вышли на него? Ведь он был женихом сестры Томашевского. Обязаны были на него
выйти...".
И снова я услышал чьи-то тяжелые шаги на лестнице, и затем грубый
гортанный говор, что услышал первым.
-- Как дела?
-- Профессор наслаждается Бургундским, -- ответил вкрадчивый голос.
-- Профессор, вы злоупотребляете нашим терпением. Кстати, не ответите
ли на некоторые вопросы. Первое: кто такой доктор Рейн? Второе: кто его
убил?
-- Вам же известно, что я не убийца.
-- Профессор, факты -- упрямая вещь. Вы вошли в дом следом за доктором
Рейном, а минуту спустя выбежали, будучи крайне возбуждены, сели в машину и
умчались в неизвестном направлении. Все эти годы вы весьма успешно
скрывались от полиции, жили под чужими документами. Пожалуй, вас пора отдать
в руки правосудия... Или нет?
-- Оставьте меня... Мне уже все равно.
Я хорошо видел, как менялось лицо Томашевского: безразличное, оно вдруг
стало зеркалом страданий, но скоро просветлело, приняло печать застенчивой
решимости и злой иронии.
-- Время уходит, -- произнес гортанный говор.
Но Томашевский словно ждал этих слов. Рука его лежала на боковом
кармане пиджака. Какое-то неуловимое движение -- и в ладони у профессора
оказался крохотный пистолетик, который он направил на себя... Выстрел
напомнил писк комара... Потом он медленно сполз со стула, губ коснулась
вымученная улыбка.
-- Проклятье! Куда ты смотрел, Сэм! Шер, да сделайте же что-нибудь! --
кричал и перепуганно, и с яростью, гортанный говор.
Первым к профессору бросился Сэм: склонившись над ним, он пытался
нащупать пульс; затем, наверное, Шер, чернокожий крепыш с широким
приплюснутым носом, он присел рядом на одно колено. Но через минуту Шер
своим вкрадчивым голосом вынес безжалостный вердикт: "Он мертв!", "Точно,
конец," -- согласился с ним Сэм.
А затем все закружилось в дьявольской круговерти, и я не скоро понял,
что же происходит.
Все началось с короткого возгласа "О-ох!" и грохота падающего тела.
Следующим был Сэм -- не успев поднять глаза на дверь, он рухнул сверху на
Томашевского. Только Шер метнулся к дивану, на ходу выхватывая пистолет, но
тут же дико изогнулся, упал, прополз с метр, ударился в судорогах головой о
пол и замер.
На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед
за чем моему взору открылся бородач с огромной рыжей шевелюрой и безносый.
Его могучее тело облегал блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи,
извивались щупальца, по одному слева и справа, достигающие ему до пояса.
Теперь настал и его черед склониться над телом профессора. По-видимому,
убедившись, что тот мертв, бородач подошел к окну как вдруг обратился к
кому-то еще:
-- Черт возьми! Быстрее...
Как только они сбежали по лестнице, и хлопнула внизу дверь, Рейн
прошептал на выдохе:
-- Кажется, ушли...
-- Кажется, самое время уходить и нам, -- заметил я, но все таки
решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна.
-- Морис, вот они,-- окликнул он меня.
Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна.
-- Двое... Да, это они...
Они шли по противоположной стороне улицы, ближе к реке; один из них
был, несомненно, бородач,-- я без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй
был в долгополом легком прозрачном плаще с оттенком серого, стройный,
русоволосый, или поседевший. Они поравнялись со стоявшим на обочине
желто-зеленым фургоном, и тогда бородач, развернувшись, сильным движением
открыл дверь. Раздались выстрелы. Бородач отшатнулся, сделал шаг назад и
упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне.
Где-то далеко взвыла полицейская сирена, и мы поспешно покинули
квартиру Томашевского.
Едва мы вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части,
и, охваченные пламенем, они разлетелись по набережной на десятки метров
вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол.
Полиция прибыла скоро, сразу за ней -- пожарные, и только потом врачи.
Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись с ними, мы
не привлечем к себе внимания. Полиция, кроме того, что взяла в кольцо
дымящиеся останки фургона, тотчас направилась к квартире Томашевского. Не
прошло и получаса, как санитары скорой помощи уже выносили оттуда одно за
одним тела убитых. Такая осведомленность немало меня озадачила, я хотел
что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена:
-- Не правда ли, занятное зрелище? Четыре трупа в квартире и еще
неизвестно сколько в фургоне.
