из трамвая; мне бы еще знать квартиру и кого спросить. За
каждой дверью шли коммунальные лабиринты, превосходящие
барокко. В одном из их тупиков я и мог повстречать старика,
обнаружить его следы - или хотя бы чувство нашего знакомства.
Я не боялся разочарования, а хотел видеть, на что это похоже;
затем и приехал.
Я обошел всю парадную лестницу, спустился искать под
глубокую арку: везде открывая только все новые двери и
переходы. Никаких признаков нужного мне номера не было. Я
зашел в одну, незапертую, квартиру, бесполезно прошел по
тесно заставленному коридору. Здесь была только еще одна
дверь: я вышел на черную лестницу, спустился во двор... но
попал на улицу.
Арка, оказывается, открывалась в мощеную улочку с
низкими домами, пустынную и какую-то неживую. Эта улочка,
затерявшаяся, без перспективы. Я стал искать ее название, не
нашел. И более того, ее слепые домики, прижавшиеся друг к
другу ... их номера были все одинаковые: целый квартал,
скрытый за одним сказочным фасадом. Я вспомнил историю об
улице призраков, замурованной и забытой в старинном квартале,
легенды об эпидемиях, изъедающих, как термиты, камень,
рождающих неприютные мертвые города "без фасадов". Я побежал
обратно, в сторону арки, словно боялся, что ее решетка
окажется закрытой.
Увы, я оказался слишком героем своего романа! Один
толчок, какое-то заграничное переименование вдруг дало мне
уверенность и приключение. Но я слишком отдался на волю
существующего в нашем городе свойства напоминать... чужие
края и эпохи, скрытые от нас, как экзотический антиквариат,
за пределами своего собрания. О, как эти запертые здания,
темные музеи, дразнят воображение! В часы ночных прогулок,
одинокое окно с улицы кажется косморамой, изощренной
китайской коробкой, заключающей в себе все сферы жизни.
Спящие красавицы... Однако не похоже ли это на окошко той
камеры обскуры, у которой линзы и призмы чудовищно
преображают окружающую панораму на столе безумного
обозревателя? Я читал, что сохранились три такие игрушки,
одна в Англии и другая на Севере Италии, но никому
неизвестно, где третья.
Наконец, в четвертой квартире, куда я звонил, мне
открыли, и парень неуверенно сообщил, что "старик умер".
Здесь этого старика не особенно знали, никто не знал и меня:
парень показал его комнату. Узкая, вся в окно; соседи уже,
вероятно, вынесли из нее все, что понадобилось. Тахта
осталась. Здесь я раскинулся и закурил, разыгрывая сам с
собой партию в спичечный коробок. Я уже вероятно понял, что
не найду нужного номера. Но в этой комнате мне стало
спокойно, как будто кто-то повесил телефонную трубку. Я
щелкал коробком по столу, рассматривая этикетку: на зеленом в
дымке поле стоит забытый велосипед. Если верить надписи, это
велосипед Герберта. Я не знал его, но на спичечной фабрике
кто-то следит, замечая все важные события - хотя походя, не
для того, чтобы из этого вышла очередная история.
А что, в самом деле, на склоне печального года - не
отлетела ли еще одна душа к южным пределам - спустившись, как
священный ибис, в родные тростники своей страны мертвых? Об
этом пробуйте прочитать на песке признания, признаки,
теряющиеся, как разбегаются по блюдцу кофейные трещины сухой
гущи. Возможно, испарения нашей трясины, на закате играющие
со светом и влажным воздухом Маркизовой Лужи, создадут такое
смущение, что живой образ сам покажется перед вами. Это здесь
настроение, атмосфера и ее оптические свойства, делают со
взглядом на вещи нечто похожее на известное в зарубежной
Шотландии "второе зрение"... Спросите того, кто придет.
Попытайтесь разобрать, как шевелятся его губы. Что это будет,
неважно: вам будет сказано. Но как бы ни был знаком тот, кто
придет, не верьте ему, кто он и откуда. Лучше довериться
самому чувству. Однажды, в прогулке, оно снова покажется вам,
на этот раз совсем неожиданно по-другому: возможно, это будет
роман, обещающий так много, что лучше не вспоминать.
