большой лучше, и еще меньше места. Ночью ему снились полки
сарацинов: теперь он с удовольствием шел убеждаться в
обратном.
На улице небо было низкое, будто его пролили, и
чудесным пустым звуком были двор, запорошенный, стены и пара
деревьев. До полудня было минут пять. Милий привел шляпу,
перчатки и, слегка вправо, голову в нужное положение,
мысленно отметив пунктир. Все вокруг нравилось ему
необыкновенно.
Пушка, за два квартала, выстрелила в крепости в
полдень. Милий хотел улыбнуться, но пошатнулся,
прислушиваясь. По его телу прошли судороги. Он, как
говорится, мертвенно побледнел. Если бы это был треск,
который можно принять и за ветку, за выстрел или разряд
грома, то двор и тусклая лужица, отразившись в звуке, увидели
бы, как его не стало.
II
Говорить о его гибели было бы неуместно - и неприлично
обмолвиться. Конечно, он был поклонник того дисциплинарного
постулата Лойолы "Revinde ad cadaver", который - "будь трупу
подобен" - забывается молодыми людьми, которые пишут стихи с
адресатами "милый Бодлер"... Подумайте, как бы он вздохнул,
замахал руками и... Никакой человек с воспитанием не позволит
себе такого.
Тот, кто пил с утра на Невском свой кофе, купил газету
- бессмертен, метафизически говоря. Каждое знакомое утро он
курит, отсчитывая перспективу от шпиля до шпиля, и проходит
нескорым шагом, часовым заводом на взрыв, которого не было и
не будет. Часы, что звонили, и в дребедень фейерверком
рассыпались по комнате, за окно, засветло. Когда он думает о
них, то представляет себе циркуль, охвативший в круг, в
серебре, глубину темного хрусталя. По ней плывут, падают и
сияют, пульсируют знаки и звездочки, когда-то буквы; они
чертят пути. Ему все равно, как это понимать.
Когда взгляд мутит, кажется - горы, монголия. Столовые
в снегу нагория, когда ветер теплит светильники и серебро
мерцает, горит брызгами среди шороха, под выкрики официантов,
в ректо к отражению зала. Изморозь ложится где-то на берегах,
проступая кожу лица и пробивая виски, как сталь: он зажигает
спичку и черные, одна за другой лилии, тени пролетов стаивают
зыбкий лед. Река шелестит из-за стекла, в гранитах рвется
накрененный бот, а мальчики поют на изразцах не стройно,
сладко, пока фарфоровый огонь облизывает им пальцы. Он встает
из-за стола, играя папиросой, и думает о себе в прошедшем, и
благородном, времени.
III
Человек, наметивший цель в жизни и добравшийся,
наконец, до своей консервативной, ньюйоркской или чикагской,
банки, и удивляется, что из позади нет ни письма, ни строчки:
только кто-то махает рукой, а поди, разбери. Он хотел бы
раскрыть порты для иностранцев, но не представляет себе, как
за пять, шесть лет изменился этот город, выцветший в
рассыхающихся сквозняками, темными провалами, где намеками
кажутся огоньки, камень, на побережьи покрывшийся лоскутьями
причудливой вывески, знамени, флагов. Возможно, засветло
пустынные для прохожего улицы, здания, белолицая женщина,
среди цветов крыльями сорвавшаяся в стену, еще способны
вспоминать что-то вроде истории - кроме того, что нужно чисто
по делу. Милий прикуривает, и легкий дымок, горький, как
отзвук выстрела, кажется ему за рекой.
Старательно скрывая свое безделие, он ходит по улицам,
сжимая подмышкой зонтик, посматривая на часы, когда слушает у
станции метро джаз. В ранних сумерках все пропадает, и как
павлин, феникс багдадских пожаров, проносящийся, вихрем
вечерних перьев зажигающий тысячи, море мириад светляков,
выцвечивающих в провалах раскрытые в толпу двери, витрины,
залы и тайные комнаты - так в ритме фосфоресцирует ее шаг, в
танце, синкопами, зеленеющим ангельским ревом поволакиваний
крики, фары автомобилей и пылающее, стремительное колесо в
цифрах и знаках, среди рукоплесканий и воспаленных девичьих
глаз.
2.
Самарин смотрел рекламы у кинотеатров.
Он следил за лицами. Есть такая игра, когда из толпы,
вечером, выбираешь, кто тебе больше нравится. Лучше, конечно,
девушка; благородно, когда в кафе и когда она тебе абсолютно
не нравится. Она выходит на Невский, ты идешь за ней,
повторяя каждое ее движение. Когда она, наконец, свернет, ты
немедленно должен выбрать себе другую, и так дальше.
Когда у него от этого начинала болеть голова, он
покупал себе в киоске арабскую газету и принимался гадать по
ней, а потом шел перебирать в задуманном порядке все
окрестные заведения. Что выпало - все твое: хотя это, скорее,
игра на обман, а не на интерес.
В темноте, кварталы за улицы, отзвуки за светляками,
все - сумерки в плаванье-путешествие, странничьи, крапленые
воспоминания. Где-то на доме, за решеткой из-под мокрого
снега надпись: "Апрель".
Еще развлечение были романы.
