понимаю.
Но одно его творение - Николай Васильевич Гоголь в натуральную вели-
чину, стилизованный под Бальзака Родена, - вещь, безусловно, замеча-
тельная. Во всяком случае, мне она крепко запомнилась.
На окраине Москвы у Геннадия Дмитриевича есть полуподвальная мастерс-
кая, при ней жилая комнатушка с дырявым диваном и шикарным холодильни-
ком.
Мастерская битком набита человекообразными муляжами, африканскими
масками, скелетами, черепами и от вергнутыми заказчиками скульптурами.
Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете и с приятеля-
ми даже интересно, но тут пришлось после изрядной танцульки остаться но-
чевать у Генки в жилой комнате-каморке в полнейшем одиночестве.
Проснулся где-то около двух ночи - незнакомая обстановка, пустые бу-
тылки из-под лимонада, голова трещит, возле головы тарелка, набитая
окурками.
Зима была, холодрыга.
Покряхтел я, поворочался, но - дисциплина! Преодолел нежелание выле-
зать из-под одеяла, забрал тарелку с окурками и отправился искать место
общего пользования. Знал только, что оно с другой стороны огромной мас-
терской расположено. Шарил, шарил свободной рукой возле притолоки двери
мастерской - выключателей не обнаружил. Тьма впереди - глаз выколи. Но и
упрямства у меня достаточно: ежели, например, морковку натираю, то обя-
зательно до тех пор, пока из пальцев кровь не брызнет. Короче говоря,
воткнулся несколько раз во всякую монументалистику, рассыпал половину
окурков, опрокинул пару скелетов, но в туалет все-таки добрался.
Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я никогда
не вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки очень
долго не тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражают-
ся с унитазным водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже по-
тонут, ан - нет! - опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и упорство
окурки уважаю. Они, на мой взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают
пальца, поднятого вверх. Но и сам я не могу уступить окуркам последнего
слова. И вот минут пять провел в туалете, дергая и дергая машинку, пока
последний гладиатор не утоп.
В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в
голову лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о том, что
рано или поздно придется высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о
его произведениях. Ведь уходить из мастерской художника во сто крат зат-
руднительнее, например, нежели из лаборатории ученого. У гения науки мо-
жешь достойно молчать от начала до конца, ибо и он, и все окружающие
знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а с художниками просто беда.
Тут даже так получается, что чем хуже художник, тем тебе легче нагоро-
дить ему при уходе всякой чуши, - и он будет доволен, а с художественным
гением полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его передней и -
ни единого слова не выдавить: нет слов - и баста!
Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи и
топил пять минут несчастные окурки еще и потому, что было жутковато
возвращаться через темную мастерскую-покойницкую. Все-таки скульптура
довольно мертвое изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до
утра в туалете резона не было.
И когда, значит, последний окурок утоп, я развернулся на сто во-
семьдесят и лег на обратный курс. И лавировал сперва довольно удачно -
пространственная память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь пыльные
окна сверкнула луна, и передо мной возник из небытия и тьмы небольшого
роста человек - длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми пря-
дями на изможденные щеки: луна высветила Гоголя, мраморного, безо всяко-
го пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли в меня больной,
черный взгляд.
Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но и ка-
кой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть похо-
роненным живым, в летаргическом сне. И в завещании даже написал, чтобы
не хоронили, пока "не укажутся явные признаки разложения тела". И еще,
кажется, в завещании попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия,
дабы оно не давило на него тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскры-
тии потом могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
Не буду утверждать, что сказанное полностью соответствует действи-
тельности, - не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это существует
с отрочества так, будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал: вообра-
жение - черт бы его побрал! - у меня тоже хорошее.
А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся фигуру
и лицо, которое потусторонне светилось, - черный полированный мрамор в
лунных лучах - ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мерт-
вый...
Бежал я от Гоголя - в трусах и майке - точно как Евгений от Медного
Всадника, обхвативши голову руками и подвывая на ходу.
В комнатенке засунул ножку стула в ручку двери - крючка не было; по-
листал разные легкомысленные журнальчики, покурил, но заснуть так больше
и не удалось.
Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи, что вдове
Булгакова Елене Сергеевне по бедности пришлось отыскивать на задах како-
го-то кладбища, на свалке среди старых, бесхозных памятников более или
менее подходящую к ее вкусу и бюджету, бывшую, естественно, уже в упот-
реблении, замшелую плиту. Понравилась ей одна такая глубоко вдавившаяся
в землю плита. А когда плиту перевернули, то обнаружили надпись "Н. В.
ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на Булгакове - вот она, эста-
фета русской литературы.
Возможно, все это тоже мое воображение, но действую я тут по принципу
какого-то великого человека, вроде бы так заявившего: "Коли черта нет,
его следует выдумать".
Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
- Ну у тебя и выражение на личике! Прямо как у Понтия Пилата!
Я почему-то шепотом ему говорю:
- Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать, что здесь у
тебя покойницкая, а не человеческое жилье! Ужо тебе!..
Ну, потом рассказал все, как было.
Он расцвел утренней розой, когда убедился в том, что я действительно
ночью насмерть перепугался. Понять его можно. Что для творца может быть
прекрасней, нежели потрясение, произведенное его творением на другого
художника? И Генка - в компенсацию за бессонную ночь и все пережитые
кошмары с ходу возвел меня на подиум (так на древнеримском языке возвы-
шение для натурщиков называется), усадил на трухлявую вертящуюся табу-
ретку и принялся лепить.
