дверей и окон. Ему видимо хочется знать, где его подлинное
тело: он ходит по кладбищам, завязывает встречи на партиях,
разбивает сердца, иногда окуляры. Он спрашивает и получает
вести: персонаж и правда неумолкаемый. Наконец, свидание
назначается, и вовремя на этом месте он кончает с собой. В
живых тающее облачко его папиросы.
"Я курю и сгораю.
"Я ухожу в разные стороны одновременно".
В его глазах исполняется ясная и звонкая, словно все
перевернуто, наркотика окружающего порядка (с черепом,
разнесенным вдребезги, он видит уже неподвластное), бездонный
взгляд как будто ожившего для меня в "Багдадском воре"
Конрада Фейдта.
Если вы помните "Калигари" и сомнамбулу Чезаре,
которого этот шарлатан и, как говорят французы, "курилка"
возил в чемодане по всей Германии, вы знаете, как этот взгляд
буквально навис, заставив Европу оцепенеть. Плакаты "Ты
должен стать Калигари" и куклы берлинского сомнамбулы
заполнили все синема и балаганы от Сан-Франциско до
Петербурга, а немецкий гений кино вдруг сосредоточил в
Берлине ту камеру обскура, которая и сейчас пронизывает нас
излучением странного мира, рассказывает новую легенду
какого-то очень забытого предания. Неужели история Каспара из
тьмы?
Бертран описывает встречу с ним в Дижоне: этот
моментальный незнакомец с костлявыми пальцами и прозрачным
взглядом оставил поэту одноименную рукопись. Мы не знаем, что
это было за наваждение, однако точно известно, что некий
назвавшийся Каспар появился на нюрнбергской ярмарке 1828 г.:
бледный и как будто безумный, он уверял, что с рождения
содержался во мраке - и говорил много других темных вещей.
Его загадочные происхождение и потом гибель породили толки,
спириты даже считали, что все это связано с темнокожим
волхвом Каспаром из Аравии, покоящимся, как известно, в
Кельнском соборе. Если это и правда такой блуждающий образ,
то ничего удивительного, что он кинематографически возник на
заре нашей эпохи, когда танцующие чернокожие пророки
заполнили церкви и дансинги, проповедуя скорое воцарение и
мученичество нового мессии на Соломоновом троне Эфиопии.
Перед тысячами из прокуренной тьмы на экране появился
Фейдт. Возможно, вы вспомните эти интермедии "Опиум" и
"Иначе", ночные берлинские закоулки, освещаемые только
наперстными звездами слепых рук потерявшегося артиста.
Магическое пространство другого мира, застывшее для старых
романтиков в бескрайнем стереоскопе, все пришло в движение,
залучилось в сомнамбулическом взгляде. Но, кажется, об этом
писали. Занятно, все же, почему Кузмин назвал его
зеленоглазым? Хотя до "Багдадского вора", когда берлинский
чародей появился в образе крылатого персидского всадника, со
стрелой во лбу падающего фаэтоном на вечный город, никто
здесь не знал, что эти глаза свинцово голубые, и не слышал
какой-то загробный акцент голоса, жестокий, как прицел
монокля.
Не знаю, чем меня тогда задержал тот зеленоватый
немецкий монокль, и не могу на Невском найти тот магазин.
Однако в одной из таких прогулок я зашел в заведение "три
семерки"; там стояли автоматическое казино и компьютерные
игры, эти дешевые макеты бесконечности на пестрых экранах:
была там и такая, в "Персидского принца"... кто же забыл о
фильме "Багдадский вор"? Сюжет получился интересный.
По воле чародея Джафара я заключен в лабиринте, где
должен найти и проложить себе дорогу к принцессе, которая
ждет меня в сказочных чертогах. Это весьма торный путь.
Однако моя удача, к которой мне нужно идти так долго,
преодолевая все двенадцать ярусов лабиринта, на самом деле
всего лишь конец, а потом мне остается начинать все сначала.
