штанги вытащил.
Капитан, не будь дурак, бегом в рубку и играет водяную тревогу. Он
думал, чиф штангу скинет и побежит на мостик. А тот, как строевой конь,
услышавший сигнал горниста, встрепенулся весь - и встал! Со штангой
встал! Потом она рухнулся с него на кап машинного отделения, и получи-
лась здоровенная вмятина. За эту вмятину механик пилил старпома до само-
го конца рейса...
Ты не хуже меня знаешь, что старпом может матроса в порошок стереть,
жизнь ему испортить. Эдуарда Львовича при взгляде на меня тошнило, как
матросов от прокаженной акулы, я он так ни разу голоса на меня и не по-
высил. Правда, когда я уходил с судна, он мне прямо сказал:
- Надеюсь, Петр Иванович, судьба нас больше никогда не сведет. Уж вы
извините меня за эти слова, но так для нас было бы лучше. Всего вам доб-
рого.
Прошло несколько лет, я уже до второго помощника вырос, потом до
третьего успел свалиться, а известно, что за одного битого двух небитых
дают, то есть стал я уже более-менее неплохим специалистом.
Вызывают меня из отпуска в кадры, суют билет на самолет: вылетай в
Тикси немедленно на подмену - там третий штурман заболел, а судно на от-
ходе. Дело привычное - дома слезы, истерика, телеграммы вдогонку. Доб-
рался до судна, представляюсь старпому, спрашиваю:
- Мастер как? Спокойный или дергает зря? - Ну, сам знаешь эти вопро-
сы. Чиф говорит, что мастер - удивительного спокойствия и вежливости че-
ловек. У нас, говорит, буфетчица - отвратительная злющая старуха, въед-
ливая, говорит, карга, но капитан каждое утро ровно в восемь интересует-
ся ее здоровьем.
Стало мне тревожно.
- Фамилия мастера?
- Саг-Сагайло.
Свела судьба. И почувствовал я себя в некотором роде самолетом: зад-
него хода ни при каких обстоятельствах дать нельзя. В воздухе мы уже,
летим.
Не могу сказать, что Эдуард Львович расцвел в улыбке, когда меня уви-
дел. Не могу сказать, что он, например, просиял. Но все положенные слова
взаимного приветствия сказал. У него тоже заднего хода не было: подмена
есть подмена. Ладно, думаю. Все ерунда, все давно быльем поросло. Надо
работать хорошо - остальное наладится.
Осмотрел свое хозяйство. Оказалось, только один целый бинокль есть, и
тот без ремешка. Обыскал все ящики - нет ремешков. Ладно, думаю,
собственный для начала не пожалею, отменный был ремешок, в Сирии поку-
пал. Я его разрезал вдоль и прикрепил к биноклю. Нельзя, если на судне
всего один нормальный бинокль - и без ремешка, без страховки. Намотал
этот проклятый ремешок на переносицу этому проклятому биноклю по всем
правилам и бинокль в пенал засунул.
Стали сниматься. Саг-Сагайло поднялся на мостик.
Я жду: заметит он, что я ремешок привязал, или нет? Похвалит или нет?
Ну, сам штурман, знаешь, как все это на новом судне бывает. Саг-Сагайло
не глядя, привычным капитанским движением протягивает руку к пеналу, ух-
ватывает кончик ремешка и выдергивает бинокль на свет божий. Ремешок,
конечно, раскручивается, и бинокль - шмяк об палубу. И так ловко шмяк-
нулся, что один окуляр вообще отскочил куда-то в сторону.
Саг-Сагайло закрыл глаза и медленно отсчитал до десяти в мертвой ти-
шине, потом вежливо спрашивает:
- Кто здесь эту самостоятельность проявил? Кто эту сыромятную веревку
привязал и меня не предупредил?
Я догнал окуляр где-то уже в ватервейсе, вернулся и доложил, что хо-
тел сделать лучше, что единственный целый бинокль использовать без ре-
мешка было опасно...
Саг-Сагайло еще до десяти отсчитал и говорит:
- Ничего, Петр Иванович, всяко бывает. Не расстраивайтесь. Доберемся
домой и без бинокля. Или, может, на ледоколах раздобудем за картошку.
И хотя он сказал это вежливым и даже, может быть, мягким голосом, но
на душе у меня выпал какой-то осадок.
Дали ход, легли на Землю Унге.
Эдуард Львович у правого окна стоит, я - у левого.
