спину бумажку со словом "Лжец", так уже было. Гарри сперва поколотит, потом
будет молиться за меня, она будет тоже каждый раз за меня молиться и
говорить, что я исчадие ада, и велит разучивать псалмы. Зато я читал,
сколько мне вздумается, а она и понятия не имела. А скажет, что знала с
самого начала. Еще и врунья, хоть и старая, -- сказал он.
На три дня Паршивца заперли в его комнате -- укрепиться духом.
-- Значит, будут пороть два раза. Один раз в школе, один здесь. Здесь
будет больнее.
Все так и вышло, как он думал. В школе его высекли на глазах у евреев и
хубши за то, что он посмел приносить домой ложные сведения о своих успехах.
Дома за то же гнусное преступление -- его высекла тетя АнниРоза, после чего
не замедлила появиться и бумажка с надписью. Тетя Анни-Роза приколола ее ему
на лопагки и велела идти в таком виде гулять.
--Только попробуйте засгавьте,-- очень спокойно сказат Паршивец -- Я
тогда подожгу этот дом, а вас, наверно, убью. Не знаю, смогу ли -- вы такая
костлявая, -- но постараюсь.
За этим кощунством не последовало никакого наказания, но на всякий
случай Паршивец готов был в любую секунду вцепиться в жилистую шею тети
Анни-Розы и держать мертвой хваткой, пока не оторвут. Может бьпь, тетя
Анни-Роза боялась, ибо, дойдя до последней черты порока, Паршивец держался с
бесшабашной отвагой, дотоле ему не свойственной.
В разгар всех неурядиц в Даун-лодж приехал заморский гость, папин и
мамин знакомый, которому поручили проведать Панча и Джуди. Паршивец был
призван в гостиную и с размаху налетел на тяжелый, уставленный чайной
посудой стол.
-- Осторожней, сынок, осторожнее, -- сказал гость, мягко поворачивая
Паршивца лицом к свету -- Что это за большая птица сидит на заборе?
-- Где птица? -- спросил Паршивец.
С минуту гость внимательно вглядывался в самую глубь Паршивцевых глаз.
-- Боже ты мой, да ведь мальчик почти что слеп! -- вдруг сказал он.
Это был на удивленье деловитый гость. Никого не спрашивая, он приказал,
чтобы Паршивец до маминого приезда не ходил в школу и не притрагивался к
книгам.
-- Через три недели, как тебе, разумеется, известно, она будет здесь,--
сказал он. -- А я -- Инверарити-сахиб. Я помогал тебе, молодой человек,
явиться на нашу грешную землю, и славно же ты, я вижу, распорядится собою за
это время, нечего сказать. Так вот, ты должен решительно ничего не делать.
Справишься?
-- Да, -- неуверенно сказал Панч. Когда-то давно он знал, что мама
приедет. По этому поводу ему, вероятно, опять предстоит порка. Слава богу,
что хоть не приедет папа. Последнее время тетя Анни-Роэа все говорит, что
хорошо бы его выдрал мужчина.
На три недели Паршивцу строго-настрого запретили делать что бы то ни
было. Целыми днями он просиживал все в той же детской, разглядывая сломанные
игрушки, о которых придется давать подробный отчет маме. Тетя Анни-Роза
шлепала его по рукам, даже если сломается какой-нибудь деревянный кораблик.
Впрочем, что значили такие провинности в сравнении с тем, что тетя Анни-Роза
с таким многозначительным видом грозилась открыть маме помимо этого?
-- Вот приедет твоя мать, послушает, что я расскажу, и будет знать,
чего ты стоишь,-- зловеще говорила она, и с удвоенной бдительностью
оберегала Джуди, чтобы невинная крошка не вздумала брать грех на душу,
утешая братца.
