крещением, боги могли бы позавидовать. И все же начиная с этого дня они оба
не уставали повторять: "Все это ничего, это ничего не значит", надеясь, что
небесные власти услышат их.
Но небесным властям было не до того. Четыре года подряд они посылали
тридцатимиллионному населению небывалые урожаи: люди ели досыта, и
рождаемость катастрофически росла. Из округов поступали сведения о том, что
плотность чисто земледельческого населения колеблется в пределах от
девятисот до двух тысяч человек на квадратную милю территории, отягощенной
плодами земными; и некий член парламента от Нижнего Тутинга, как раз
совершавший турне по --Индии -- при полном параде, в цилиндре и во
фраке,--кричал на всех углах о благотворных последствиях британского
владычества и в качестве единственного еще возможного усовершенствования
предлагал введение -- с поправками на местные условия -- самой передовой в
мире избирательной системы, предполагающей всеобщее право на голосование. Он
изрядно намозолил глаза всяким должностным лицам, принимавшим его с
многострадальными улыбками; когда же он в изысканных выражениях начинал
восторгаться пышно цветущим местным деревом -- даком, -- улыбки становились
особенно страдальческими: все знали, что эти кроваво-красные цветы
распустились не ко времени и не к добру.
Однажды окружной комиссар Кот-Камхарсена, заехав на денек в местный
клуб, рассказал историю, которой он явно не придавал значения, но Холден,
услышав конец его рассказа, похолодел.
-- Слава богу, скоро мы от него избавимся. Видели бы вы его лицо!
Честное слово, с него станется сделать запрос в палате -- так он был
поражен! Ехал на пароходе с одним пассажиром, сидел с ним рядом за столом --
и вдруг тот заболевает холерой и через восемнадцать часов отдает концы. Вы
вот смеетесь, а депутат от Нижнего Тутинга был очень недоволен. Да еще и
перетрусил порядком, так что теперь, просветившись, он в Индии не
задержится.
-- Неплохо было бы ему самому подцепить какую-нибудь хворобу. По
крайней мере будет урок таким, как он: сиди дома и не суй нос куда не
следует. А что это за слух насчет холеры? Для эпидемий вроде еще рано,--
сказал один из присутствующих -- инспектор открытых соляных разработок, не
приносивших никакой прибыли.
-- Сам не знаю, в чем дело, -- с расстановкой ответил комиссар. -- У
нас сейчас саранча. На северной границе зарегистрированы единичные случаи
холеры. То есть это мы для приличия так говорим, что единичные. В пяти
округах под угрозой весенний урожай, а дождей пока что не предвидится. Между
тем на дворе март месяц. Я, конечно, не собираюсь сеять панику, но мне
сдается, что кормилица природа нынче летом намерена взять большой красный
карандаш и навести основательную ревизию в своей бухгалтерии.
-- А я-то как раз собирался взять отпуск! -- сказал кто-то на другом
конце комнаты.
-- На отпуска в этом году особенно рассчитывать нельзя, а вот повышения
по службе наверняка будут. Я, между прочим, хочу похлопотать, чтобы
правительство внесло канал, который мы уже сто лет роем, в список неотложных
работ по борьбе с голодом. Нет худа без добра: может, хоть так удастся
дорыть этот несчастный канал.
-- Значит, предстоит обычная программа!--спросил Холден. -- Голод,
лихорадка и холера?
-- Ни в коем случае! Только недород на местах и эпизодические вспышки
сезонных болезней. Именно это вы прочитаете в официальных сообщениях -- если
доживете до будущего года. Да вам-то что горевать? Семьи у вас нет, из
города вывозить никого не надо, ни забот, ни хлопот. Вот остальным придется
отправлять жен подальше в горы.
-- Мне думается, что вы придаете слишком большое значение базарным
толкам, -- возразил молоденький чиновник из секретариата. -- Вот я,
например, заметил...
-- Замечай, замечай на здоровье, сынок, -- отозвался окружной
комиссар,-- еще и не то скоро заметишь. А покуда разреши мне заметить
коечто. -- Тут он отвел чиновника в сторону и принялся ему втолковывать
чтото насчет своего любимого детища -- оросительного канала.
