измеренный нами вполне. Вот почему надежда на счастливое
соизмерение, очевидно несбыточная, все же не оставляет нас,
несколько извиняя наши иногда нескромные причуды.
В самом деле, как часто, прохаживаясь по моему
острову, я испытывал наслаждение, раскрывающееся в геометрии
его кварталов, чередовании разных картин, дающих вместе
самозабвение и какое-то вновь ощущение себя, это знакомое за
Петербургом раздвоение. Как часто, окидывая с высоты из
Гавани как будто аллегорически возлежащую фигуру острова и
города, я вздрагивал, воображая человеческие очертания
застывшей спермы поверженного гиганта, и гения,
протягивающего на ладони пламенеющий кристалл гомункулуса, и
нашу беготню, проистекающую в сети сообщения вен, капилляров
- как инфекция тел, закупоривающих и осушающих сосуды,
разыгрывающих совокупление, гибнущих невпопад - обуревающая
сквозняком, как мертвые рачки планктона, ложбины воспаленного
и обезображенного корпуса. Иногда от бессонницы в полнолуние
я выбираюсь на крышу моего дома и, под набегающую по небу
ночь, грежу о спящем, или простертом на посеребренном луной
песке ручья теле: я вижу древнее, восточное платье,
растекающееся шитьем в подобие пейзажа, напомаженный, с
бородой и ногтями, крашеными хной, он раскидывает руки,
мерцающие во тьме серебром и мутными камнями перстней,
удерживая за плечи склонившуюся над ним женщину в пыльном
покрывале, прикрывшую глаза и оттого уже вперившуюся в него
всем лицом, светящимся от бледности... Но я не могу
разглядеть черты лиц, до того они сливаются в этой моей
фантазии, поэтому создавая сияние, которое вынуждает меня
выходить из себя. И я забываюсь, и крадучись в глубокой ночи
рыскаю среди теней домов по городу - чтобы однажды случайная
собака загрызла в переулке кота, и тут же кто-то скончался в
забытой комнате на Васильевском острове. Впрочем, это
возможные и бесплотные галлюцинации моих счислений.
По лучшей погоде я выбираюсь в моих изысканиях до
Петропавловской крепости, где у внутренних ворот задерживаюсь
под бронзовой доской с изображением Симона Волхва, раскрыв
крылья низвергающегося по мановению руки Петра на водную
площадь перед шпилем, окруженную триумфами флотов императора.
Вряд ли я - или кто-то другой сможет ясно распутать сети
мифологических противоречий, теряющихся в небытие:
двусмысленное барокко петербургской символики будет вечно
водить по своему лабиринту. Остались намеки в кружковых
изданиях и картины из собрания "Древней российской
вивлиофики" Новикова, доносящие редкие обрывки праздников и
мистерий, обозначающих установление города: смутно стоит
опустевший от грозы Рим, пылающее земной страстью сердце
Нерона, излетевшее и носящееся по воздуху, зажигает пожарище,
народ собирается в Колизей, где у всех на глазах происходит
тяжба двух Симонов, Петра Апостола и Мага, как ее описал в
своих "Признаниях" папа Климент.
Не скрывается ли здесь намек, обращающий, как козырь в
тароках, Петровские ворота в Царские на входе в Петербург,
удивительным образом открывающемся посередине города и как бы
выворачивающем его наоборот? Не был ли до сих пор город,
выстроенный вопреки всему прошлому в неприютных краях как
воплощение преображающего разума, воплощением неоглядной
безнадежности своей империи, в призме его классических
очертаний предстающей во всем своем извращении и поэтому
наделившей его чертами падшего и проклятого? Получит ли он
только теперь, обособившийся - то есть открытый на все
стороны света - задуманную гармонию, и появится ли свет
вместо тени, скрывающей "Великие Изъяснения", которых не было
никогда.
Позабыв все пережитые здесь утопии, мы живем скрытой
жизнью, во сне угадывая шорох ее произрастания из-под руин.
3
В этом городе все было движение; улицы
проплывали, обнаруживая площади и баснословные
фонтаны; дома распахивались, открывая
немыслимые комнаты и загадочные предметы.