И вот мама приехала -- в наемной карете, взволнованная и нежная. И
какая мама! Молодая -- до неприличия молодая -- и красивая, щеки у нее рдели
мягким румянцем, глаза сияли, как звезды, а при звуке голоса так и подмывало
кинуться ей на шею, даже не видя призывно протянутых рук. Джуди к ней
бросилась, не раздумывая, но Паршивец медлил. А что, если это чудо просто
"ломается"? Во всяком случае, она не станет протягивать руки ему навстречу,
когда узнает о его преступлениях. А пока все эти нежности, может быть,
только для того, чтобы чего-то добиться от Паршивой овцы? Только его любви,
только его доверия -- но об этом Паршивец не ведал. Тетя Анни-Роза
удалилась, и в той самой передней, где пять лет тому назад заливались
слезами Панч и Джуди, мама опустилась на колени и, смеясь и плача, притянула
к себе детей.
-- Ну, цыплята, помните вы меня?
-- Нет,-- честно сказала Джуди,-- но я каждый вечер говорила: "Господи,
спаси и сохрани папу и маму".
-- Немножко, -- сказал Паршивец.--Но ты все-таки помни, что я тебе
писал каждую неделю. Это я не выхваляюсь, это из-за того, что разразится
потом.
-- Разразится! Что же такое потом разразится, милый ты мой? -- И она
вновь притянула его к себе. Он приблизился неловко, угловато. Не привык к
ласке, мгновенно определило материнское сердце. Девочка привыкла.
Больно не будет, она слишком маленькая, думал Паршивец. Если я скажу,
что убью ее, она сразу струсит. Интересно, что ей наговорит тетя Анни-Роза.
Обед проходил в принужденной обстановке и едва он кончился, мама взяла
Джуди и, приговаривая ей что-то ласковое, повела ложиться спать. Вероломная
Джуди, по всем признакам, уже изменила тете Анни-Розе, чем сия дама была
жестоко оскорблена. Паршивец встал из-за стола и пошел к двери.
-- Поди скажи спокойной ночи, -- сказала тетя Анни-Роза, подставляя ему
морщинистую щеку.
-- Хм! -- сказал Паршивец. -- Никогда мы с вами не целуемся, и я не
собираюсь ломаться. Скажите этой женщине про все, что я натворил, увидите,
как она запоет.
Паршивец залез в постель, убежденный, что навеки лишился рая, который
приоткрылся ему на минуту. Через полчаса "эта женщина" склонилась над его
кроватью. Паршивец защитным движением вскинул вверх правую руку. Нечестно
подкрадываться и бить его в темноте. Так не делала даже тетя Анни-Роза. Но
удара не последовало.
-- Подлизываешься, да? А я не буду ничего рассказывать, пусть
рассказывает тетя Анни-Роза, только она не знает всего,-- Паршивец старался
говорить внятно, но мешали руки, которые обнимали его за шею.
-- Ах, маленький сын мой, маленький мой сыночек! Это я виновата, я
одна, но что же нам оставалось делать? Прости меня, Панч.--Голос дрогнул,
перешел в прерывистый шепот, и на лоб Паршивцу капнули две горячие слезы.
-- Она тебя тоже довела до слез? -- спросил он. -- Посмотрела бы ты,
как от нее плачет Джейн. Только ты хорошая, а Джейн -- прирожденная лгунья,
во всяком случае, так говорит тетя Анни-Роза.
-- Тсс! Тише, Панч! Не надо так разговаривать, мальчик. Пожалуйста,
полюби меня немножко -- совсем немножечко. Ты не знаешь, как мне этого
хочется. Вернись ко мне, Панч-баба! Ведь это я, мама -- твоя мама, а все
остальное пустяки. Я ведь знаю -- да, милый, знаю. И это сейчас совсем
неважно. Неужели ты не полюбишь меня, Панч, хоть чуточку?
Удивительно, какое количество нежностей способен вытерпеть большой
мальчик десяти лет, когда он точно знает, что никто его не поднимет на смех.