За окном слышится шум ... похожий на шорох свободного,
хаотического эфира. Кажется, у телефонистов, распределяющих
незримое пространство, есть словечко "промежуток". Где-то так
я и ощущаю себя, свободный от места и времени. Но что будет
здесь коробкой Пандоры: неужели забытый в пыли телевизионный
ящик, когда повернешь рычажок - и вспыхнет бледная точка, а
потом затрещит, запорхает за линзой лоснящийся черный
мотылек, маленький мганга Эм-Си?
+ + +
Когда рано весной гуляешь недалеко за городом, среди
дач "в озерах", мечтательность и ощущение мест привлекают
внимание к смутным, поначалу неочевидным связям, которые
намечаются в тусклых, как воспоминание, пейзажах. Запущенные
строения, от этого близкие природе, и сами заросли,
прикрывающие дома и механику, дают здесь сквозящие в обрывках
мыслей эфемериды, чудесные встречи и тут же прощание,
невнятные отголоски - а теряющиеся тропы и нарочно
открывающиеся виды заставляют подозревать, что все это
пасторали, разбитые в памяти леса по догадке искусства; тем
более, что "большой Петербург" уже обстроился кругом этой
долины железной дороги, подчеркнув далеко не географический
характер предместья. Оно лежит на закат от мест исторических:
здесь острое, потайное уединение. С мостков, в дожде, пруд,
талый из снега колодец, засвечивают, если вглядеться глубоко,
бродячие странного чувства изумрудные искры. Так и начинаются
сказки о "болотных огнях", глубоководных рыбках уродцах,
беспорядочно гоняющихся каждая за собственным зеленоватым
светляком. Но это первые намеки той скорой поры, когда
зеленые завязи, пока что проступающие в камне и бронзе как
признак гниения, трупной порчи - вдруг пробиваются из-под
спуда лужайками, вырываются из почек, окончательно
распускаясь в некий сад среди белых цветов, душистого ветерка
и мелодических трелей, обычно навевающих влюбленное,
поэтическое состояние духа. В этом пышном расцвете зной
собирает себя по тенистым, скоромным купинам, и разрешается в
нечаянные бельведеры - где все пейзажи, иллюзии и порывы
связуются весьма натурально, вдвоем. Впрочем, это домашние
нравы садов, тень палящая. От этого зноя и деревья в разгаре
июня вдруг покрываются, как изморозью, серебристой паутиной:
клещ опутывает на стволах кишащие изумрудные ростки своих
червей. Не они ли те бледные мотыльки, мошкара, которая
считается дыханием мира ночи и сновидений? Или это насекомое
заражение в болотистой местности, эхо ядерных катастроф?
Сезоны путаются, все времена года проходят, сменяясь и
перемешиваясь, беспорядочно быстро - а времена сливаются в
одно.
2
Единственное усилие, которое стоит сделать -
то, с которым узнаешь географию своей
собственной природы.
П.Боулз
С тех пор мои встречи идут своей чередой: трудно
пересказывать все их превратности и разговоры. По этим
запискам вы поняли, что роман мой не состоялся. За это время
вообще многого не случилось, и для меня и для других - однако
произошло многое. Пытаясь передать вам мои похождения и
дружеские беседы, я захлебнулся ... Внезапные мысли теряются,
ничего не сказано напрямую, намерения повисают, все походя
забывается - и какая же сила ведет нас, сопоставляющих
воображаемые миры, чтобы они рассыпались? Вместе с тем, что
заставляет жизнь вокруг нас меняться стремительно, искажая
привычные уголки и лица, исполняя какой-то болью наше уже
невнятное бормотание? Возможно, этот беспорядочный вихрь -
судороги; а пока что невероятные фантомы терзают наше слабое
пробуждение... Я видел изумительные вещи, но разве вы мне
поверите?
Среди нечаянных подарков, вообще справляющих нашу игру
в этой жизни, ее метки и марки, мне тоже выпало яичко. Гость
заявился на Пасху, как фокусник, с целой корзиной этих яиц,
которая нелепо шла и к восточному лицу со шрамом и к
элегантной черной паре под малиновым кепи. Так я узнал
Владимира Тамразова, курильщика и чародея, от него - многие
халдейские навыки. Теперь это один из моих любимых друзей,
однако дальше его история идет отдельно. Тогда, прощаясь
наутро, он подарил мне яичко, белое и со странным запахом.