Этот лабиринт представляет собой архитектурный гротеск
сводчатых галерей, тупиков и мостиков, украшенных дымящимися
кувшинами, стражниками, магическими зеркалами и падающими
решетками. В своих долгих попытках я стал, наконец, блуждать
по нему без всякой цели - и здесь вдруг ясно обнаружил, что
каждый ярус лабиринта является замкнутой сферой, а богатая
дверь выводит из нее в следующую, и так все двенадцать
следуют друг за другом в почти планетарном порядке. Я снова и
снова убиваю волхва, но каждый раз непостижимым образом
замкнутой системы оказываюсь опять в сердцевине своего
лабиринта. Таким образом, мое путешествие хуже чем
бесконечно.
Я еще иногда захожу по дороге к игорному экрану
следить за его бесконечно пустыми комбинациями, но боюсь, что
скоро и это будет мне не по карману. Все меняется. Увы, мы
уже не подозреваем в непривычно элегантном прохожем
загадочного гостя из Берлина; он не стучится по ночам в двери
тихих квартир, а их хозяева не вздрагивают от звука своих
позабытых немецких фамилий; гаванские мальчишки, эти частные
советские сыщики, не выслеживают его в переулках. Белый
китель полковника-победителя вы можете приобрести у
Бранденбургских ворот.
Но Володю Захарова знают многие; пока что никто не
ощущал опасений. Он прогуливается по Петербургу, со своей
камерой испытывая и разыгрывая бесконечные артифисы: едва ли
малая их часть вполне очевидна. Не вторгаясь в его частности,
я скажу известное: все его вещи смотрятся.
1993.
НИГИЛИСТЫ
мартышкина повесть
Борису Останину
1
...выходили они ночью тайно из города в одно
место, где стояли некоторые домы, построенные
квадратом и имевшие разные комнаты, которые
все великолепно были расписаны...
К.Ф.Кеппен
Прежде чем изложить вам причуды одной кампании, я бы
заметил, что она складывается из бесплодных усилий, идущих от
чистого сердца, из взаимоисключающих слов и поступков. Это
известные черты русской жизни, они питают нашего патафизика,
инженера воображаемых решений. Его тип - исторический, но мне
кажется, что обострившиеся сегодня во всем противоречия
вот-вот привлекут своего героя, которого до сих пор мы
держали в мистиках и курьезах. Сейчас, когда как бы на
развалинах сталкиваются разные измерения, его лучшие времена:
молчаливые, наперекор мысли и всякой другой напраслине,
безнадежно счастливые. Все это напомнило мне полет
разведчика, который я видел в старом кино; как говорил
француз, этот - действительно королевский пилот.
Отец Пуадебер, первопроходец воздушной археологии, -
так и тянет назвать ее пневматической, - уверял, что особые
свойства почвы и необычный для европейца свет дают на его
снятых с самолета фотографиях поразительный вид на Римскую
Месопотамию, исчезнувшую больше тысячелетия назад: весь
обширный лимес укреплений, ассирийские развалины, города,
парящие как паутина проспектов и улиц на нити большой дороги
- все, невидимое под землей даже с высоты полета, возникло на
снимках. Иллюзию нарушают только безлюдье или вдруг нелепо,
не в перспективе раскинувшийся базар; одни верблюды, невольно
бредущие в пустыне, укладываются в призрак порядка.
Такой эпиграф. Здесь начинается рассказ о том, как
двое нашли пуп Земли на реке Мойке, где-то возле Юсуповского
дворца. Это было, хотите - верьте; и хотя некоторые
вычисления указывают, скорее, на Заячий остров, все
разногласия кроются не в природе, а в безумии совмещаемых ее
планов. По-своему прав будет поэт, что "разумение человека в
его почве", и мир невидимый, мир мертвых и возможных,
представляется своему страннику (у того, по масонскому
обычаю, на глазах повязка) в очертаниях особенной геометрии -
что вполне соответствует скрытому за превратностями истории
замыслу города Петербурга. Зачем же, сперва поступая из чисто
археологического любопытства, потом оступаются в поисках,
соскальзывая, так сказать, по ту сторону Луны? Но изыскатель
вдруг ощущает в природе городского замысла пока еще невнятную
волю: очевидно только то, что он обязан ей своим
происхождением и окружающей реальностью. Теперь его не
остановишь. Он раскрывает книги, рисует фигуры. В его
воображении - остров, открытый на все ветры, распускающийся,
как вертоград. Не знаю, летучий ли этот остров или в океане,
как устроена его утопия, четыре ли, пять, сколько граней у ее
звезды. Ведь те богато фантастические края, которые
показывает нашему путешественнику его картография - всего
лишь новая перспектива уже обитаемых, открывающихся перед ним
на последней ступеньке, когда повязка спадает с его глаз. На
входе в кафе "Норд" ему встречается Трисмегист, высокий и
седобородый, как Леонардо, чародей из Винчи.