Морозец уже над Восточно-Сибирским морем. Стемнело. Погода маловет-
ренная. И в рубке тихо, но тишина для меня какая-то зловещая.
Все мы знаем, что если на судне происходит одна неприятность, то же
еще две - до ровного счета. Чувствую: вот-вот опять что-нибудь случится.
Но стараюсь волевым усилием отвлекать себя от этих мыслей.
Через час Саг-Сагайло похлопал себя по карманам и ушел с мостика
вниз.
- Плывите, - говорит, - тут без меня.
Остался я на мостике один с рулевым и думаю: что бы сделать полезно-
го? А делать ровным счетом нечего: берегов уже нет, радиомаяков нет, не-
бес нет, льдов пока еще тоже нет. В окна, думаю, дует сильно, Надо, ду-
маю, окно капитанское закрыть. И закрыл.
Ведь какая мелочь: окно там закрыл человек или, наоборот, открыл, но
когда образуется между людьми эта психическая несовместимость, то мелочь
вовсе не мелочь.
Так через полчасика появляется Эдуард Львович и, попыхивая трубкой,
шагает своими широкими, решительными шагами к правому окну, к тому, что
я закрыл, чтобы не дуло.
Я еще успел отметить, что когда Саг-Сагайло старпомом был, то курил
сигареты, а стал капитаном - трубку завел. Только я успел это отметить,
как Саг-Сагайло с полного хода высовывается в закрытое окно. То есть вы-
сунуться-то ему, естественно, не удалось. Он только втыкается в стек-
ло-сталинит лбом и трубкой. Из трубки ударил столб искр, как из паровоза
дореволюционной постройки. А я - тут уж нечистая сила водила моей рукой
- перевожу машинный телеграф на "полный назад". Звонки, крик в рубке, и
попахивает паленым волосом.
Потом затихло все, и только слышно, как Саг-Сагайло считает: "...во-
семь, и девять, и десять". Потом негромко спрашивает:
- Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом просил?
А я вижу, что у него вокруг головы во мраке рубки возникает как бы
сияние, такое, как на древних иконах. Короче говоря, вижу я, что Эдуард
Львович Саг-Сагайло вроде бы горит. И находится он в таком вообще наэ-
лектризованном состоянии, что пенным огнетушителем тушить его нельзя, я
можно только углекислотным.
Я ему обо всем этом говорю. И мы с рулевым накидываем ему на голову
сигнальный флаг: других тряпок в рулевой рубке, конечно, и днем с огнем
не найдешь.
Потом я поднял трубку, открыл капитанское окно и тихо забился в угол
за радиолокатор. А Саг-Сагайло осматривается вокруг и время от времени
хватается за обгоревшую голову. Наконец спрашивает каким-то не своим го-
лосом:
- Скажите, товарищ Ниточкин, мы назад плывем или вперед?
И тут только я понимаю, что телеграф продолжает стоять на "полный на-
зад".
Минут через пятнадцать после того, как мы дали нормальный ход, Эдуард
Львович говорит:
- Петр Иванович, вам один час остался, море пустое; я думаю, вы без
меня обойдетесь. Я чувствую себя несколько нездоровым. Передайте по вах-
те, чтобы меня до утра не трогали: я снотворное приму.
И ушел, потому что, очевидно, уже физически не мог рядом со мной на-
ходиться.
И такая меня тоска взяла - хоть за борт прыгай. И он человек отлич-
ный, и я только хорошего хочу, а получается у нас черт знает что. Ведь
не докажешь, что я все из добрых побуждений делал; что в холодильнике
его случайно закрыл; что штангу действительно на шеи кладут, когда в ат-
леты принимают; что в окно дуло и ветер рулевому мешал вперед смотреть;
и что я свой собственный, за два кровных фунта купленный ремешок загу-
бил, чтобы бинокль застраховать... Не объяснишь, не докажешь этого нико-
му на свете.
На следующий день все у меня валилось из рук в полном смысле этих
слов. Чумичка, например, за обедом - шлепнулась обратно в миску с супом,
и брызги рыжего томатного жира долетели до ослепительной рубашки Эдуарда
Львовича. Он встал и молча ушел из кают-компании.
Спустился я в каюту и попробовал с ходу протиснуться в иллюминатор,
но Мартин Иден из меня не получился, потому что иллюминатор, к счастью,
оказался маловат в диаметре. Был бы спирт, напился бы я. И пароход чу-
жой, пойти не к кому, поплакаться в жилетку, излить душу. Хотя бы Сагай-
ло на меня ногами топал, орал, в цепной ящик посадил, как злостного ху-
лигана и вредителя, - и то мне бы легче стало...
