раздатчицы в пельменной. - Здесь и так людей сажать негде, вон - очередь!..
- Глохни, - кратко ответил заведующий. Он точно не знал, кто такой Агеев,
но догадывался, что его надо всячески ублажать. Потому что капитан
заглядывал пару раз с начальником местного ОБХСС, с инструктором
райисполкома, да и в отделе общепита приходилось встречаться - Агеев
обслуживал территорию и потому знался со многими людьми и входил во многие
кабинеты.
Капитан разложил перед собой газету, рядом - блокнот с ручкой. У
пельменей дряблая полужидкая оболочка, которая разваливается, едва
дотронешься вилкой. А мясо всегда твердое, вари его хоть целые сутки. И это
сочетание нравилось Агееву. Он думал так: если бы ему пришлось прожить
остаток дней где-нибудь в Эмиратах, в огромном белом доме с тысячью
бесшумных кондиционеров, закрытыми теннисными кортами, бассейном,
наполненным настоящей морской водой и по-настоящему длинноногими минетчицами
в пестрых купальниках, - он бы тосковал по этим пельменям. Тосковал бы,
точно. И жизнь была бы не в жизнь.
В 14.16 капитан Агеев прикончил пельмени и ждал кофе. Кофе даже в жару
подавали самый горячий, другого он не признавал. Коротая ожидание, капитан
привычно черкал в блокноте.
- Минуту, - сказала раздатчица, убирая посуду со стола.
Она у них новенькая, две недели только. Зовут Виктория, двадцать шесть
лет, ноги средней длины, бледные, на жилках; отец - турок из Хопы, родной
дядя браконьерствовал под Астраханью, убит в перестрелке с работниками
рыбнадзора... Агеев почувствовал тяжелую отрыжку. Хватит, надоело.
Между тем из-под блестящей капиллярной ручки вышел занимательный этюд:
мосластая Виктория верхом на козле. Груди у нее маленькие, треугольные и
обвислые, как клапан почтового конверта. Проведешь языком, прихлопнешь
сверху - приклеятся. Языком... Да...
Агеев сглотнул слюну. Вика принесла кофе, поставила на столик, стрельнула
глазами в блокнот и, покраснев до корней волос, спешно удалилась. Агеев
проводил ее долгим взглядом, испытывая удовлетворение от того, что она
увидела рисунок. Хорошо, если бы она еще и узнала себя... Но это вряд ли...
Капитан перевернул страничку и уставился в чистый листок, как будто на нем
должны были вот-вот проявиться написанные тайнописью слова. Но листок
оставался нетронутым, и ручка вновь принялась за работу, причем без всякого
участия с его стороны.
Где же этот Пидораст? Неужели попробует водить его занос...
Агеев был очень недоволен Курловым. С одной стороны, он вообще был мало
чем доволен в жизни, но этот наглый бугай дал прямые основания для
недовольства, ибо навлек на него гнев руководства. Начальник пятого отдела
подполковник Заишный, наткнувшись в документах на непристойный псевдоним,
обрушился на Агеева так, будто капитан с упоением предавался греху, который
этот псевдоним обозначал, и был застигнут с поличным.
- Мы занимаемся борьбой с идеологическими диверсиями, значит, наши руки и
инструменты, которыми мы пользуемся, должны быть идеологически безупречными!
- раскрасневшись, орал подполковник. - А вы приносите мне самую настоящую
идеологическую диверсию! Вот она!
Заишный потрясал листком, исписанным далеко не каллиграфическим почерком
Курлова.
- Он издевается над нами! Так какую пользу вы собираетесь от него
получить?! Если эту бумагу увидит генерал? Или проверяющий из Москвы?
Думаете, они посмеются милой шутке вашего э-э-э... Курлова? Нет, капитан, ты
вылетишь со службы в пять минут, да и мне придется пересесть в другое
кресло!
Обычно подполковник так себя не вел. Видно, выходка этого идиота гораздо
серьезней, чем кажется на первый взгляд.
Начальник словно уловил его мысль. Он глубоко вздохнул, взял себя в руки
и перешел на другой тон, которым разговаривают с умственно отсталыми.
