пригласила меня пройти в кабинет.
И вот дверь за мной закрылась. В просторной комнате царил полумрак,
окна были зашторены, вдоль стен стояли темные шкафы, и только в углу на
столе, еще более громоздком, чем у секретаря, горела настольная лампа,
освещая довольно тривиальное лицо, смотревшее на меня поверх очков с
толстенными стеклами.
-- Прошу вас, прошу, -- скрипучим голосом, словно подстегивая меня,
произнес Роже Шали. Но я не торопился, мои ноги ступали по мягкому ковру, и
я с любопытством рассматривал тщедушного, низенького, высохшего человека,
старше пятидесяти, тонувшего в огромном кресле и похожего на мелкого клерка,
растратившего всю свою жизнь на переписывание бумажек.
-- Итак, -- нетерпеливо произнес Роже Шали, поглаживая хилой рукой по
своим реденьким белесым волосам, -- ваше имя Морис де Санс... Что привело
вас ко мне?
-- Все началось со звонка моего давнего приятеля Вильяма Скотта, он
предложил мне проехаться за город...
Я поведал ему далеко не все, умолчав едва ли не о самом главном, о том,
что происходило в замке, но именно это и интересовало Шали.
-- Итак, в замке вы не были... Или были?
-- Мы просто не рискнули... У моста мы стояли, наверное, с полчаса, или
больше, пока не пошел дождь...
-- И потом увидели мотоциклистов и поспешно ретировались...
-- Да, именно так.
По-видимому, я не убедил его в своей откровенности.
-- Мсье де Санс. Вы сами пришли ко мне и поэтому правила игры
устанавливаю я: или вы говорите со мной, как на исповеди у священника, или
мы с вами расстаемся, -- твердо заявил детектив.
Думаю, вы понимаете, как трудно было мне решиться на рассказ о
гильотине! Пауза затянулась...
-- Речь идет об "Адаме и Еве"? -- ошеломил меня своей догадливостью и
осведомленностью Роже Шали.
-- Да.
Теперь держать паузу настал черед детектива. Он снял очки, достал из
нагрудного кармана пиджака сверкающий белизной, с золотой ниткой, платок и
принялся тщательно протирать стекла, затем поднял на меня подслеповатые
глаза и подвел итог:
-- Это обойдется вам в 500 тысяч франков... И я найду для вас убийцу
Анри и тех, кто охотится за вашу дочь...
Сумма была огромная, но торговаться не имело смысла...
-- Когда мне прислать счет?
-- Наличными! Половину в течение трех дней, половину после завершения
дела.
25.
Последующие две недели прошли относительно спокойно. Хотя у палаты
Патриции по-прежнему дежурил полицейский, я, ни на кого не надеясь, все дни
был рядом с дочерью. Ночами меня сменял Карл, он пристроился в соседней
палате. Я же уезжал домой.
Дважды или трижды я ночевал у Филидора. И, надо сказать, что, время
проведенное со старым другом, укрепило мой пошатнувшийся было после всех
потрясений дух. Казалось, среди ночи, на которую стала похожа моя жизнь,
забрезжил рассвет, и я радовался избавлению от долгого сна.
Во второй день пребывания Пат в больнице вновь приезжал Скотт, но,
столкнувшись с весьма прохладным с ее стороны отношением к нему, уехал он
очень быстро и больше не давал о себе знать. Что-то произошло и между двумя
подругами -- Элен и Пат. Они долго о чем-то спорили, а после Элен вся в
слезах выбежала из палаты. Она приезжала в больницу до меня, ранним утром, и
обо всем этом мне рассказал Карл. В тот же день я послал моей возлюбленной
огромный букет белых роз. Я чувствовал, что ей плохо... Она вернула розы,
сопроводив их более чем отчаянной для меня запиской со словами: "Прости и
забудь!". И я не стал домогаться встречи с ней: то ли во мне заговорила
уязвленная гордость, то ли жизнь брала свое и я уже не был шестнадцатилетним
Ромео, безумствующим от любви, то ли груз проблем на душе был и без того
слишком тяжел. А еще через день... Да-да, на четвертый день в Сен-Клу сред
ночи нагрянул Роже Шали -- его интересовал Артур Крайс. Почему -- не знаю.
Что-либо вытянуть из детектива мне не удалось. Он говорил, что пока рано
открывать карты.
Итак, спустя две недели, в уик-энд, неожиданно объявился Рейн. Было
шесть часов утра. Я принял его в домашнем халате и тапочках на босу ногу,
провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись, заметил,
насколько он осунулся, похудел -- на изможденном лице его лишь горели глаза
и выделялся заострившийся нос.
"Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я.
-- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли.
-- Неважно, -- уклончиво отвечал я.
-- Все чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету, а
эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации...
-- Рассказывайте, все по порядку.
-- О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по голове, а после яркий
свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще неделю
я зализывал раны...
-- Вас пытали?
-- Нет, нет... это я так, образно, о ранах... Все дело в язве. Но не
будем терять время. Я нашел Томашевского, -- Рейн выжидательно заглянул мне
в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой:
-- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно.
-- О профессоре вы сообщили еще тогда, -- заметил я, -- труднее было
найти бар, из которого вы звонили.