Я стремительно обернулся. Райкард склонил голову в знак приветствия и
спросил невозмутимо:
-- Вы, конечно, случайно здесь?
-- Вы правы, -- коротко ответил я.
-- И ничего не видели? Если вас не затруднит -- жду вас сегодня к шести
часам вечера.
Он было уже отошел от нас, как повернул на 180 градусов и приблизился
вновь.
-- Кстати, один небезынтересный момент: вчера ночью из клиники исчез
Артур Крайс.
В машине между мной и Рейном состоялся нешуточный разговор, касающийся
наших дальнейших действий. Раздражение и упрямство моего напарника я мог
объяснить только одним -- Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз
не предлагал он все бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн
смирился.
-- Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены...
-- Что-то я вас не пойму, Рейн -- поиски убийц вашего отца были игрой?
-- спросил я почти зло и с откровенной издевкой.
-- Нет, конечно же, нет, но мы знаем столько, что нам жить-то может
быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых...
-- Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом.
-- Делайте, что хотите, -- пробормотал Рейн.
-- Вы слишком взволнованы и, кажется, утратили возможность здраво
мыслить. У меня в руках письмо, фактически подтверждающее, что кейс у
Скотта, и самое главное -- шифр. Я еду к Скотту немедленно.
27.
Я едва успел застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не
доводилось бывать у него, и я поразился, с каким изощренным вкусом (именно
изощренным) был выписан интерьер гостиной. Сначала я оказался в вызывающе
голом овальном зале, где иссиня-черная материя на стенах, справа и слева,
открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое, с характерным
широким носом, чувственными губами, но в обрамлении пепельных волнистых
волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной, волосы
-- ниспадающие фалдами портьеры при входе; губы -- мягкий кожаный диван
цвета пурпура, нос -- необычной формы замысловатый камин, глаза,-- две
картины с сумрачными осенними пейзажами, а кожа -- красноватые стены и
паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.
"Я где-то уже видел это..." -- подумалось мне, и тут же вспомнил -- у
Карла, когда он показывал мне рисунки -- это был интерьер комнаты в Музее
Сальвадора Дали.
-- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.
-- Вильям, нам необходимо поговорить.
-- Все о том же? -- Скотт опустился на диван красной кожи, знаком
предложил последовать его примеру.
-- Да.
Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила
-- "не касаться прошлого".
-- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.
-- Я постараюсь, -- спокойно ответил я, -- к тому же у меня к тебе
всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И,
наконец, где кейс с черновиками?
Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом,
затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:
-- За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36
еще не поздно переквалифицироваться?
-- Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? --
настаивал я.
-- Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник?
Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...
-- Томашевский застрелился ... два часа назад.
Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его
скулах заиграли желваки.
-- Откуда тебе это известно?
-- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в
котором он фактически объявляет тебя своим наследником...
-- И все?
Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную
боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный
луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.
-- Где письмо? Оно с тобой?
-- Я уничтожил его,-- солгал я. -- Вскоре после самоубийства
Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой
риск хранить такое письмо.
Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.
-- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.
-- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?
-- Боже мой...
-- Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую
надежду заполучить шифр?
Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой
и вполне хладнокровно произнес:
-- Предлагаешь торг?
-- Нет, откровенный разговор.
-- Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я -- ты его
захотел, однако правду -- в обмен на код.
-- Слово...
-- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких
комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю
возможным...
Я кивнул в знак согласия.
-- Что связывало меня и Рейна? -- Нормальные деловые отношения. Как
врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность
разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет
дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна
же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня
требовалось. Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах:
Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с
патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже
печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается
мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал
Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все
повторялось, он осуществлял подмену-- ребенка-мутанта на ребенка
нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не
подозревавшие матери были на вершине блаженства.
"Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я.
Скотт говорил это и смотрел на меня, словно гипнотизируя. И я смотрел
на него, время от времени отводя взгляд, делая вид, что рассматриваю
камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.
-- С Рейном Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он
был необходим для работы. Но однажды, каким-то образом Томашевский снял на
пленку гораздо больше, чем следовало бы. Что там! Он вообще не должен был
находиться в тот день, в тот час над операционной. Рейн узнал обо всем уже
позже... Рассердился... Или нет, с его стороны это была какая-то трусливая
ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал
меня негодяем, подлецом... С тех пор между нами пролегла трещина --
пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может
быть, он подумал о тех матерях -- каким ударом оказался бы для них этот
