понял, что в нем оболочка лодки, ее платье. -- Одевайте ее
поскорее,-- твердо предложил я.
Мне казалось, лодка слишком уж обнажена, мне было неловко за
нее и немного стыдно.
Глаза Мастера стали печальны. Он только сейчас понял, что
существо, которое лежит на ковре, уже ему не принадлежит.
Мастер вынул из мешка серебристую ткань, быстро и ловко
натянул ее на каркас, отчего нос лодки приподнялся. На корме он
стянул ткань, зашнуровал черною шнуровкой.
Я глядел на свою лодку-самую первую в жизни и самую легкую в
мире,-- и сердце мое плыло и качалось. Тонкая, изогнутая,
остроголовая и длиннохвостая, в серебристом платье, она лежала
поперек комнаты на помертвевшем ковре и, как стрелка компаса,
рассекала комнату пополам, прорезала стены, чтоб вылететь из
Каширы к берегу, к ветру, к воде... Мастер заглянул мне в глаза
и сказал вполголоса: -- Забирайте свою невесту. Мы обнялись.
Потом я подошел к лодке и легко поднял ее одной левой рукой.
Глава XI. НЕВЕСТА ПОД КРОВАТЬЮ
Поздней ночью добрался я до Москвы. Разобранная лодка
покоилась теперь в двух брезентовых мешках, один из которых
висел у меня на спине, другой -- на груди.
На троллейбусе добрался я до Крестьянской заставы, где
снимал комнату, и только лишь открыл дверь, как сразу наткнулся
на своего хозяина Петровича.
-- Что это у тебя в мешках? -- спросил он.
-- Ничего особенного,-- махнул я рукой.
Не хотелось рассказывать Петровичу про лодку. Он не
слишком-то был достоин такого рассказа. Защитный цвет и
необыкновенная форма мешков вызвали у Петровича сильнейшую
тревогу. Он никак не мог сообразить, что же это такое находится
в мешках, и туго двигал бровями.
-- Парашют украл? -- спросил наконец он.
Я промолчал и прошел в свою комнату. Петрович не поленился
пойти за мной. Он внимательно наблюдал, как я снимаю мешки и
засовываю их под кровать.
-- Ты это брось,-- сказал он.-- За принос неизвестных
предметов знаешь чего бывает? Телевизор-то смотришь? Вынь мешки
и предъяви для опознания.
Петрович стоял рядом со шкафом и так был широк в плечах, так
монументален, что казалось, это стоят рядом два брата-близнеца.
Но если шкаф был просто гардеробом, то брат его -- по виду
старше, значительней -- был явным владельцем жилищной площади,
на которой брат-гардероб только временно находился.
-- Принос мешков в ночное время,-- говорил Петрович,--
недавно по радио говорили и по телевизору показывали...
Речь свою шкаф-Петрович произносил с большим затруднением,
делал паузы, чтоб я хорошенько понял смысл, и, подозревая, что
смысл до меня не доходит, кратко пересказывал сказанное:
-- Ночные переносы... владелец площади... в газетах
пишется...
Я сидел на кровати и слушал Петровича. Я не возражал и не
спорил, но мне было обидно и больно за бамбуковую мечту.
Так, отрывочно и грозно, Петрович мог говорить часами, и
против этого было одно средство -- три рубля.
Я отдал Петровичу трешку, и он ушел наконец в кухню, где
немедленно принялся что-то готовить, зажигать газ, греметь
посудой. Казалось, он немедленно, не заходя в магазин,
превратил трешку в продукты. Но на самом деле продукты были
давно заготовлены, и Петрович только вынул из холодильника
колбасы и свинины ровно на три рубля, а то и на два пятьдесят,
чтоб разбогатеть на полтинник.
Я погасил свет и лег. Хотелось поскорей отвлечься от колбасы
и Петровича -- подумать, помечтать о своей лодке.
Прикрыв глаза, я увидел ее лежащей на ковре у Мастера,
мигнул -- перенес на озеро. Серебристая по голубому, легко
резала она волны, перелетала подводные камни, пробиралась
узкими протоками через болотные травы -- таволгу, камыши.
На кухне гремел кастрюлями Петрович, шипело и лопалось на
сковородке сало, а лодка моя плыла к далеким островам, и
казарки летели ей навстречу.
