всего наутро какой-нибудь особенно приятной ночи я с трудом
узнаю самого себя в зеркальце, которое достаю из секретера,
чтобы привести себя в порядок. Меня удивляет то, что ни один
из моих редких друзей не замечает, кажется, этих разительных
перемен моей внешности. Похоже, что со временем я превратился
в новейшего Дориана Грея, чудом уцелевшего после своей
катастрофы. В таком случае, я достаточно умелый имперсонатор,
которого выдают только зеркала и тень.
Может быть поэтому до моего слуха иногда доносит то,
чего я не вижу ни наяву, ни во сне, как будто бы я могу
испытывать еще многое, о чем не подозреваю. Это началось,
когда я вел еще вполне занятую и светскую жизнь. Однажды,
вернувшись домой после веселого вечера, я сразу же упал спать
на диван, и во сне передо мной все еще мерцало то же
танцующее и громкое застолье многочисленных гостей, чьи
голоса постепенно сливались в однообразно резкий щебет, в
котором я мог различить лингвистические пируэты, рождающие
чрезвычайные метафоры, в то время, пока картина меркла прямо
на глазах, как зал перед концертом. Тут я проснулся от
какого-то толчка, и сел, еще ничего не понимая вокруг,
оглядывая комнату, с пока непонятной головной болью. Это
щебет, когда я очнулся, не перестал и звенел у меня в ушах,
как глухая неотвязная мантра. Мне слышались то понятные, то
непонятные или совсем неразличимые слова, иногда в скомканных
фразах, в которых проскакивали просто несусветные фонемы. Так
бормотало, однако, все тише, сливаясь с шумом, доносившимся
из окна, и потом еще различимое в этом шуме, хотя бы как
отзвук в памяти. Наконец я овладел собой и, побродив по
комнате, пришел к тому, что от алкоголя со мной ночью
случился припадок музыкальной эпилепсии. Сейчас, судя по
рассвету, было около пяти утра; я привел себя, как всегда, в
порядок, и отправился из дома на воздух, в парк; прямо передо
мной, лязгая и раскачиваясь, проехал ранний трамвай; когда я
уже направлялся по аллее, сверху по железнодорожному мосту
прогрохотал первый поезд.
Ближе к осени, я как-то раз пришел к себе под утро,
после долгой неодинокой прогулки по Островам; однако мне не
спалось, ложиться было не нужно, и я развлекался, разглядывая
красивые открытки, которыми обклеил и стены и даже потолок
комнаты. Начинался дождик, и его шепот очень сладко и
гармонично слышался с улицы, напоминая песенку "Анни Лори".
Под эту мелодию, неотвязную, как прежние галлюцинации моего
слуха, я почти забылся, если бы через несколько минут звук не
обострился, снова перерастая в резкий наговор, в то время,
как огненные стекла вдруг задрожали, и заныли, кажется, даже
стены и тот диван, на котором я растянулся. Неоткуда сверху,
особенно громко после ночного перерыва, простучала
электричка. Почти тут же внизу под окном пошел и трамвай, с
тем же лязганьем, передающимся как бы всей комнате и опять
рождающим в моей голове странные звукосочетания. Мне удалось
поймать отрывками несколько фраз: если не ошибаюсь, на очень
странном романском диалекте. Чуть позже я смог уловить и
невнятные отзвуки родной речи.
Все это навело меня на идею, что изредка испытываемые
мной "голоса" являются своего рода радио, на передачи
которого можно настраиваться по желанию, и что их, кроме
того, можно записать. Для этого мне потребовалось изучить,
кроме стенографии, азбуку фонетической транскрипции, и только
маниакальное упрямство, с которым я начал вникать во все
более занимательный ропот эфира, заставило меня научиться
сочетанию того и другого. Это оказалось намного труднее, чем
составить точное расписание, по которому мимо моего окна
проходили трамваи и поезда. Остается представить себе,
насколько я привязался к дому, постепенно теряя интерес к
прежним уличным забавам. Некоторое время я еще много бродил
по городу, разыскивая по магазинам и по друзьям всякие
мелочи, которые могли бы сыграть как удачные резонаторы, и
понемногу уставлял этими вещицами подоконник. Под конец, я
нашел простое решение. Сжимая в зубах лезвие бритвы, я водил
им по очереди по разным предметам, которые лучше всего
передавали желаемый трепет.