Пока он самозабвенно работал, я несколько раз задремывал и чуть было
с подиума не свалился.
Часика через два Генка уже закончил.
Голова бюста показалась мне значительно больше моей натуральной, а
глина, из которой он все это дело сляпал, грязноватой. Эти свои замеча-
ния я высказал вслух, но робко.
Честно признаться, мне бюст понравился своей тяжестью, массивностью,
монументальностью - размеры и объем произведения пластического искусства
играют не последнюю роль, в чем легко можно убедиться на любом углу на-
ших городов.
На робкие замечания Генка ответил, что голова у меня действительно
опухшая, но на другое я и не должен был рассчитывать. А про глину мону-
менталист сказал, что она первоклассная.
Затем он закрыл мое изображение мокрой тряпкой и добавил, что сеанс
окончен.
Мы попрощались, и я убыл восвояси.
Спустя этак годик случайно узнаю, что красуюсь в столичном Манеже на
выставке "Голубые дороги Родины" бюстом уже из настоящей бронзы.
Примчался в Москву на самолете, узнал, что на самом деле отлит в
цветном металле и опять спонтанно: не набиралось для огромной выставки,
которая должна была прославить морское могущество нашей страны, нужного
количества экспонатов. Вот меня и отлили - повезло Геннадию Дмитриевичу
Залпову.
Собрал я штук пять московских красоток - знакомых и вовсе не знакомых
- и повез их на выставку, чтобы оглушительно похвастаться свидетельством
своего вечного теперь бессмертия. Ну-с, купил билеты и повел московских
красоток, одна из которых почему-то оказалась негритянкой, в космические
пространства манежных анфилад.
Искали мы мой бюст, искали - раза три выставку обошли - нет меня. Ни
в натуре нет, ни, как говорится, в списках-проспектах. Я было решил, что
меня просто-напросто разыграли. Но тут негритянка обнаружила произведе-
ние Геннадия Дмитриевича Залпова. Под моим пластическим изображением ви-
села бирка:
"Портрет писателя-моряка В. Корнецкого.
1979. Бронза. 65 х 25 х 36".
Красотки принялись хохотать над опухшей бронзовой физиономией и пе-
ревранной фамилией. Я обозлился, исправил фамилию под портретом шарико-
вой ручкой, смотрительница-служительница подняла шум и гам, меня повели
в дирекцию Манежа, и там я битый час доказывал, что не верблюд.
За это время красотки смылись.
Мне ничего не оставалось, как опять пойти в зал и повертеться минут
пятнадцать вокруг бюста в надежде, что кто-нибудь из редких посетителей
обнаружит наше сходство, но такого не случилось. Тогда я позвонил Генке
и сказал, что отлил он не меня, а какое-то чучело, да еще и под другой
фамилией. На это Генка сказал, что я не Гоголь, чтобы быть на себя похо-
жим, и сам виноват, что у меня дурацкая фамилия, которую вечно путают, и
что я должен быть ему до гроба благодарен хотя бы за то, что угодил в
компанию Петра Великого, Витуса Беринга и Ивана Папанина. Но даже такие
соседи по выставочному залу меня не утешили, а усы Петра напомнили поче-
му-то усы булгаковского кота из "Мастера и Маргариты".
К счастью, тут я обнаружил портрет капитана дальнего плавания Ивана
Александровича Мана. Он первым водил "Обь" в Антарктиду, а во время вой-
ны проявил огромное количество какого-то уже запредельно-бесшабашного
мужества, когда угодил в штрафбат и высаживался в Констанце. Так вот,
фамилию Ивана Александровича тоже переврали, и значился он как МААН -
два "а" в середине. И я утешился, плюнул на "мраморную слизь" и решил
выкинуть историю из головы. Не тут-то было! Зимой "Голубые дороги Роди-
ны" привезли в родной Ленинград и развернули уже в нашем Манеже. На выс-
тавку занесло одного моего высокого морского начальника, Героя Социалис-
тического Труда. И вот, когда он обнаружил бронзовый бюст рядового судо-
водителя, а такое вообще-то положено при жизни только настоящим дважды
Героям, то начальник так обозлился на мою нескромность, что к чему-то
придрался и сделал мне дырку во вкладном талоне к диплому, а затем отп-
равил меня вне очереди на Охту на курсы повышения квалификации комсоста-
ва флота.
Но и это не конец. Где-то еще через год звонит Гена и спрашивает, нет
ли у меня знакомых в Прокуратуре СССР. Я отвечаю, что пока нет, но в бу-
дущем все возможно. Он орет, чтобы я прекратил шутки, потому что леген-
дарный бюст, когда "Голубые дороги Родины" везли уже с Дальнего Востока
в Клязьму, на родных сухопутных железных дорогах сперли. Из Хабаровска
мое бронзовое многопудье уехало, а в Клязьму не приехало.
Я говорю, что это вполне естественно и еще раз иллюстрирует любовь ко
мне всего нашего великого народа.
Генка обозвал меня идиотом и объяснил, что бронзу воруют даже с мо-
гильных надгробий: делать какие-то втулки для передних или задних подве-
сок "Жигулей".
Я ему сказал, что он сам дурак.
Генка слезливо сказал, что если это моя проделка, то он умоляет бюст
вернуть, ибо им, скульпторам-монументалистам, положен на каждый год ли-
мит бронзы - она острый дефицит. А он - Генка - сейчас лепит Семена Че-
люскина - у того как раз юбилей. И рассчитывал перелить мой бюст в этого
землепроходца, но теперь все срывается.
Я говорю: какой может быть юбилей у Семена Челюскина, ежели никто не