Оно долго было в чашечке у меня на столе, а потом упало,
разбилось, и я обнаружил внутри скорлупы неизвестно как - и
на каком языке - нарисованные знаки. Когда я с этим
разберусь, то напишу вам.
Другую историю мне вспоминать стыдно: то, что
связывало меня с этим приятелем, нехорошо. Я жил у него,
когда было трудно, а потом избегал его. Какое-то время были
еще случайные встречи в кафейницах, были его телефонные
звонки и письма. Последнее письмо он сам опустил в мой
почтовый ящик, где-то через неделю после того, как я на ходу
возле "ЧеКа" на Невском проспекте бросил ему, что уезжаю в
Америку навсегда... Нечего сказать. Я спешил, баловень,
счастливый новым пальто... а рядом, "В двух шагах", меня
ждала Милена. Больше я его не видал и не вижу. Иногда мне
сдается, не уплыл ли он сам за тот океан, на который ему
намекали?
Итак, спустя многие события - а не годы - я снова
решил заработать на вас, читатели. Я проживаю письмом и
пользуюсь беспечными друзьями, чтобы развлекать за счет их
чудной гибели. Поспешно зарывая их в землю, потому что знаю,
насколько это ценится...
В письме моего приятеля много такого, что заставляет
за него объясняться, толковать и подталкивать его руку,
нотами безумия и поэзией сглаживая здравомыслие самоубийцы.
Но кто знает, если он жив, не придает ли моя работа правды
его словам? И тогда, нет ли здесь того запредельного опыта,
преодолевающего упадок и разобщение - когда не позор живым и
не мертвые счастливы, а пробегающая мимо колоннады по площади
душа моя целует меня, и дальше перед нами раскрываются
прогулки и объятия, где знать не надо, как в глубине Василия
Острова испытывал Андрей Николев
... как мне предметы очертить
и знать, что я, а что не я...
+ + +
"Со дня нашей встречи в Ленинграде мы все разъехались
далеко: уже и самого города нет, а есть Петербург, и он с
каждым месяцем моей новой жизни удаляется от тех друзей,
которые все еще мысленно собираются за чайным столом - хотя
кто из берлинского окна, кто скучая в американском кампусе, а
кто с берегов Мертвого моря, откуда не ходят почтовые
корабли.
Что ты, мой дорогой друг, там - откуда твои письма
дойдут сюда из прошлого, из-за океана почти символического? Я
вижу, как мы уже поблекли друг для друга, и только живая
память, теплеющая в письмах, преодолевает мир надгробий и
незавершенных возможностей, составляющий наше одиночество.
Нам даже некого назвать учителями, мы вспоминаем чужих людей,
которые начинали и не пережили эпоху: теперь, спустя
поколения, мы как будто бы живем заново. И не зря наше
рассеивание, наш опыт по-своему новый для вечно поэтического
ощущения себя бродягой. Ведь страны, где мы жили, больше нет:
рассыпалась и сейчас вместе с нами покоряет иные края. Не
удивляйся, если для тебя, издалека, здешняя жизнь
превращается в грандиозную фантасмагорию призраков, где мы
голодаем, рыщем стаями в беспорядочной войне, и уже не
красное, а зеленое знамя окрашивает Россию... А для меня
здесь разве существует Россия не мнимая и не хаотическая?
Спустя долгие советские годы никакая память не скажет о моем
праве на свой личный, организующий кусок земли. Но остаются
упрямая страсть пионера и воля к порядку вещей, бесстыдная
перед фактами. Так что и мои заметки вроде "письма
путешественника в Пекин"...
К тому же Санкт-Петербург не призрак, а напротив -
"камень отменный, недавно вышедший из воды на возвышенное
место"... Пусть в Москве неуверенный разум бродит по
осиротевшему театру сталинской столицы, и по всей России
разыскивает на пепелище войн и переселения признаки,
определяющие его правду и возможности. Но город, раскинутый
на бездонном болоте согласно классической утопии, как будто
во избежание всего былого, навеки - и это в имени Святого
Петра - обращенный у моря на все стороны света... этому
городу, кроме своего будущего, вспоминать нечего. В его
строгих очертаниях и хаос нашего безумия складывается для