-- Убейте меня, ничего не помню.
-- Но это не все: совершенно случайно я наткнулся на Томашевского и
вечером того же дня нанес ему визит, правда, не оговаривая его
предварительно. Увы, ничего нового, касающегося нашего с вами дела. Он
назвал Скотта жуликом, как-то еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце,
я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о
самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы
он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как
вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось.
-- Почему тогда эта участь миновала вас?
-- Одно из двух: либо мне повезло, либо они не хотят связываться с
Куеном.
-- С Куеном? -- спросил Рейн.
-- Старая история, которой интересуется Интерпол, но так или иначе
касающаяся Томашевского
-- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол,
пробормотал Рейн. Мне даже показалось, что он задремал, так надолго он
замолчал и таким ровным стало его дыхание. Не скоро я вновь услышал его
голос, он говорил с надрывом.
-- Морис, Томашевский несомненно знает моего отца, как знает его и
Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте...
-- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский,
то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты.
-- Но это ничего нам не дает.
-- Как сказать... А если предположить, -- рассуждал я, -- что и
неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же --
кейс, в котором были черновики профессора.
-- Значит, вы полагаете, дело в кейсе?
-- Возможно. Судя по тому, как развивались события тридцатилетней
давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного.
-- А если кейс у Томашевского?
-- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс.
-- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет по набережной, и у нас
будет время обыскать его квартиру.
-- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но
поедемте.
Через час мы были в Иври.
-- Сбавьте скорость, вот он, -- воскликнул Рейн, увидев на набережной
сидящего на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой сорочке,
гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек.
-- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти.
-- Рейн, он не показался вам странным?
-- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения.
Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли
быстро, но ближе к дому шаг замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по
сторонам -- улица была безлюдна.
Дверной замок не доставил Рейну хлопот.
-- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я.
-- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета.
Рейн остался внизу осматривать прихожую, (если ее вообще можно было
назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное вернуло все ту же тревожную
мысль:
"Что случилось сегодня с Томашевским?"
Комната преобразилась. В сущности, изменить здесь что-либо коренным
образом было невозможно, и тем не менее вдоль стены примерно выстроились
ряды пустых бутылок, на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими
газетами был застелен стол.
" А на столе лежал незапечатанный конверт.
Это было письмо, написанное Томашевским.
-- Рейн, сюда! -- позвал я.
Почти страницу профессор рассуждал о бренности всего живого и о его,
Павла Томашевского, предназначении на этой земле. Больший интерес
представляла концовка письма:
"..Наверное, я оказался слаб духом, неподготовленным к той схватке,
которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет места. Значит, так тому
и быть. Через мою судьбу прошли только двое людей, которые были мне
по-настоящему близки -- моя сестра и ее жених Вильям Скотт. Но смерть
отобрала у меня Анну, а затем я сам порвал с Вильямом. Сейчас, когда жизнь
на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не
знаю... Но я прощаю ему все, даже то, что, наверное, прощать не должен. С
надеждой, что, быть может, он распорядится моим наследием на пользу
человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям"
Павел Томашевский.
16 августа 20... года".
-- Это его завещание, Рейн.
-- "Анна и Вильям"... Что он хотел этим сказать?
-- А что если это код... Только к чему?
Внизу послышался шум открываемой двери.
26.
В квартиру вошли несколько человек. Поторапливал визитеров чей-то
грубый, принадлежавший явно не профессору голос. Заскрипела лестница.
Времени на раздумье у нас не было. Выход же мы нашли едва ли не самый
банальный-- спрятались в шкафу. Затаив дыхание, напрягая слух, мы ждали
развязки.
Первым кого я увидел, через щель неплотно закрытой дверцы, был мужчина
в белой рубашке с короткими рукавами, в шортах, причем все время повернутый
ко мне спиной; вторым -- профессор.
-- Господин Томашевский,-- начал чей-то вкрадчивый голос, --
обстоятельства вынуждают нас вернуться к нашему разговору... К чему
упорствовать? Мы всем обеспечим вас. Вы же ученый! Ученый -- и сидите без
дела!
-- Я хочу Бургундского, -- глядя в пол, недовольно молвил Томашевский.
-- Сэм, налейте профессору, -- приказал вкрадчивый голос.
-- Да, да, юноша, это за шкафом, -- подсказал Томашевский.
Кто-то, очевидно, Сэм, надавил рукой на дверцу шкафа, прикрыл ее, сам
того не желая. Но как только руку отняли, эта проклятая дверца, верно, играя
с нами злую шутку, отошла назад. Теперь щель стала шире, и стоило профессору
или кому-нибудь из тех, кто пришел с ним, бросить сюда заинтересованный
взгляд, сразу обнаружили бы меня, а затем и Рейна: в шкафу почти не было
одежды, и при всем желании мы не могли бы воспользоваться ею как ширмой.
Даже удивительно, как в те минуты мой мозг не утратил способности думать:
"Уж не парни ли это из "XZ"? Сколько же их там? Они предлагают ему
возобновить работу; вряд ли у них что-то получится. Томашевский поставил на
этом крест. А что если кейс у Скотта? Если и нет, то по меньшей мере он
знает, где кейс, иначе завещание не имеет смысла. Почему они до сих пор не
