испытал -- ее больше не будет. Вспоминай обо мне, когда родится твой сын --
тот, которого ты перед всеми людьми назовешь своим именем. Да падут его беды
на мою голову... Я клянусь... клянусь,-- ее губы с трудом выдавливали
последние слова, -- нет бога, кроме... тебя, любимый!
И она умерла. Холден продолжал сидеть не двигаясь; в голове его была
пустота. Наконец мать Амиры отдернула полог:
-- Она умерла, сахиб?
-- Она умерла.
-- Тогда я оплачу ее, а потом обойду дом и соберу все, что в нем есть.
Ведь все это будет теперь мое? Сахиб не будет больше жить в этом доме? Вещей
здесь так мало, совсем мало, сахиб, а я старая женщина. Я люблю спать на
мягком.
-- Ради господа бога, помолчи. Уходи отсюда; плачь там, где тебя не
будет слышно.
-- Сахиб, через четыре часа придут ее хоронить.
-- Я знаю ваши обычаи. Я уйду раньше. Остальное уже твое дело. Смотри,
чтобы кровать, на которой... на которой она лежит...
-- Ага! Эта прекрасная лакированная кровать! Я давно хотела...
-- Чтобы кровать осталась там, где она стоит. Пусть никто до нее не
дотрагивается. Все остальное в этом доме -- твое. Найми повозку, погрузи все
и уезжай; к рассвету завтрашнего дня в этом доме не должно быть ни одной
вещи, кроме той, которую я велел сохранить.
-- Я старая женщина, сахиб. Мертвых полагается оплакивать много дней.
Начались дожди. Куда я пойду?
-- Что мне до этого? Я все сказал. За домашнюю утварь ты выручишь
тысячу рупий; вечером мой ординарец принесет тебе еще сотню.
-- Это очень мало, сахиб. Подумай, сколько мне придется заплатить
возчику!
-- Если не уедешь немедленно, ничего не получишь. Я не хочу тебя
видеть, женщина! Оставь меня наедине с мертвой!
Старуха, шаркая, поплелась вниз по лестнице: она так спешила прибрать к
рукам все до последней нитки, что позабыла оплакать дочь. Холден остался
сидеть у постели Амиры. По крыше барабанили потоки дождя, и этот шум не
давал ему собраться с мыслями. Потом в комнате появились четыре привидения,
с головы до ног закутанные в покрывала, с которых капала вода; они пришли
обмывать покойницу и с порога молча уставились на Холдена. Он вышел и
спустился во двор отвязать лошадь. Всего несколько часов назад, когда он
приехал сюда, стояла томительная духота, а земля была покрыта толстым слоем
пыли, в которой ноги увязали по щиколотку. Теперь двор был затоплен водой, и
в нем, словно в пруду, кишели лягушки. Под воротами бурлил мутно-желтый
поток, и струи дождя под резкими порывами ветра свинцовой дробью
обрушивались на глинобитные стены. В сторожке у ворот дрожал от холода Пир
Хан; лошадь беспокойно переступала ногами в воде.
-- Я знаю решение сахиба, -- сказал Пир Хан. -- Сахиб распорядился
хорошо. Теперь в этом доме нет ничего. Я тоже уйду отсюда. Пусть мое
сморщенное лицо никому не напоминает о том, что было. Кровать я могу
привезти утром в твой другой дом; но помни, сахиб, это будет как нож в
свежей ране. Я пойду молиться к святым местам, и денег я не возьму. Ты был
добр ко мне; в твоем доме я ел досыта. Твое горе -- мое горе. В последний
раз я держу тебе стремя.
Он прикоснулся обеими руками к сапогу Холдена, прощаясь. Лошадь
вынеслась за ворота; по обеим сторонам дороги скрипел и раскачивался бамбук,
в зарослях весело квакали лягушки. Дождь хлестал в лицо Холдену, и он
бормотал, заслоняя глаза ладонью:
-- Как жестоко! Как бесчеловечно!
На его холостяцкой квартире уже все знали. Он прочел это в глазах
своего слуги Ахмед Хана, который принес ужин и в первый и последний раз в
жизни положил руку на плечо господина со словами:
-- Ешь, сахиб, ешь. Еда помогает забыть печаль. Со мной это тоже
бывало. Тучи придут и уйдут, сахиб; тучи придут и уйдут. Ешь, я принес тебе
хорошую еду.
