!..
Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до
осенней сессии, они со Светкой многими считались парой. Светка-энд-Сергей,
Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А потом все. Потом появилась
Цигулева.
Сергей сделал вид, что не расслышал.
...Этажом ниже - мужской туалет, курилка. В распахнутом настежь окне
торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей кабинки деловито шуршала
бумага.
- Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в одних трусах, у нее
сосок с полмизинца, мы тут чуть не это... - Чума показал свой кривой
мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив.
- Я Родика ищу, - сказал Сергей. - Он еще не сдавался?
- Не-а... На кого это ты похож? А... вспомнил: мне дядька комикс привез,
там мужик - оборотень. Так у него такая рожа была, когда он в волчину
превращался. Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый?
- Отцепись. Упал, не видишь? Порезался во время бритья. Иди в жопу,
короче. Блин... И куда он запропастился?
Сергей врезал ногой по дверце кабинки.
- Эй, на борту - ты не Байдак случайно?
Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на унитазе
сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках.
- В телестудии твой Байдак. Квасит с Ашотом. И вали отсюда, хватит
шуметь!
Курлов с силой захлопнул дверцу.
* * *
Под учебную телестудию отвели огромный, обшитый орешником и пенопластом
кабинет на первом этаже. Здесь стояли три передвижные телекамеры, похожие на
гиперболоиды инженера Гарина, стальная рощица софитов, монтажная установка,
четыре монитора, шестнадцатиканальный микшерский пульт "Алесис" и мягкий
уголок из черной кожи. Говорили, это Бутевич расстарался - бывший декан,
завзятый партиец, любитель крымских вин и быстрой езды.
Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия. Из трех
камер работала только одна, мониторы были на лампах-компактронах, которые
перестали выпускать еще на заре перестройки, и когда очередная лампа
перегорала, приходилось вручную менять электрод - если, конечно, было кому.
Шикарный "Алесис" давно был пропит, проеден и протрахан, а на его месте
стоял обычный советский "Лель", с которого сняли ручки и клавиши и
переоборудовали в обеденный стол - поскольку ни на что другое он не годился.
Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда фирменный логотип,
срезанный с коробки от "Алесиса", а заодно и его инвентарный номер.
Исправно работал только мягкий уголок. Вернее - диван. Огромный и
упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по себе
являлся сексаттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз, еще выше, еще, широкая
устойчивая амплитуда, стыковка-расстыковка, салют, победа. А если под
хорошую выпивку и закуску, если включить единственную рабочую камеру и
вывести изображение на большой монитор - ну... нет слов. Это надо пережить.
Сергей постучался.
- Алло, есть кто живой?
Днем здесь иногда торчат первокурсники, пытаются лепить передачки,
снимают интервью друг с другом, а потом дружно катаются со смеху. Но у
первокурсников еще не выработалась привычка запирать за собой дверь. А
сейчас дверь была заперта.
- Открывай, - Сергей ударил костяшками пальцев по косяку.
- Кто такой? - негромко спросили из-за двери.
- Мне Байдак нужен.
- Это ты. Серый?.. С-час.
Щелкнул замок, дерматин зашуршал по цементному полу. На пороге окосело
улыбался Ашот Меликян, его строгая понтовая сорочка в узкую полоску была
расстегнута, по волосатой груди стекал пот.
- Твою мать, - затарахтел Ашот, запирая за Сергеем дверь. - Кто стучится
в дверь моя? Я говорю: Мишель Пфайфер, спорном? Родион говорит: ни фига, это
Крутой Уокер. Спорнули на четыре порошка, открываю - а там Курлов, греб его
мать, вот с такой рожей. Ты нам каждому по два порошка ставишь, Серый, мы на
тебя спорнули, ты не оправдал, сам понимаешь... И кто тебе хлебальник
своротил, а?
Байдак был здесь. Худой, дерганый, как на пружинках. Большой остренький
нос, светло-светло-голубые глаза. Очень светлые, голубизны, бывает, и не
видно. Он кивнул Сергею, вытер красное пористое лицо бейсболкой. Приподнялся
с дивана, вытащил из-за черной кожаной спинки початую бутылку бренди и
поставил на пульт.
- Здоров, - сказал Сергей.
- Хайль! - вскинул прямую руку Байдак.
"Довыеживался, - раздраженно подумал Сергей. - И еще продолжает! Хотя он
пока ничего не знает..."
- Примешь?..
Родька показал глазами на бутылку.
- Жарко.
- Неполную.