- Скажите, капитан, неужели вы действительно не поняли, что нельзя
допускать в официальных документах нецензурных выражений? Тем более
написанных с ошибками?
- Почему с ошибками? - угрюмо спросил Агеев. Ему казалось, что с
орфографией тут все в порядке, и он хотел хоть немного оправдаться.
- В словарь надо смотреть! - Заишный раздраженно ударил ладонью по столу,
ушибся и вновь вскипел.
- Да если даже и без ошибок! Вы соображаете...
Подполковник безнадежно махнул рукой и оборвал себя на полуслове.
- Документ переписать, псевдоним изменить! - четко приказал он. - Ясно?
Свободны!
Когда дверь уже закрывалась, до Агеева донеслась вырвавшаяся в сердцах
фраза:
- Да он и вправду полный кретин!
Эта фраза уязвила капитана в самое сердце. Ему недавно стукнуло тридцать
девять, а он все еще ходил простым опером, с маленькими звездочками на
погонах. Карьера явно не сложилась, и он считал, что продвижению по службе
мешал злосчастный развод, хотя иногда из обрывков разговоров и шуточек
сослуживцев понимал, что его считают... мягко говоря, не очень умным
человеком. Но не придавал этому значения, списывая обидные слова на козни
недоброжелателей. А раз и начальник так считает... Это похоже на заговор,
когда все против него. Значит, ему не видать майорской должности как своих
ушей, хоть всех тиходонских диссидентов выяви и спрофилактируй! Да на
диссидентах сейчас и не особенно выдвинешься - время такое: очередная
оттепель, даже Сахаров и Солженицын уже не враги, а почти друзья... Теперь
начальников больше другое интересует - наркотики, оружие, политические
экстремистские организации... Ходят слухи, что Пятое управление вообще
собираются то ли сокращать, то ли перепрофилировать. А
организационно-штатные изменения вряд ли будут способствовать его карьере...
"А все этот засранец! - без всякой логики подумал капитан про Курлова. -
Сам напрашивается, чтобы ему прищемили яйца!"
- Все нормально? - откуда-то сбоку появился заведующий - плюгавый
мужичонка с плутоватой физиономией. Он курил поддельную "Яву" - будто дышал
жженой покрышкой. Капитан нервно захлопнул блокнот, словно боясь, что
нарисованный там хоровод лесбиянок выскочит наружу и завертится вокруг этого
пройдохи.
- Да, да, нормально!
Он не переносил запаха табака во время еды. И во время сна, кстати, тоже.
Была у него когда-то женщина, стопроцентная русачка, кровь с молоком, коса
до пояса - но вот курила в постели как паровоз. Агеев терпел-терпел, но
однажды не выдержал, поднял ее среди ночи, надавал по румяному лицу и
заставил съесть пачку "Бонда" вместе с фольгой и целлофаном. Потом швырнул
платье и трешку на такси: убирайся к такой-то матери! Так она без всякого
такси галопом пробежала пару кварталов, ночью топот далеко разносится...
Больше он ее не видел.
- Извините... - заведующий так же незаметно исчез.
Ровно в 14.50 Агеев встал и, не прощаясь ни с кем, вышел из уютного
дворика пельменной. В груди бушевала злость.
- Ну, Пидораст, погоди! - мстительно процедил капитан себе под нос.
На противоположной стороне улицы гудел "рафик", парень в футболке заносил
в Катенькин киоск обернутые серой бумагой стопки журналов. Сама вышла бы, не
развалилась. Может, стесняется коротких ног? Может, у нее вообще вместо ног
- протезы? Два синеватых обрубка, посыпанные тальком и перехваченные
толстыми кожаными ремнями, а ниже - деревяшки с резиновыми набалдашниками на
концах. Бр-р-р...
Снова отрыжка. Капитан Агеев почувствовал тяжесть в желудке, привычным
движением достал из кармана пластиковую трубку, наполненную яркими
двухцветными гранулами-таблетками. Он вытряхнул на ладонь две гранулы,
отправил их в рот. Через несколько минут плохо пережеванные комки
наперченного мяса превратятся в абсолютно нейтральную жидкость и через
стенки желудка просочатся в кровь. Кто-то сказал, что эти чудо-таблетки
переваривают не только мясо, но и сам желудок; скорее всего вранье. Агеев
верил только своим врачам. Особенно с восемьдесят шестого года - когда
перешел на магазинные пельмени.
