finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем,
а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный,
пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду
и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же -
кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному
наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку
Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:
Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет,
которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров
Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе
засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст,
забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски. Он
сложил эту песню, когда умирал его друг, а он плакал у
какого-то случайного окна, прижавшись к дереву, бормоча про
тропический ливень, огонь у пруда, в горах, ресторан "Шанхай"
и Филиппа Супо. Утром всегда умираешь, как ни в чем не
бывало, спирт сгорает знакомые очертания из-подо льда; а эта
любовь - всегда что-то другое.
40. В "Соломоне" Самарин учил ее соломону. Это, чуть
не упал он, покер, но для двоих - и, как всегда между нами
девочками - без денег. Вот, смахнул он стаканы, стол - и на
нем, картинками кверху, разложи десять карт, два по пять. Я
беру из колоды еще шесть, по-своему их располагаю, и кладу в
пачку сюда, рядом. Ты первая выбираешь свои пять, и заменяешь
потом из моей пачки, если что-то не подойдет. То, что
останется - все мое... В моем положении немудрено проиграть,
если я с самого начала не найду в нашем раскладе что-то
такое, что можно скрыть, затасовать в самый глухой угол моей
колоды, и так, чтобы ты, которая вся у меня на виду
выбираешь, отнимаешь у меня, распоряжаешься - когда-нибудь
бросила свои карты на стол веером, когда перед тобой вдруг
запляшет белый фигляр. Все равно мой расклад при мне, - пойми
правила, - и если ты захочешь уйти, проигравшись или
отыгравшись в конец - запомни, что вся игра, когда
раскрываются, только уходит из вида, как бы под землю...
Так, далее. Он уже на проспекте глотает какие-то
тумаки, а следом за ним
50. (она) проходит, как ничего не бывало. Он видит
зарево, и пока все искрят провода, вспоминает какие-то
розовые мессы, моря, и мириады, вереницы возлюбленных и
влюбленных. Она отвечает ему, что не бывала в Кадисе. Он
говорит, что лучше уж Капри.
- Вообще, теперь, раз мы здесь, - говорит он, стараясь
попасть в такт некоей музыке, обнимая ее у витрины, - я хочу
рассказать о своем тайном пристрастии. Понимаешь, до того,
как у нас с тобой было, у меня был этот человек. Впервые это
случилось, когда, наконец, без копейки и изуверившийся во
всех планах, я оказался где-то в углу пыльной, темной
библиотеки: вокруг полки и карты, кругом меня насыпано мелом,
а лампочка пискнула, и вдруг погасла. И здесь - свет! Здесь,
будто из окна, со стены, передо мной возникло его лицо...
Этот дьявольский оскал глаз, эти сладострастные ноздри... эта
бородка! А за ним пристань, и сад, и фабричные огоньки в
глубине залива... А снизу надпись, трижды зовущая его по
имени. Что же, я звал его, и пошел за ним. С тех пор мы
путешествовали вместе. Где только я не был... Лес на Севере,
конопляная пурга на Юге... Везде, дойдя до отчаяния, я звал
его по имени, и мог бежать в этот сад, а он шел со мной об
руку. Каждая встреча с ним - что за места, какие
воспоминания! Там садится в залив солнце, белеет в тенях
пристань, а среди кипарисов он сидит и играет в шахматы. Вот
он с рыбаками, вот слушает пьесу друга, яростно спорит в саду
с фарисеями. А вокруг Капри, и вилла Крупп, "Уединение брата
Феличе", совсем не случайно прозванная - куда тебе, Тиберий!
Здесь справлял свою "розовую свадьбу" граф Ферзен с
завсегдатаями парижских писсуаров, здесь объяснялись Оскар и
Бози, сюда привез свою скандальную "Ревность" Вильгельм фон
Гл:еден, безумец-фотограф... О, этот край, воспетый
берлинским музеем Пола... Да, это мы, его дети, с ним; и его
красная гвоздика в петлице, и наши зеленые. Мы видим, как
зеленый пожар растет, распространяясь из-под земли ручейками,
прорываясь в фонтаны огня, и треплется над Мосулом зеленым
стягом с двумя саблями и надписью: "Ничто не возможно"... Мы
рукоплещем, бросаем цветы и кричим ему трижды: Ты, Кто жил,
Ты, Кто жив, Ты, Кто будет жить...