- У меня дело, - сказал Сергей.
- Да пошел ты, - сказал Ашот.
- Ашот прав, хоть он и контуженый, - кивнул Байдак. - Делу - время. Всему
свое время.
Сергей сел рядом. Диван под ягодицами послушно прогнулся, а потом чуть
подбросил его вверх, снова прогнулся и снова подбросил. Как будто приглашал
поиграться.
- Сдал? - спросил Сергей, принимая наполовину наполненный стакан.
- Арийцы не сдаются, - широко улыбнулся Байдак.
- Кончал бы ты с этой херней...
- А чего? - продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась
в оскал - так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим
образом проявлял непочтение.
- Ничего... Лидия зуб на тебя точит.
- Ее сраная точилка... Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь
пьем. Чтоб все - и у всех.
Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей
вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку.
Ашоту тридцать лет, он помощник декана, трижды женат, у него двое детей.
А Родику только двадцать два. Зато его папаша работает начальником
квартирного бюро в горисполкоме; в условиях Тиходонска, как и любого
крупного российского города, это все равно что работать на раздаче воды в
пустыне. Дело даже не в самих квартирах - дело в великом множестве больших и
малых людей, которые считают себя обязанными Байдаку-старшему. Они и в самом
деле обязаны. Вот ректор университета Петренко, например, чья дочь недавно
встала на расширение, имея семью в количестве трех человек и двухкомнатную
квартиру площадью тридцать шесть метров. Тесновато, конечно. Но норма для
постановки на квартучет - четыре метра на человека, как в могиле. И в каждом
районе стоят в очереди десятьдвенадцать тысяч таких бедолаг.
Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из
безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу
города, а взамен получила три - пятьдесят "квадратов", в старом фонде. Хорош
старый фонд - сталинский дом напротив памятника Ленину, где "Гастроном"!
Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А
по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал
сочинение на "двойку", да и устные сдал на "тройки" и при конкурсе четыре
абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается.
Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же
Петренко - и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну
Певзнер, чью кафедру в июне - июле ждет плановое сокращение. Лидии
Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический
идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или
хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров.
"Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и
встреть их грудью, и ударим на врагов!.." Весь этот древнегреческий пыл,
весь этот темперамент - херня и говно, Лидия Николаевна только в теории
знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет
стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам
пластмассовые стаканчики. И презервативы... Нет-нет, конечно, Лидия не
захочет увольняться. Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика
выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный "зачт".
Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет
глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет - и никто не
обидится.
- ...Что? - переспросил Сергей.
- Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, - смеялся
Родик. Он несколько раз значительно подмигнул Сергею.
- А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? - кипятился Ашот. - У меня лобок
до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать?
Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты,
не надо.
- Смотри, глупый ты человек!
Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой
в желтую полоску - все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с
вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на
ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин
на пол.
- Ты почему это делаешь, а?
Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались,
бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами.
У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на
тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук
щепотью, покачивая ими при каждом слове.
- Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так
поступать? Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? - горестно причитал он.
Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан.
- Пей. Я не хотел.
Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен
он бросил в рот.
- Я чистый, - сказал он гордо. - От меня никогда плохо не пахнет.
И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного
стакана с Ашотом.
А через минуту все-таки выпил - потому что ему позарез нужно поговорить с
Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с
ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана
появилась еще одна бутылка.
- У меня проблемы, Родик, - повторил Сергей после третьей.
- Я понял, - сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь
постучались. Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне,
чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой
протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова
плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан.
- Ты дура, - сказал Ашот. - Тебе было ясно сказано: четвертый билет,
уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова?
- Четвертый взяли до меня! - пискнула Салманова. - Какая-то зараза
схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его
"Контрабас" - до сих пор во рту гадко, а кто-то - раз! И получил зачет за
мой счет!
Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он
зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней
он виноват. В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая
безудержная карусель. Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями,
которые минуту назад достал из своих трусов.
- Вот, кушай, Салманова, - ворковал он, - и не бери в голову. Все будет
нормально.
- Она меня обозвала при всех куриными мозгами - Лидия, представляешь?
- Послезавтра у нее вторая группа, пойдешь и сдашь вместе с ними. И все
дела.
Они зашептались о чем-то. Родик Байдак поднялся, включил единственную
рабочую камеру, навел ее на лицо Салмановой. Большой монитор ожил. Жующий
рот крупным планом, маленькие прозрачные усики над верхней губой, пятно сока