Я уже многое слышал и много записал, складывая
нарастающий архив в большие картонные коробки, которые теперь
составляют основной груз моего багажа. Преодолены многие
затруднения, и единственное неудобство, приобретенное мной с
новым образом жизни, в моей рассеянности и в том, как я
глотаю слова, которые от меня иногда требуются по делу. Здесь
тоже причина моего уединения. Мои занятия выработали во мне
тонкий слух, и теперь я могу уже без усилий прослушивать все
вокруг. Это трудная жизнь. Время от времени мои посиделки
навевают тихие мелодичные риторики или хотя бы нечто
осмысленное. Но в основном меня, как будто я сумасшедший,
обуревает птичий базар, который не только невразумителен, но
кажется напрасным и угрожающим.
IV
Передо мной непростая задача: сложить и упорядочить
множество самых разнородных записей, оказавшихся у меня под
рукой в итоге загадочных импровизированных сеансов. Еще мне
нужно определить точное авторство каждой. На первый взгляд
все эти отрывки выглядят как сумбурные произведения т.н.
заумной или абстрактной поэзии; наиболее стройные фразы
зачастую не согласованы, как чисто автоматические. Однако
тщательная транслитерация обнаруживает в них достаточно
причудливую макароническую запись, которая не без усилий
принимает вид вполне связных, иногда частично переложенных на
русский язык, стихов и прозы. Впрочем, бывает и так, что мне
вообще не удается расшифровать сочетания букв, совсем
непохожие на слова, которые я опознал бы по словарям и
справочникам. Но я не большой полиглот, а моя эрудиция
ограничена, и кто скажет, не относятся ли эти темные
выражения к неизвестным до сих пор мертвым языкам древности
или к устному творчеству все еще первобытных народностей? К
тому же, недолгие фрагментарные сеансы никогда не гарантируют
полноценной передачи, а частые помехи создают в записи
безнадежные лакуны. Так или иначе, мне пока удается
определить некоторые тексты и подготовить их к выходу в свет.
Я особенно горжусь тем, что из непрерывно морочившей меня
многие вечера отрывочной неразберихи мне на сегодня удалось
извлечь около дюжины писем, рассказов и этюдов, безусловно
принадлежащих Полу Боулзу и недавно скончавшемуся Эдуарду
Родити. Раньше я уже печатал в журналах доставшиеся мне
работы Анри Мишо и Кларка Кулиджа. Все указанные тексты
исправлены и дополнены мной по опубликованным сочинениям
авторов (в будущем я надеюсь на качественно новый уровень
текстологической работы, и остаются еще вопросы, связанные с
авторским правом). Кроме них, я сейчас уже располагаю вполне
узнаваемыми, хотя пока предположительно, работами Рене
Домаля, Марселя Лекомта и Майкла Палмера; у меня есть еще
работы пока неизвестных мне французских и англоязычных
писателей, а также некоторое количество приятных на вид и,
кажется, вполне связных текстов на греческом, португальском и
сербском (или хорватском), кроме многочисленных и очевидно
тюркоязычных отрывков, среди которых, впрочем, мой друг и
литературовед Глеб Морев указал мне на одно из заумных
стихотворений Юрия Дегена.
Однако в моем собрании остается многое, что я не
надеюсь когда-нибудь опубликовать. Это прежде всего
многочисленные импромптю на русском языке, где авторство
затруднено. Их резкое несоответствие принятым литературным
нормам, и бесплодные попытки сличить их по существующим
архивам самиздата и по страницам антологии "Голубой Лагуны",
значимы и наводят на обобщения о характере и смысле коллекции
в целом. И это двояко. Нужно ли мне понимать себя как
хранителя небывалой библиотеки, охватывающей, кроме наличных
произведений литературы, замыслы и несохранившиеся творения,
и (возможно) еще только подспудные произведения будущего? Или
же я стал жертвой иллюзии, сомнительных и бессмысленных
совпадений, происходящих в непредсказуемой работе случая?