Вдруг стало стыдно, что я засунул лодку под кровать.
Пожалуй, она должна была находиться на более почетном месте.
Я зажег свет и оглядел комнату. В старом продавленном кресле
лодка не умещалась, а на шкафу, пыльном и паутинном, место было
скорее позорным, чем почетным.
[Image]
И особенно жалким и горьким показался мне пол, где, давно
прогнившие, шевелились и прогибались доски, где из-под
облупленной красной краски вылезала старая зеленая, из-под
зеленой древнейшая охра, и из-под охры совсем нечеловеческая
доисторическая чернота.
На стене, освещенная вялым электричеством, висела картина,
на мольберте стояла другая.
Это были мои собственные картины, которые я написал года два
назад,-- "Самовар" и "Курильщица табаку". И хоть писаны они
были не так давно, смотреть мне на них не хотелось.
Казалось бы, написаны они ярко и смело -- активный цвет,
мощные формы.
Но ни цвета, ни активных форм не видел я в них, а только
лишь падение мечты, крушение надежды.
По моим расчетам, эти самые картины должны были основать
новое живописное течение -- "шаризм". Как некогда великие
французы потрясли мир "кубизмом", так и я у Петровича на
Крестьянской заставе готовил живописную бомбу.
"Шаризм" -- это было мое личное открытие, никто в мире не
писал "шарами", только лишь я, один.
Поначалу, конечно, я старался избирать темы более или менее
округлые -- "Люди и арбузы", "Гитаризм под облаками". Но
позднее насобачился писать шарами совершенно кубические формы.
Так, уже в картине "Толстяк у телевизора" не было ни одной
прямой линии, только шары и дуги.
К сожалению, выстраданный мною "шаризм" себя не оправдал. Не
было последователей и меценатов. А без меценатов и
последователей "шаризм" не мог распространиться по белу свету.
Шаролюбивая кисть глохла в моих руках и к тому моменту,
когда я притащил лодку к Петровичу, оглохла окончательно.
Несколько шаристических картин подарил я друзьям, и у меня
остались только шедевры -- "Самовар" и "Курильщица табаку", с
которыми я решил не расставаться до самой смерти.
Гнилой пол, не нужная никому живопись, чудовищный шкаф
увенчивались подходящим потолком.
И потолок был невыносим -- покрытый водорослями, желтыми
медузами.
Нет уж, пусть лодка не видит этого потолка, пусть лежит под
кроватью, тем более что кровать -- единственный, кроме
"шаризма", предмет в комнате, принадлежащий мне, а значит, и
ей. Эту кровать-раскладушку я купил, когда въезжал к Петровичу.
Лодка, раскладушка и я были теперь одной семьей и должны были
уж как-то поддерживать друг друга.
Я погасил свет и лег, решив назавтра вымыть пол под
кроватью.
Петрович булькал и журчал на кухне, а мы трое забились в
угол холодной чужой квартиры и старались заснуть, тесно
прижавшись друг к другу.
"Мастер назвал лодку невестой, -- вспомнил я. --
Действительно, похожа -- в серебряном платье, легкая, веселая".
Я заснул, и мне приснилась невеста, которая, свернувшись
калачиком, дремала под кроватью.
Глава XII. УВЯДШИЙ БУКЕТ
Держать лодку у Петровича я боялся. Он мог проверить, что
лежит в мешках, вытащить бамбучину, чтоб чистить ею, скажем,
водопровод.
Везти лодку к Орлову тоже не хотелось, я и так долго мучил
его бамбуком.
Но, с другой стороны, Орлов лодку не видал, а человек,
который так долго терпел бамбук, имел право увидеть, что из
него получилось. И я повез лодку к Орлову.
Я был уверен, что она ему понравится, и уже в трамвае
представлял себе, как будет подпрыгивать от счастья Орлов, как
будет трясти мою руку, радуясь, что идея доведена до конца.
Меня и самого переполняли восторг и счастье, я сиял, и мне
хотелось, войдя в мастерскую, первым делом обнять старого
друга.
-- Что это у тебя в мешках? -- спросил Орлов, открывая дверь.
-- Сейчас увидишь! -- с восхищением пообещал я.
В моем обещании явно слышались тот праздник и сюрприз,
которые скоро должны были охватить художника.
-- На картошку не похоже. Неужели лодка? Сделал все-таки!