* * *
Когда-то Родик Байдак уже садился за руль мертвее мертвого. Прошлой
весной, в апреле. Полторы бутылки водки и два "кубика" сверху. Он проехал
через весь город на ста двадцати, в машине было полно народу, человек восемь
друг на друге, все пьяные вдребодан. Каждую минуту кто-то толкал его под
локоть и говорил: "Р-р-родь, нам еще не выходить?" Он проехал через весь
город. От Таганрогского шоссе до проспекта Шолохова. Правда, была ночь.
Правда, на восточной окраине его все-таки нагнали, перекрыли дорогу. Родик
притормозил. Милиционеры вшестером наставили пистолеты на дверцу: выходи,
гад. Родька не выходил; посмотрели - а он спит, морду на руль положил.
Возможно, только-только уснул. А возможно, он полдороги такой ехал. Никто не
знает. Через неделю права Родькины папаше его вернули, сказали: пусть ваш
сын не напивается так сильно, пусть пьет по чуть-чуть - вот как мы,
например.
Пить по чуть-чуть Родион Байдак не умел.
Сегодня он придушил не меньше литра бренди.
Когда Родик включил зажигание и сказал: "Теперь ветер нам в жопу, ребята,
иначе закиснем совсем", - Сергей, как ни был пьян, все-таки стал потихоньку
выбираться из машины. Он открыл дверцу и увидел асфальт, который плавно
тронулся под подошвой, издавая тихий шелест.
Кто-то потянул его назад.
- Э?.. - сказал Сергей.
Тянула Светка Бернадская. Она сидела с ним рядом на заднем сиденье, левая
Серегина рука лежала на ее плечах, как огромное бревно; Светка пригибалась
под его тяжестью, тычась лицом Сереге в подмышки.
- Сережка-ты-что-Сережка!.. - верещала Светка. Она вцепилась в его
рубашку и тянула назад обеими руками. "Ланча" качнулась на повороте, Сергей
опрокинулся на Светку, дверца захлопнулась.
- Откуда ты взялась? - пробормотал он.
- Дурак, - почему-то ответила Бернадская.
Тяжелое бревно с плеча она не сбросила. Родик старался вести машину
плавно и осторожно. По его затылку за воротник рубашки стекал пот. На
компьютерном спидометре дрожала цифра "60".
- Куда едем? - спросил Сергей.
У Светки Бернадской вместо глаз два голубых прожектора, направлены на
Сергея, она говорит что-то ему негромко. Сергей слышит и тут же забывает.
Какого черта она сунулась в машину? Может, Родик ей тут титьки крутил, пока
он спал? Или сказки рассказывал?.. Светка неожиданно провела рукой по его
щеке. Сергей снова уснул.
Проснулся в "двойке". В вестибюле.
"Двойка" - это общежитие N 2 Тиходонского государственного университета,
дикая каменная пещера, уходящая не вглубь, а вверх - на высоту шестнадцати
этажей. Здесь живут дикие сородичи физиков, филологов и журналистов. Братья
меньшие. Неандертальцы. На вахте жует резинку и чистит спичкой когти седой
пещерный медведь, дядя Болеслав. Еще его зовут Гестапо, причем не только за
глаза. Дядя Болеслав не обижается. Ночью, между часом и двумя, он прячет в
штанину тонкий стальной прут и обходит дозором читальные комнаты (на каждом
этаже такая есть, вход свободный, за-ахады, дарагой). В читальнях вечно
стоит дер, дер по-черному, потому что в блоках места всем не хватает.
Гестапо подходит, некоторое время смотрит, приглядывается - а потом как
врежет прутом по столу, или по полу, или по стене! Студенты слетают с
подруг, будто по ошибке пихали в сопло ракетного двигателя, а тот возьми да
заведись; у подруг матка еще неделю сокращаться будет, пока успокоится. А
Гестапо доволен. Он прутом покачивает: мол, попробуй только дернись, ебарь
сраный. И дрочит мысленно. И спускает прямо в штаны.
Родик его не боится. Если Гестапо вдруг вздумает спросить пропуск, Родик