V
Вряд ли невежество и бессилие сделали мою тихую жизнь
и одинокий промысел. Мой опыт достаточно богат и своеобразен,
чтобы существовали немыслимые для меня вещи. Кроме того, я
человек всячески деловитой жизни, с многосторонними
интересами и способностями, как говорится, на все руки. Но их
противоречия или неудачи привели, вероятно, к однообразию
моих сегодняшних занятий, к труду, затрудняюсь сказать,
прожектера или мемуариста. Мои записи могли бы, все же,
оказаться полезными как исторический документ. Однако боюсь,
что невероятный в чужих глазах опыт и личная дерзость делают
такие намерения сомнительными и бесплодными. Таким образом,
мои усилия выражаются только в моем усиливающемся уединении,
к которому обязывают. Если бы не телефон, я сравнил бы себя с
наемным анахоретом при частном английском парке классической
эпохи. Даже мои гости видят во мне немую фигуру из кабинета.
Но вместе с тем записи, разложенные здесь на столе,
свидетельствуют о некой жизни помимо меня: о жизни, к которой
я причастен случайно, и которой всего лишь следую, да и то
слишком чутко и спесиво. Неужели мое одиночество так типично,
что даже здесь я не один и не оригинален? И какова должна
быть судьба этих записей, с которыми я уже настолько
отождествил себя? Мне следовало бы завещать сжечь их, как
личный дневник, или же опубликовать, как записки. Но что,
если они, как и я, оказываются самостоятельными, замкнутыми
существованиями? Тогда мне нельзя подписаться под ними, и
стыдно принуждать к моему заточению. Я запечатываю их в
бутылки, как кораблики, и отдаю на выбор плавающих и
путешествующих.
1993.
СКАЗКА С ЗАПАДНОГО ОКНА
При запутанных обстоятельствах девяносто первого года,
когда сама надежда, кажется, оставлена "до выяснения
обстоятельств" (тех самых, которые редактор у Честертона
записал поверх зачеркнутого слова "господь"), нет ничего
лучше рождественской истории на американский лад. Не потому,
конечно, что из пристрастия ко всяческому плюрализму и
соединенным штатам мы скоро, наверно, запутаемся в точном
числе праздника Рождества. Просто история, связанная с
Романом Петровичем Тыртовым, петербуржцем, столетие рождения
которого скоро будут повсеместно отмечать в Америке, и в
Европе, составляет саму сказку мечты, процветания и звездного
блеска, легенду, которой мы любим предаваться, полеживая у
окна на западную сторону. Нам не хочется верить в сказки, но
воспоминания и сохранившиеся иллюстрации можно, ничего не
выдумывая, перемешать так, чтобы вышел примерный калейдоскоп.
История начинается в Петербурге, в четвертом доме по
Зоологическому переулку, недалеко от крепости. Впрочем, по
адресной книге спустя почти вечность трудно сразу найти то,
что нужно: Тыртовы были известной фамилией военных и моряков,
среди них были и генералы, и адмиралы, как отец Романа
Петровича. Мальчик рос в имперской столице, ее роскошество,
вольные летние месяцы в усадьбе, тихие прогулки по богатым
коллекциям Эрмитажа, мама, дама того самого типа, который
парижские художники начала века прославляли как "Les
Elegantes", любившая во всем вкус и моду, все развивало в нем
легкий, мечтательный нрав, приглашающий к таким путешествиям,
которые начинаются как со страниц видовых альбомов из
отцовской библиотеки, картин Сиама, Индии и Персии (говорят,
что персидские сады дали само название "парадиза"), так и
журналов мод с их светским, неудаленным блеском, фантазией
очевидной, сочетающей красоту, волю и, разумеется, успех.
Больше всего этот мальчик любил рисовать, он и буквы выучился
рисовать, как картинки, такие же, которые рассматривал в
своих любимых маминых журналах, где авторства в те времена не
чуждались ни Бакст, ни Кузмин. Возможно, для него все
началось тогда, когда он шести лет нарисовал платье, которое,
как это было ни чудно, захотела и сшила себе мама. Когда
мальчик подрос, он стал ходить слушателем к Репину, а рисунки
посылал в "Дамский Мир". Этот журнал так охотно печатал его
модели и фантазии, что дальнейший путь юноши определился.