Но Холден не мог ни есть, ни спать. Дождь этой ночью шел не переставая
(по официальным сводкам, осадков выпало на восемь дюймов) и смыл с земли всю
накопившуюся грязь. Рушились стены домов; приходили в негодность дороги;
вода ворвалась на мусульманское кладбище и размыла неглубокие могилы. Дождь
шел и весь следующий день, и Холден продолжал сидеть взаперти, поглощенный
своим горем. Утром третьего дня ему принесли телеграмму, состоявшую всего из
нескольких слов: "Рикетс при смерти Миндоне замены немедленно прибыть
Холдену". И он решил, что до отъезда должен еще раз взглянуть на дом,
который называл своим.
Ветер разогнал тучи, и от мокрой земли поднимался пар. Добравшись до
дома, Холден увидел, что глинобитные столбы ворот, подмытые дождем, рухнули,
и тяжелые деревянные створки, так надежно охранявшие его жизнь, уныло
повисли на одной петле. Двор успел порасти травой; сторожка Пир Хана стояла
пустая, и размокшая соломенная кровля провисла между балками. На веранде
обосновалась серая белка, и похоже было, что люди покинули этот дом не три
дня, а тридцать лет назад. Мать Амиры вывезла все, кроме нескольких
заплесневелых циновок. В доме царила мертвая тишина, только изредка из угла
в угол, шурша, "перебегали скорпионы. Стены в бывшей комнате Амиры и в
бывшей детской тоже подернулись плесенью, узкая лестница, ведущая на крышу,
вся была покрыта грязью, натекшей вместе с дождем. Холден постоял, посмотрел
и снова вышел на дорогу -- как раз в ту минуту, когда у ворот остановил свою
двуколку Дурга Дас, у которого Холден арендовал дом. Величественный,
лучащийся любезностью, весь в белом, Дурга Дас самолично совершал объезд
своих владений, проверяя, не пострадали ли крыши от дождя.
-- Я слышал, -- сказал он, -- что сахиб не будет больше снимать этот
дом?
-- А что ты с ним сделаешь?
-- Может быть, сдам кому-нибудь другому.
-- Тогда я оставлю его пока за собой.
Дурга Дас немного помолчал
-- Не надо, сахиб,-- сказал он.-- Когда я был молод, я тоже... Но все
прошло, и сегодня я сижу в муниципалитете. Нет, не надо! Если птицы улетели,
к чему беречь гнездо? Я велю снести этот дом -- дерево всегда можно продать.
Дом снесут, а муниципалитет давно собирался проложить дорогу от берега реки,
от места, где сжигают мертвых, до самой городской стены. Здесь пройдет
дорога, и тогда ни один человек не сможет сказать, где стоял этот дом.
перевод И. Комаровой
КОНЕЦ ПУТИ
Четверо мужчин, теоретически имеющих право на "жизнь, свободу и
стремление к счастью", сидели за столом и играли в вист. Термометр показывал
сорок градусов жары в помещении. Окна были закрыты наглухо шторами, и в
полутьме комнаты едва виднелись изображения на картах и выделялись белыми
пятнами лица играющих. Ветхая рваная панкха из беленого миткаля взбивала
горячий воздух и при каждом взмахе заунывно подвывала. Снаружи все застилал
мрак, подобный мраку лондонского ноябрьского дня. Ни неба, ни солнца, ни
горизонта -- ничего, кроме багрового марева. Казалось, будто земля умирает
от апоплексии.
Время от времени ни с того ни с сего, при полном безветрии, с земли
вздымалось облако ржаво-коричневой пыли, окутывало, как наброшенная
скатерть, верхушки иссохших деревьев и опять опускалось вниз. То вдруг
крутящийся пылевой столб проносился по равнине мили две и, переломившись,
падал вперед, хотя ничто не останавливало его бега -- ни длинный низкий ряд
нагроможденных шпал, белых от пыли, ни кучка глинобитных лачуг, ни груды
брошенных рельсов и брезента, ни единственное приземистое четырехкомнатное
бунгало, принадлежавшее младшему инженеру, который ведал строительством
этого участка Гандхарской железнодорожной линии.