Холден отправился в свое бунгало, думая, что и он не один на свете; его
мучил самый благородный из известных людям видов страха -- страх за судьбу
другого.
Прошло два месяца -- и, как предрекал комиссар. Природа взялась за
красный карандаш, чтобы навести ревизию. Не успела закончиться весенняя
жатва, как по стране пронесся первый вопль голодающих; правительство,
постановившее, что ни один человек не имеет права умереть с голоду,
отправило в несколько округов пшеницу. Потом со всех сторон на Индию
двинулась холера. Она поразила полумиллионную толпу паломников, которые
пришли поклониться местной святыне. Многие умерли прямо у ног своего
божества; другие обратились в бегство и рассеялись по стране, распространяя
смертельную болезнь. Холера брала приступом укрепленные города и уносила до
двухсот жизней в сутки. В панике люди осаждали поезда, цеплялись за
подножки, ехали на крышах вагонов -- но холера сопровождала их и в пути: на
каждой станции из вагонов выносили мертвых и умирающих. Люди падали прямо на
дороге, и лошади англичан пугались и вставали на дыбы, завидев трупы,
черневшие в траве у обочин. Дождей все не бьыо, и земля превратилась в
железо, лишив человека возможности зарыться в нее и там найти последнее
убежище от смерти. Офицеры и чиновники отправили свои семьи в горы и
оставались на посту, заполняя согласно предписанию бреши, возникавшие в
боевых рядах. Холден, снедаемый страхом потерять самое драгоценное, что было
у него на земле, выбивался из сил, уговаривая Амиру уехать вместе с матерью
в Гималаи.
-- Зачем мне уезжать? -- спросила она однажды вечером, когда они сидели
на крыше.
-- Сюда идет болезнь, люди умирают; все белые женщины давно уехали.
-- Все до одной?
-- Разумеется, все; ну, может быть, осталась какая-нибудь старая
сумасбродка, которая нарочно рискует жизнью, чтобы досадить мужу.
-- Не говори так: та, что не уехала, -- сестра мне, и ты не должен
называть ее плохими именами. Пусть и я буду сумасбродка: я тоже останусь. Я
рада, что в городе нет больше белых женщин, не знающих стыда.
-- С женщиной я говорю или с несмышленым младенцем? Если ты согласишься
уехать, я отправлю тебя с почетом, как царскую дочь. Подумай, дитя! Ты
поедешь в красной лакированной повозке, запряженной быками, с пологом, с
красными занавесками, с медными павлинами на дышле. Я дам тебе для охраны
двух ординарцев, и ты...
-- Довольно! Ты сам несмышленый младенец, если думаешь о таких вещах. К
чему мне все эти побрякушки? Ему это было бы интересно -- он гладил бы быков
и забавлялся попонами. Может быть, ради него -- ты приучил меня к английским
обычаям! -- я бы уехала. Но теперь -- не хочу. Пусть бегут белые женщины.
-- Их мужья приказали им уехать, любимая.
-- Прекрасно! Но разве ты мой законный супруг, чтобы отдавать мне
приказы? Ты не муж мне: я просто родила тебе сына. Ты мне не муж -- ты вся
моя жизнь. Как же я могу уехать? Я ведь сразу узнаю, если с тобой
приключится беда. Пусть беда будет не больше ногтя на моем мизинце -- а
правда, он совсем маленький? -- я все равно ее почувствую, будь я в самом
раю. Может быть, летом ты заболеешь, и тебе будет грозить смерть, джани, --
и ухаживать за тобой позовут белую женщину, и она украдет у меня последние
крохи твоей любви!
-- Но любовь не рождается за одну минуту, и ее место не у смертного
одра.
-- Что ты знаешь о любви, каменное сердце! Хорошо, ей достанется не
любовь, но слова твоей благодарности -- а этого, клянусь Аллахом и пророком
его и клянусь Биби Мириам, матерью твоего пророка, этого я не перенесу! Мой
повелитель, любовь моя, я не хочу больше глупых разговоров ; не отсылай
меня. Где ты, там и я. Вот и все. -- Она обняла его за шею и ладонью зажала
ему рот.