Герман Обрист
Однако, и мне пора. Заезжий приятель, тот кто все эти
дни содержал мои дом и уединение, вскоре прощается: дай Бог
вам с ним встретиться в тех краях, а меня здесь нужда снова
выкинет и затеряет в обычном розыгрыше. Но пока он еще здесь,
мне на радость, и плох; иногда подхожу сменить ему компрессы,
разбирая мои скорые похождения в его непонятном лепете. Не
знаю, скверная вода, пища, неосторожность, - за это время он,
как говорится, собрал много шишек, и треснул не один пистон,
- или иные флюиды поразили его настолько, что теперь такой
жалкий вид. Впрочем, мой постоялец не смешнее - и не более
жалок, чем все то, что сейчас дает нам покой и волю.
Сперва он так же весело клубился по Петербургу,
прожигая свои дни, как самый беспечный из нас; но не то, как
видно, сырой оказалась его природа, то ли здесь отсырела - и
очень скоро поднялся жар, заставивший его свалиться с ног,
побледнеть и приобрести зеленоватый оттенок... Мы было
перепутали, что это от несварения, однако на третий или на
пятый день явные признаки инфекции выступили на теле: сначала
легкая, но обширная экзема подсушила кожу, растрескавшись на
ногах, бедрах и по бокам, а затем пошло воспаление, и волдыри
запузырились по плечам, между пальцев рук и по надбровным
дугам... Бедняга, конечно, был бедное зрелище, почти
ослепший. К счастью, его аптечка взяла свое. Сейчас
американец лежит на моем диване уже почти прежний, пока
слабый, блеклый и в редких гнойниках. Фактически, это три
свища в бровях и у мышечной впадины.
Ухаживая за больным, промывая и примачивая свищи, я с
утра стал замечать, как выступающий за ночь из поры
зеленоватый гной не рассасывается - а своеобразно густеет,
каждый раз вылезая, как червяк, на длину моего малого ногтя.
Это показалось мне странным, тем более, что крепнущий вид
моего приятеля, нормальная температура его тела, не говорили
об углублении абсцесса - и в то же время разгладившаяся
поверхность нагноения не могла не выдать нового, глубоко
скрытого очага. К тому же, откуда мне судить, не изменился ли
сам характер субстанции? Каждый раз отламывая ее из гнезда, я
не мог ее разглядывать хотя бы из брезгливости... Правда,
движимый своим подозрением, я вчера не стал обрабатывать одну
язву - и вот, сегодня зеленеющий побег заострился, достигая
уже фаланги пальца.
Я скрыл свою находку, и меня одолевает дерзкое
воображение. Сейчас мой американец спешит обратно домой,
пользовать раны скукой, в гигиене и на кормах... Нет и капли
надежды, что какая-то искра безумия заставит его преодолеть
страх, дожидаться расцвета и собрать плоды. Но все же, именно
этот непорочный организм впервые обнаружил симптомы, которые
намекают мне ключ ко многим окружающим меня загадкам. Может
быть, он умрет, бедный. Мне все равно. В любом случае это
возможность задуматься.
Множество, мой дорогой, и сколько еще всякого
разыгрывается здесь с непривычки: я бы еще долго водил тебя
за диковинами, хороводил по этой счастливой бессмыслице,
которая обманывает нас свободой и вечностью... но как раз не
хочу тебя развлекать, и вижу в ней только страх, все тот же
животный страх перед исходом, возвращающим все к своему
порядку: страх потому, что где мы тогда окажемся - кривые
царьки, невольные изменники мертвых? Мы даже не представляем,
как безнадежно для нас грядущее, забытое в нашей памяти. Мы
спотыкаемся, кто как может, не поднимая глаз на светлое
завтра - а жизнь мимо нас развивается не на смену былого, а
пока что наощупь, как бы в диковинку, и эти ее дикие побеги,
устраивающие травлю нас по углам, корнями вгрызаются в почву,
выбитую из-под ног. Что теперь произойдет на смену небытия,
истаявшего у нас на глазах, какие будут строения непосеянных
всходов? Какие запустение и величие на миг приобретают
забытые в войне набережные и проезды, как будто напоминая
пророчества Казановы о торжестве Альберти и Леонардо... Парки
осыпаются, стоящие по аллеям сирени пригибаются с ветром, и
трепещут, сокращаясь, как будто пылающие, в свитые гнезда - с
новым порывом готовые сорваться, разлетаясь на все стороны в
перекати-поле, подпрыгивая, позвякивая щебетом схваченных
птиц, терзая эти жаркие комья своих внутренностей когтями
ветвей, разбрызгивая искры в северном зареве вечера над
предместьями, обозначающими конец света: он близок за линией
горизонта, за туманом на краю залива, где исчерпывается
классический мир Птолемея и, достигая пределов своей Тулэ,
сворачивает вниз головой, как повешенный. И залив в этом году
ясно вырисовывается - хотя и дымка - выливаясь во весь
взгляд, едва не приподнимая желанные горизонты, и очевидно
сближая разные прибрежные планы: поэтому темная лесная коса,
ограничивающая близкое взморье, и растекающееся устье ручья,
пробивающего песчаные уступы у моих ног, и вся петербургская
дельта, выдающаяся в залив фортами вплоть до далекого острова
Котлин - все это кажется одинаково и на ладони, все так же
близко и недосягаемо. Я вглядываюсь во все, как в незнакомые
проходящие лица, и чувствую, что каждый раз только срам
мешает мне что-то узнать. О, и изрядный.