Он придумывал что-то про пожилого романтика тридцати
лет, влюбившегося в плакатное фото Саманты Фокс, обгорелое, с
бататами. Тот живет в коммунальной комнате и каждое утро, за
кофе и Шелли, сочиняет про себя что-то и вдохновляется,
онанируя на портрет дивы. Потом придет его разведенная жена,
и еще одна, и т.д., и глядя на Аничков мост (а она ему нежно
в глаза), он будет говорить, что гибель, ужасно, Петербург и
снова т.д., и снова, и снова. Но проходя на улицах мимо
косматых, намазанных девочек, подростков, стреляясь на
сигаретки, затравленно улыбаясь, - ах,
чебурашка, зачем ей такие уши? - он думает, что это
такое чувство, которое понимал, но не знал.
Он придумывает, кого можно было бы застрелить в этой
кофейне за штофом на стенах, где хочется дождя, и где с
удовольствием читаешь о шелковых комбинэ, которые носили под
мундирами офицеры кайзера. Да, у полковника - штука не
капитанская. Диалоги были бы из тех, какие он юношей списывал
по мужским туалетам, и все это - в декорациях из "Орфея", в
палевых склонах, развалинах, арфах и соловьиных ливнях.
В любом случае, проза - не брачное объявление. Он с
тоской думает, не дожить ли до мемуаров, о первой, как же ее
звали, любви, дачной девочке с косами. Ему снилось, что они
вместе спали, одетые. Какая война, какая катастрофа нужна
теперь, чтобы дожить до такого?
Самый любимый сюжет - о поэте, позабывшем стихи и
странствующем по городу в ожидании такого совпадения в
пейзаже, чтобы наконец упасть замертво.
Зачем-то представляется снова мертвое море, пески,
Саваста и городские руины среди пустыни.
- Уехать в эту Голландию? Черта с два.
У перехода он подошел к нищему, порылся в карманах за
кошельком. Достал деньги, отсчитал и разменял у того две
монетки по две, потом бросился к телефонному автомату.
Зуммер молчал долго, а затем стекло как-то хлюстнуло у
него в глазах, и шорох трамвая, искры, птичьим хвостом
взметнувшиеся во все стороны, снова заставили все пылать.
3.
Весь ресторанный зал был залит десятком светильников,
в сотню свеч отраженных люстрами и панелями зеркал,
хрусталями, в драгоценностях блестящих, в белом и
серебристых, женщин, умноженный бликами фотовспышек. Сутолока
была пестрой. Стайка разноцветно щебечущих, разлетевшихся под
потолок попугайчиков, - или это так показалось, - и все
притихло, едва подернутый дымкой занавес в глубине столиков
взмыл, обнаружив мерцающий черный оркестр на фоне как бы
лунной тропинки, и вино застыло в бокалах.
Только белобрысый трубач, схваченный в синем
прожекторе крепко расставив ботинки, в гвалте после первых
клавишных проблесков пустил "Пастуха", только пьянящие
испарения поплыли, переливаясь, по залу - как вдруг паркет в
брызги ударил у него из-под ног, а осколки заплясали,
водоворотом заискрились в грохоте среди удвоенного, вчетверо
отраженного переполоха.
В раскрытых дверях стояли рядом, не сняв шляп, и
палили по залу в пять ручных пулеметов несколько одетых в
черное мужчин, полыхая как будто бенгальским. В углу, за
отдельным местом, упал, взорвавшись багрянцем, как будто
танцуя, гигант - огромная, накрахмаленная туша негра во
фраке.
Он застыл, башкой в разбитом зеркале. По его лицу с
ярко розовым ветвящимся шрамом в редкой растительности, были
кровавые брызги.
Она смотрела на все это, раскрыв глаза. Свет притих,
хотя этого было и не надо. Когда трубач и другой, черномазый,
выскользнули и очутились между стен и ступеней затемненной
лестницы, они поцеловались. По ее руке прошла тень, паутиной,
и ему показалось, что какая-то тварь выскочила и промчалась
между кресел: ее язычок был таким же душистым, как все
остальное.
Пока зал, казалось, еще дымился, и переливалось
мерцание, пьянящее вокруг пятнами и как бы мигающее над
выходными дверями зеленой табличкой: "Новейший скрюдрайвер" -
они побежали, как знали, что не остановятся никогда, на
проспект - и уже понеслось вокруг, на четыре стороны, колесо,
а ее лицо среди ветра пошло в свет.
Она была очаровательна.
Так или иначе, он отметил себе точную дату и час,
чтобы вдруг занести на полях, в книжке: "На Невском
проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина
была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но
пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте,
делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в
глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали
искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам.
Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в
"ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе"
барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в
"Сюрпризе".
Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее.
Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой
чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все
вывески.
Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в
пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины,
как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в
голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались
башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные
гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы,
кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:
10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той
гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам.
Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и
положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда
хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой
взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь
тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане,
аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец,
золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках.
Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока
до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и
стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом,
слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.
20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой
куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку.
Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и
двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами
и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и
девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова
рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и
ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари,
ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и
переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался.
"У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота
растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за
руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается.
Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета
меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза
просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А
сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и
женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из
одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только
задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это
уже я, я...
30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I
belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die