А он на глазах тощает, седеет, веко у него дергается, когда я в поле
зрения попадаю, но все так же говорит: "Доброе утро, Петр Иванович! Се-
годня в лед войдем, вы повнимательнее, пожалуйста. Здесь на картах пус-
тых мест полно, промеров еще никогда не было, за съемной навигационной
обстановкой следите, ее для себя сезонные экспедиционники ставят, и каж-
дый огонь, прошу вас, секундомером проверяйте".
И знаешь, как сказал Шиллер, с дураками бессильны даже боги. Ведь я
уже опытным штурманом был, черт побери, а как упомянул Эдуард Львович
про секундомер, так я за него каждую секунду хвататься стал - от
сверхстарательности. Звезда мелькнет в тучах на горизонте, а у меня уже
в руках секундомер тикает, и я замеряю проблески Альфы Кассиопеи. Пока я
Кассиопею измеряю, мы в льдину втыкаемся и белых медведей распугиваем,
как воробьев.
Штурмана, знаешь, народ ехидный. Вид делают сочувствующий, сопонимаю-
щий, а сами, подлецы, радуются: еще бы! - каждую вахту третьего штурмана
на мостике можно вроде как цирк бесплатно смотреть, оперетту, я бы даже
сказал - кордебалет! Тюлени и те из полыньи выглядывали, когда я на кры-
ло мостика выходил.
Ну-с, пробиваемся мы к северному мысу Земли Унге сквозь льды и тума-
ны. Вернее, пробивается капитан Саг-Сагайло, а мы только свои вахты сто-
им. Вышли на видимость мыса Малый Унге, там огонь мигает. Я, конечно,
хвать секундомер. Эдуард Львович говорит:
- Петр Иванович, здесь два съемных огня может быть. У одного пять се-
кунд, у другого - восемь.
А я только один огонь вижу. Руки трясутся, как с перепоя. Замерил пе-
риод - получается пять секунд. Дай, думаю, еще раз проверю. Замерил -
двенадцать получается. Я еще раз - получается восемь. Я еще раз - двад-
цать два.
Эдуард Львович молчит, меня не торопит, не ругается. Только видно по
его затылку, как весь он напряжен и как ему совершенно необходимо услы-
шать от меня характеристику этого огня. Справа нас ледяное поле поджима-
ет, слева - стамуха под берегом сидит, и "стоп" давать нельзя: судно ру-
ля не слушает.
- Эдуард Львович, - говорю я. - Очевидно, секундомер испортился, или
огни в створе. Все разные получаются характеристики.
- Дайте, - говорит, - секундомер мне, побыстрее, пожалуйста!
Дал я ему секундомер. Он вынимает изо рта сигарету (после случая с
закрытым окном Эдуард Львович опять на сигареты перешел) и той же рукой,
которой держит сигарету, выхватывает у меня секундомер. И - знаешь, как
отсчитывают секунды опытные люди - каждую секунду вместе с секундомером
рукой сверху вниз: "Раз! Два! Три! Четыре! Пять!"
- Пять! - и широким жестом выкидывает за борт секундомер.
Это, как я уже потом догадался, он хотел выкинуть окурок сигаретный,
а от напряжения и лютой ненависти ко мне выкинул с окурком и секундомер.
Выплеснул, как говорится, ребенка вместе с водой. Выплеснул - и уставил-
ся себе в руку: что, мол, такое - только что в руке секундомер тикал, и
вдруг ничего больше не тикает. Честно говоря, здесь его ледяное хладнок-
ровие лопнуло. Мне даже показалось, что оно дало широкую трещину.
И я от кошмара происходящего машинально говорю:
- Зачем вы, товарищ капитан, секундомер за борт выкинули? Он во-
семьдесят рублей стоит и за мной числится.
- Знаете, - говорит Эдуард Львович как-то задумчиво, - я сам не знаю,
зачем его выкинул. - И как заорет: - Вон отсюда, олух набитый! Вон с
мостика, акула! Вон!!
Пока все это происходило, мы продолжаем машинами работать, И вдруг -
трах! - летим все вместе куда-то вперед по курсу. Кто спиной летит, кто
боком, а кому повезло, тот задом вперед летит.
Самое интересное, что Эдуард Львович в этот момент влетел в историю
человечества и обрел бессмертие. Потому что банка, на которую мы тогда