Это неправда, что мы с Еленой разошлись навсегда; или
хотя так, но за гранью своего теперешнего бесчувствия я
больше не знаю, как выражается все то, что между нами было и
- кто знает? - осталось ли. Обычно для этого есть сувениры
лучших дней, доводы или хотя бы порыв: но ты этому не
поверишь, вспоминая все, что бывало, и я не верю. Переходя
все мыслимые рубежи предательства и отчуждения, мы обменялись
всеми подлостями нашего малого круга, после которых нельзя
смотреть друг другу в глаза без содрогания. Но видимо эти
спазмы, сводящие любые слова до абракадабры, и одержали нас
своей вяжущей силой, с которой плоть ссыхается в гашиш,
трескается нефрит, а лопухи ревеня тянутся навстречу луне...
Наши свидания внезапны, скрытые и постыдные... О, сколько нам
нужно забыть в объятиях, которые мы будем не в силах
вспомнить! Только обманы и низости дают нам свободу, в
исступлении которой мы уже помимо воли терзаем тела друг
друга. Мы расстаемся, выпадая и забываясь; бывает, за окном
разливается гроза, и наконец грохот, с треском проникающий на
весь дом и заставляющий линии разбегаться по острову, как-то
объединяет нас.
Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающего, и этот в
общем-то нормальный для любого человека провал в сон,
напоминая мне о другом падении, заставляет меня вскакивать к
окну: привычный вид успокаивает. В его поисках я и выбрал
себе комнату в доме, где отдельная лестница на мансарду
позволила внести незаметные усовершенствования... особо
рассчитанный изгиб за угол не дает ни прохожим, ни моим
гостям заметить, что поднимаясь ко мне они совершают сальто,
буквально подвешивающее их к потолку комнаты, которая
произвела бы тяжелое впечатление, если бы шторы не были
всегда завешены наглухо. Только оставшись один я могу их
раздвинуть, вольно вздохнуть и выброситься из окна... Я
барахтаюсь, не чувствуя под собой кишащей и серой без дна
трясины, а надо мной как недостижимая мечта раскрываются
бескрайние зодчие поросли обетованной земли.
1992
СОЛОМОН
повесть девяностого года
В солнечном холщовом кресле, поверх летнего города,
наполовину лежит большая обнаженная, т.е. совершенно голая
женщина прекрасного и стройного тела, с тюрбаном на голове.
Встретишь такую граль в темном лесу, у ручья - и с ума
сойдешь, безвозвратно, исчезнешь.
Но до сих пор вс:е искрами, светляками будет ждать у
тебя в глазах.
1.
Сперва поворот. В темноте сухо щелкнуло, и три ступени
света проскользили по лестнице. Милий Самарин, прозванный
Моро, запер свою дверь и пошел, в пятнах от утреннего окна,
вниз, к чистому, знакомому запаху воды, растекавшейся
ручейками. Милий заметил, что проступает под штукатуркой, и
представил себе вдруг картину, где мелкие облачка пара витают
сверху кипящего в огне, в островках земли, варева.
Зачем, пожалуйста, ехать в Левант, где между Иерихоном
и замком Крак, превращенным в еврейский колхоз, шипит мертвым
морем все тот же двойной, как асфальт, кофе? Этим утром
Самарин окончательно отказался ехать на малую родину. На