Четверо мужчин, облаченных в легчайшие пижамы, играли, сварливо
пререкаясь из-за первых и ответных ходов. Игроки они были не первоклассные,
но и ради такого виста они преодолели немало препятствий. Мотрем, из
геодезической службы Индии, покинув накануне вечером свой глухой пост в
пустыне, проехал верхом тридцать миль и поездом еще сотню; Лаундз, чиновник
из гражданской службы, выполнявший особые поручения в политическом
департаменте, проделал столько же, чтобы на миг передохнуть от убогих интриг
в обнищавшем княжестве, где местный правитель попеременно то пресмыкался, то
бушевал, требуя своей доли жалких доходов, выжатых из замученных крестьян и
отчаявшихся владельцев верблюдов. Спэрстоу, доктор этой железнодорожной
линии, на сорок восемь часов бросил на произвол судьбы своих кули в бараках,
охваченных холерой, бросил для того, чтобы еще разок провести время в
обществе соотечественников. Хэммил, младший инженер, был хозяином дома.
Стойко соблюдая традицию, он каждое воскресенье принимал у себя приятелей,
если им удавалось вырваться. Когда кто-то из них не являлся, он слал
телеграмму по последнему месту жительства нарушителя, чтобы выяснить, умер
он или жив. На Востоке немало таких уголков, где жестоко и неблагородно
терять из виду знакомых хотя бы лишь на какую-то неделю.
Не то чтобы игроки чувствовали особое расположение друг к другу. Они
вздорили при каждой встрече, но тем не менее страстно жаждали встретиться,
как жаждут пить, когда нет воды. Все они были люди одинокие, познавшие страх
одиночества. Все были моложе тридцати -- а это слишком рано для такого рода
познания.
-- Пильзенского! -- воскликнул Спэрстоу после второго роббера, вытирая
лоб.
-- Пиво, к сожалению, кончилось, да и содовой на сегодня вряд ли
хватит, -- отозвался Хэммил.
-- Никудышный вы после этого хозяин! -- буркнул Спэрстоу.
-- Ничего не могу поделать. Я уже писал и телеграфировал, но поезда
пока ходят нерегулярно. На прошлой неделе лед вышел весь -- вот Лаундз
знает.
-- Хорошо, меня тогда не было. А впрочем, дали бы знать, я бы вам
немного прислал. Уф! Хватит играть в такую жарищу, все равно играем, как
сапожники.
Эта колкость предназначалась Лаундзу, но тот в ответ на свирепый наскок
только рассмеялся. Преступник он был закоренелый.
Мотрем поднялся из-за стола и заглянул в щель между ставнями.
-- Денек прелесть! -- заметил он.
Вся компания единодушно зевнула и занялась бессмысленным осмотром
хэммиловского имущества: ружей, потрепанных романов, седел, сбруи, шпор и
прочего. Они ощупывали их уж не менее двадцати раз, но делать было нечего --
в полном смысле слова.
-- Есть что-нибудь новенькое? -- спросил Лаундз.
-- "Вестник Индии" за прошлую неделю и вырезка из лондонской газеты.
Отец прислал. Довольно занятно.
-- Верно, опять про какого-нибудь члена приходского совета,
баллотирующегося в парламент? -- сказал Спэрстоу, всегда читавший газеты,
когда удавалось их достать.
-- Именно. Послушайте. Прямо в ваш адрес, Лаундз. Один тип выступал
перед своими избирателями и разливался соловьем. Вот образец; "И я со всей
решительностью утверждаю, что гражданская служба в Индии есть заповедник,
призванный хранить английскую аристократию. А что же демократия, что массы
извлекают из этой страны, которую мы шаг за шагом мошеннически захватываем?
Отвечаю: ровным счетом ничего. Ее взяли на откуп потомки аристократов,
притом имея в виду исключительно собственные интересы. Они всячески
стараются поддержать свои непомерные доходы, избежать всяких расспросов или
подавить всякий интерес к характеру и способам управления, а сами тем
временем заставляют несчастного крестьянина потом и кровью платить за
роскошь, в которой погрязли".
Хэммил помахал вырезкой над головой. Слушатели, на манер парламентской
публики, разразились возгласами одобрения.
А Лаундз протянул задумчиво:
-- Я бы отдал... отдал свое трехмесячное жалованье за то, чтобы этот