"... но тебе скучно..." - из-подо льда, откуда
наплывами, как перископом выводит, внезапно, на тротуар,
тоска обретает конкретные, обтекаемые на ветру очертания: он
вспоминает, как ночью у набережной черная лодка с башней
всплыла, качаясь, недалеко от статуи адмирала, который стоял
в тельняшке поверх бронзы.
Дальше ночные проспекты и улицы, вьюга, поздние, для
поцелуев, трамваи. За окном одно, в измороси, палевое ничто.
Он вспоминает маркизу Кассати, которую еще мальчиком,
как потом понял, видел во сне: глаза, вдвое жгучие черным,
ветреным, воспоминанием.
60. И он вспоминает божественную, удивительную и
пеструю галерею фотографий в живой рост, работы Хэтти ван Зак
- будто гуляет по залу, представленному в панораме о
двенадцати вывесках всемирных совокуплений, от Хартума и до
Нью-Йорка, гостиницы, номера от первой войны до второй. Негры
и обезьяны, ревущие старцы, собаки, кровь, брызжущая из
петуха - все пробивается в жалюзи светом, в золоте,
сверкающей так невыносимо, что вскоре оно исполняет собой,
сколько можно видеть.
4.
Перед ним, и вдруг лучится, как чистое стекло,
перспектива, сиянием рассветающая в зное застывшие камни
зданий, и небо - и пути, дороги, словно из-под земли пламенем
охватившие в сети город, соединяются.
Она одета только в золото на ее глазах, и павлин,
переливаясь в перьях, терзает ей живот: его слезы, штормом из
тысячи его очей, разгораются в море.
Но когда ему удается рассмотреть этот свет, рассеять
его на плывущие очертания, - что за немецкое имя в названии?
- в образе лампы, то он видит ее глаза, и белую маску (да,
именно, она зубной врач). Он чувствует жар, пока она держит в
железе его рот. В слепящем свете она прямо над ним, закрывая
собой все, и боль, когда, изнемогая от нетерпимости зноя,
сияния, он сжимает пальцы у нее на коленях, ощущает все новые
качества, с легкостью поднимает ее под бедра - и уже бежит,
высоко, акробатом вздрагивая и закидывая ноги, с ней на
руках, по сверкающим залам и галереям в колоннах, сводах и
статуях, прыгает, едва не взлетая между автомобилей в порывах
прожекторов, раскачивая ее выше и выше, в то время как она,
возвратившаяся во взгляд, рвет ему зубы один за другим.
IV
Он проснулся уже на светло, среди полуобклеенных стен
и бутылок, прямо у круглого, треснувшего зеркала. Кресло,
качалка, отбросило его напротив лица бледного, впрозелень,
"кого-то" - и он сразу же успокоился: его щетины было точно
на три дня.
Бутылки, ланцеты и бильярдные шары стояли, лежали по
всей мастерской, плыли посреди пустоты в рамах, звенели из-за
окна, на площади, колоколами, и щебетали птички. На
подоконнике сушился морской петух. С краю стола дымящийся
кофе, курага и в ломтиках осетинский сыр. Он поднялся
подкраситься, и аккуратно взъерошил себе волосы.
За окном тает, и небо белое, как если бы все в мареве,
а за занавесками ничего, кроме сегодня, нет. На гвозде висело
из альбома фото, раскрашенное от руки: первой шла девушка,
одетая вся в зефир, и трубила в крылатую, и мохнатую,
дудочку; за ней второй, согнувшись, старался не пролить свой
тяжелый длинный сосуд, который нес двумя руками - и замыкал
все халдей в длинном платье со звездами, безобразие сам по
себе. Милий падает в кресло, и уже из-под его вспылившихся,
внезапных развалин пытается предпринять какой-то "Unsquare
Dance", пока ловит руками и кричит про себя.
Поднявшись, вздохнув, он начинает покрывать лаком свои
уже достаточно слипшиеся волосы, а потом из склянки от
химического индикатора пускает себе по рубашке красную
струйку, застывшую на груди в капельку. Это удачно, что со
вчерашнего дня верхней пуговицы на воротничке нет.