Сколько же она весит?
-- Сейчас взвесишь! -- снова торжественно подмигнул я,
отодвинул в сторону скульптурную группу "Люди в шляпах" и стал
распаковывать мешки.
Развязывая тесемки, я то и дело лукаво поглядывал на Орлова,
приглашая его поволноваться в ожидании сюрприза.
Орлов, однако, смотрел на мешки с недоверием, а когда я
вынул бамбуковые рейки, недоверие его усилилось.
-- Все, что осталось от бамбука? -- спросил он.
-- Погоди, погоди, не торопись,-- сдерживал его я и
внимательно, шаг за шагом, стал собирать лодку. Мастер подробно
показал мне, как это делается, и все-таки я возился долго, пока
составил скелет. Красота скелета особенного впечатления на
Орлова не произвела.
-- Хило,-- сказал он.-- Слабовато.
-- Бью! -- воскликнул тогда я и ударил каркас ногой.
От удара вылетел серебряный полумесяц-шпангоут, который я
непрочно закрепил. Поставив его на место, я продемонстрировал
прочность и гибкость каркаса. Орлов смотрел одобрительно, но
без признаков восторга.
-- Да, вроде бы скелет красив и прочен,-- мямлил он,-- но
видали мы скелеты и попрочней, и понарядней.
Я вытащил оболочку, натянул ее, надеясь, что это прорвет
плотину. Орлов немного оживился, но восторгов слышно не было.
-- Легкая лодочка,-- сказал он, небрежно приподымая корму.--
Не думаю, что самая легкая в мире. В Кашире -- возможно. А
где-нибудь в Кашмире есть небось и полегче.
Я заставил его все-таки сесть в лодку, дал ему весло и сам
устроился на корме. Раскачивая лодку, я придумывал будущее
плавание, но Орлов шевелил веслом тускло, и спина его была
каменной, неинтересной.
Когда я пришел в мастерскую, счастье и гордость распирали
меня. Восторг торчал из меня, как букет из кувшина. Орлов
повытаскивал из букета все цветы и бутоны, пообрывал лепестки.
-- Слушай,-- сказал я,-- в чем дело? Тебе лодка не нравится?
-- Да нет, почему? Нравится.
-- А что ж ты молчишь?
-- А что ты хочешь, чтоб я подпрыгивал от счастья?
-- Мог бы и подпрыгнуть.
-- Не хочется,-- сказал Орлов и вылез из лодки.
В голосе его неожиданно прозвучала обида. Но я его не обижал.
Неужели он обижался на судьбу? Бамбук мы доставали вместе, в
Каширу ездили вместе, а лодка получилась моя.
-- Слушай,-- сказал я.-- Эта лодка ведь у нас на двоих. Давай
будем два капитана.
-- Ну нет,-- ответил Орлов.-- Это твоя лодка. Хотя я и сам не
понимаю, почему она твоя. Бамбук мы доставали вместе, и делал
ее не ты, а Мастер. Ты и топор-то держать в руках не умеешь.
Так что особенно не хвастайся. А то раскричался: самая легкая в
мире! Я построил!
Я слушал Орлова, и голова моя все ниже клонилась к полу. Уже
не увядшим букетом и даже не пустым кувшином чувствовал себя я,
а разбитой бутылкой, в которую временно ставили цветы.
Моя лодка лежала передо мной, и ничего моего не было в ней
-- бамбук милиционера-художника, помощь Орлова, талант Мастера.
Моими оставались только тельняшка и зуб золотой.
-- Ладно,-- сказал я.-- Будь ты капитаном, а меня возьми
матросом.
-- Я капитан скульптурной группы "Люди в шляпах",-- возразил
Орлов.-- Будь сам капитаном, а матросом бери кого хочешь.
Орлов отказывался от меня, посылал вместе с лодкой на все
четыре стороны.
Глава XIII. БЕЛЬМО В ГЛАЗУ
Пришибленный, просидел я в мастерской Орлова до вечера. Давно
пора мне уже было разобрать лодку и уйти, а я сидел, пил чай.
К вечеру в мастерской стали собираться люди. Пришел
некоторый Петюшка Собаковский, пришла девушка Клара Курбе и
неожиданно -- милиционер-художник. Оказывается, Орлов близко
сошелся с ним на почве граммофона.