Я знал одного такого; утомительный дед, я встречал его
и в кафейницах, где толпа, у канала на колоннаде, везде среди
тех, кто собирался "смотреть слона" под пыльные или дождливые
марши Гудмена, тасовки уличных растаманов, торгашей, незваных
танцоров и ободранных белогвардейцев.
Его "корона", разумеется, были кафе; он был из тех,
кто находят собеседника в задних рядах: говорит нехотя и с
высока, невнятно, в то же время как-то придерживая вас за
рукав, заставляя смотреть в его пустые глаза, вслушиваться и
глотать дым.
Мы познакомились по поводу, что моя сумка была набита
"волшебными фонарями", этими вышедшими из употребления
стеклянными пластинами для проекции. Он решил, что я
покупатель, и показал мне из своего кармана причудливое
резное яблоко для трости: такие в двадцатые годы носили
последние петроградские масоны; на вид круглые, от света они
отбрасывают на стену символические знаки. Старик вообще, как
потом оказалось, больше всего любил разные игрушки: по-моему,
его коммунальную комнату занимала немецкая модель железной
дороги с человечками, домиками и деревцами, а с пенсии он
купил телескоп и вечерами мастерил всякие милые, развлекающие
безнадежное воображение, гаджеты. Так загадочно и напрасно
было все это. У Майринка написано, что так старый сом,
залегающий на глубине, где его прозелень фосфоресцирует в
этой бездне, клюет только на редкие, изысканные безделицы.
Он, кстати, любил и бесконечно рассказывал о животных: лысые
мартышки, собаки "бабочки" и французские бульдоги, волосатые
птички - населяли его, как карлы и юроды своего феодала. Не
было ли в этой его комнате и большого аквариума с чистой
водой, для сильфиды? Ведь он был не самозванец. Он не плутал
картами, как какой-нибудь Сен-Жермен, стараясь казаться
фигурой загадочного, проникновенного беспамятства Вечного
Жида: это был попросту человек местной породы. Его
происхождение, вехи, семья, даже сама дата его рождения были,
видимо, очень трудны для советской жизни - а теперь, спустя
столько лет, все уже так позабылось, запуталось, что если
внимательно рассудить факты, я готов верить, что беседовал не
с гражданином, а с египтянином... По своей манере он мне
скорее напомнил бы капризную патологию брамина со старой
индонезийской картинки: движения, расстроенные болезнью и
забывчивостью, были изящные и скрадывающие друг друга, как в
пантомиме. Но это же Египет страна, не поддающаяся описанию,
не требующая его? Я даже не знаю, а он наверняка забыл, как
его настоящее имя: возможно, Милий или Эмиль... Он помнил, по
крайней мере, что дети в гимназии звали его - "Мыло".
Этого "Египтянина Мыло" я и вызвал в памяти, как
всегда зовут старых друзей, оказываясь на мели. У меня не
было даже на папиросы, я развлекался дома, перечитывая
записки Гюрджиева, и воображая его приключения здесь, в
Петербурге, нашел все это тоже способом для денег. Ведь если
отклониться от "Четвертого пути", да и от всякого вообще, вы
сразу найдете мага на экранах "Фантомаса" или на страницах
приключений Ника Картера, вступив в борьбу с д-ром Ванг Фу,
который заполонил весь Нью-Йорк своими двойниками, сразу
везде и нигде. Я взял себе французский псевдоним и начал
развивать историю, где возникли, конечно же, юный повеса,
вилла миллионерши, прорицательница... Мне нужен был человек,
способный на преступление. Такой нарушитель границ, какими бы
они ни были, связующий воедино все одиноко яркие странности,
фантазмы, заставляющие предполагать в этой жизни некий
заговор. Ведь если нет сговора, разве нельзя его составить?
Я вспомнил поэтому Мыло; найти его адрес, по рассказам
о доме, казалось нетрудно. Его фасад, украшение своего
проспекта, в стиле "скандинавской сказки", я сразу же заметил