Ближе к вечеру его видели у "Максима", где он уже
стоял за сигаретой. Потом его встречали там и здесь, а в
сумерках кто-то заметил, как он стоит на набережной, около
высоких пролетов. Какой-то выстрел послышался ему за рекой,
вдруг заледенил ветер, и такси, фонарем повернув мимо,
умчалось, вскоре пропав за мостом.
N
Он видит, как она опускается плечами в жестокий и
влажный зной, и видит, как темны его руки на ее теле. Она
видит белый, истаявший край, черную ветвистую трещину,
расколовшую потолок.
1993.
ПУТЕШЕСТВИЕ ЛУКИ
Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие
означает для человека в конце концов выход - то чем хуже или
ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и
своеобразного упоения, чисто физических. Ведь и воспетый акт
в общем неэстетичен. То и другое сближают плачевные
результаты. Поэтому жалкая, вполне постыдная цель поездки в
лучшие-то времена неповоротливого Луки не стоила своего
рассказа, да и такого утомительного пути, на исходе терпения
нашего друга у тускло мелькающего окна все глубже забываясь в
спертом полусне напоминающего камеру купе поезда. Этот поезд
шел уже бесконечно, то ли и правда по полю без края - то ли
согласно административной инструкции железная дорога петляла,
уклоняясь в некие разве что из космоса различимые
символические фигуры - чтобы страна таким образом
расступалась перед заключенным пассажиром в истом смысле
своего имперского расстояния, скрадывающего и дни и ночи и
само время. Точнее сказать, ночь выглядела из окна купе всего
лишь как очередная область, даже район, в следовании
однообразной равнины развалин и деловых построек - и только
названия станций давали заметить вроде бы естественное в
поезде (да и заложенное в самом пейзаже) продвижение вперед.
Они сменяли друг друга сперва забавно или исторически, как в
учебнике - но постепенно удаляясь от знакомого смысла, все
более варварские шипящие и гортанные, слова, а скорее шорохи
чужого враждебного языка, придающие своей русской азбуке
загадочность кабалистических знаков. Почти незаметно и уже
примелькавшиеся местные лица, вторгающиеся в духоту и толчею
вагона с газетами и кислым пивом, приземились и грубели, их
возгласы становились все громче и непонятнее, а глаза
сужались или оплывали с тошнотной поволокой. У Луки роман
подошел к концу. Поначалу он тупо лежал, задыхаясь на своей
полке, пересчитывая былые пасьянсы и поминая тюрьму "Кресты",
где подруги передают в таких случаях узникам теплые носки,
пропитанные настойкой опиума. Ночью стал выходить в тамбур,
глотать в разбитые стекла холод Луны.
Размышления о всеобщей схожести и, так сказать,
симпатии элементов, и в частности о том, что например
строение петербургских "Крестов" в точности повторяет
планировку аналогичного заведения "Санте" в Париже, и т.д.,
заставили его счесть, что если поезд и не пошел по круговой -
то окружающие виды, запустение и тоска, все равно повторяются
настолько упрямо, как будто продиктованы робкой надеждой. Для
Луки же, который ни в чем, ни в каких вещах не чаял, это была
бездумная истома, внезапные двигательные спазмы,
усиливающиеся по ночам, иначе бессмысленным. Бессонница
одолевала и в сумерки, приливая к Луке как беспокойство,
ощущение следующего этапа пути по расписанию, которое
наползало незримым пунктиром в воображении и жгло под кожей,
как татуировка. Едва тусклый во мраке туман за окном, и
редкие светляки фонарей, зажигающие здесь и там яркие купины
домов или сцен, от этой иллюминации выглядевших как
аллегории, разыгрывали в поле перед Лукой ночные коляды,
загадочные шествия ритуальных личин, минутные, мигающие,
проносящиеся мимо. Он снова перечитывал парижский адрес на
конверте, и клал обратно в свой нагрудный карман письмо от
старого поэта, как будто еще раз обращаясь к мэтру. Это был
заграничный, далекий, но очень реальный адрес; и поэт,
которого Лука никогда не видел, поэтому был для него живым
ощущением того смысла, - скрытого, позабытого в безысходной