Никакое счастье не может сравниться с тем, которое люди вырывают у
судьбы, зная, что над ними уже занесен ее карающий меч. Они сидели
обнявшись, смеялись и открыто называли друг друга самыми нежными именами, не
страшась больше гнева богов. Город под ними корчился в предсмертных
судорогах. На улицах жгли серу; в индуистских храмах пронзительно выли
гигантские раковины, потому что боги в эти дни стали туговаты на ухо. В
самой большой мусульманской мечети днем и ночью шла служба, и со всех
минаретов почти беспрерывно раздавался призыв к молитве. Из домов доносился
плач по умершим; один раз они услышали отчаянные вопли матери, потерявшей
ребенка. Когда занялся бледный рассвет, они увидели, как через городские
ворота выносят мертвых; за каждыми носилками шла кучка родственников. И,
глядя на все это, они еще крепче обнялись и содрогнулись, охваченные
страхом.
Ревизия была проведена основательно и беспощадно. Страна изнемогала ;
требовалась передышка для того, чтобы ее снова затопил поток жизни, такой
дешевой в Индии. Дети, родившиеся от незрелых отцов и малолетних матерей,
почти не сопротивлялись болезни. Парализованные страхом люди способны были
только сидеть и ждать, пока Природа соблаговолит вложить меч в ножны,-- а
это в лучшем случае могло произойти не раньше ноября. Среди англичан тоже
были потери, но образовавшиеся пустоты незамедлительно заполнялись. Помощь
голодающим, строительство холерных бараков, раздача лекарств, попытки
осуществить хоть какие-то санитарные мероприятия -- все это шло своим
чередом.
Холден получил приказ быть наготове, чтобы в любой момент заменить
того, кто следующим выйдет из строя. Он не видел Амиру по двенадцать часов в
сутки, а между тем за каких-нибудь три часа она могла умереть. Почему-то он
был уверен в ее неминуемой смерти -- уверен до такой степени, что когда он
однажды поднял голову от своего рабочего стола и увидел в дверях
запыхавшегося Пир Хана, он рассмеялся и спросил:
-- Уже?
-- Когда в ночи раздается крик и дух замирает в горле, какой талисман
сможет уберечь от беды? Иди скорее, рожденный небом! В твой дом пришла
черная холера!
Холден погнал лошадь галопом. Небо было затянуто тучами -- близились
долгожданные дожди; стояла невыносимая духота. Во дворе ему навстречу
выбежала мать Амиры, причитая:
-- Она умирает. Она не хочет жить. Она уже совсем как мертвая. Что мне
делать, сахиб?
Амира лежала в той самой комнате, где родился Тота. Когда Холден вошел,
она не шевельнулась: человеческая душа, готовясь отойти, ищет одиночества и
ускользает в туманную область, пограничную между жизнью и смертью, куда нет
доступа живым. Холера действует без шума и не вдается в объяснения. Амира на
глазах уходила из жизни, как будто ангел смерти уже наложил на нее свою
руку. Она прерывисто дышала, терзаемая то ли болью, то ли страхом; но и
глаза ее, и губы были безучастны к поцелуям Холдена. Ни слова, ни действия
уже не имели смысла. Оставалось только мучительное ожидание. Первые капли
дождя простучали по крыше, и из города, иссушенного зноем, донеслись крики
радости.
Отходившая душа вернулась на мгновенье; губы Амиры зашевелились. Холден
наклонился ниже, пытаясь уловить ее шепот.
-- Не сохраняй от меня ничего,--сказала Амира.--Даже пряди волос. Она
потом заставит тебя сжечь их. Я почувствую этот огонь в могиле. Ниже!
Нагнись пониже! Помни только, что я любила тебя и родила тебе сына. Ты скоро
женишься на белой женщине -- пусть; но первую радость отцовства ты уже