Панч не был избалован хорошим отношением, а тут, ни с того ни с сего, эта
красивая женщина обращалась с ним, точно с маленьким божком, -- с ним,
Паршивой овцой, Исчадием ада. Нераскаявшимся грешником, которому уготована
геенна огненная!
-- Я очень тебя люблю, мамочка, -- прошептал он наконец, -- и я рад,
что ты вернулась, только ты уверена, что тетя Анни-Роза тебе рассказала все?
-- Все. Господи, какое ло имеет значение? Но все- таки...-- Голос
прервался не то рыданием, не то смехом. -- Панч, бедный мой, милый,
полуслепой дурачок, тебе не кажется, что ты тогда вел себя не очень-то
разумно?
-- Нет. Зато меня не пороли.
Мама зябко поежилась и скольшула прочь в темноте, писать длинное письмо
папе. Вот отрывок из него.
"...Джуди-прелестная толстушка, дышит благонравием, обожает эту особу,
с важностью толкует о религии и с такою же важностью нацепляет на себя -- и
это в восемь дет, Джек! -- не первой свежести кошмар из конского волоса,
именуемый ею турнюром! Я его как раз только что сожгла. а девочка, пока я
пишу письмо, спит у меня на кровати. С этой мы поладим сразу. С Панчем мне
еще не все понятно. По-видимому, кормили его недурно, но изводили
придирками, от которых он укрывался за нагромождением мелкого
надувательства, а у этой особы оно разрасталось до размеров смертного греха.
Помнишь, милый, как нас тоже воспитывали в страхе божьем и как часто с этого
страха начиналась неправда? Пройдет немного времени, и Панч вернется ко мне.
А пока, чтобы поближе познакомиться, я везу детей за город и, в общем, всем
довольна, верней -- буду довольна, когда и ты, дорогой мой, вернешься домой
и мы все наконец-то будем опять, слава богу, под одною крышей!"
Через три месяца Панч -- давно уже Панч, а не Паршивая овца --
удостоверился, что у него и правда есть мама, настоящая, живая,
замечательная мама, которая ему к тому же сестра, утешительница и друг, и
пока нет папы, он -- ее защитник. Обман защитнику как-то не к лицу, да и
какой смысл обманывать, когда и так наверняка можно делать все, что
вздумается?..
-- Ох и рассердится мама, если ты залезешь в эту лужу, -- говорит
Джуди, продолжая разговор.
-- Мама никогда не сердится, -- говорит Панч -- Скажет только: "Ах ты,
пагал несчастный!" Сейчас я тебе покажу, хоть это и не очень красиво с моей
стороны.
Панч лезет в лужу и вязнет по колени в грязи.
-- Мамочка-!1 -- кричит он.--Я вымазался с головы до ног!
-- Тогда беги и переоденься с головы до ног! -- доносится из дома
звонкий мамин голос. -- Пагал ты несчастный!
-- Видела? Что я тебе сказал? -- говорит Панч.--Теперь все
переменилось, теперь мы снова мамины, как будто она и не уезжала.
Не совсем так, о Панч, ибо когда детским губам довелось испить полной
мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не
хватит, чгобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго
вернет свет померкшим глазам и туда, где было Неверие, заронит зерна Веры.
Перевод М. Кан
* СБОРНИК "ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ" *
В НАВОДНЕНИЕ
Молвит Твид, звеня струей:
"Тилл, не схожи мы с тобой.
Ты так медленно течешь..."
Отвечает Тилл: "И что ж?
Но зато, где одного
Топишь ты в волнах своих,
Я топлю двоих"
Нет, не переправиться нам этой ночью через реку, сахиб. Слыхал я, что
сегодня уже снесло одну воловью упряжку, а экка, которую отправили за
полчаса до того, как ты пришел, еще не приплыла к тому берегу. А что, разве
сахиб спешит? Я велю сейчас привести нашего слона и загнать его в реку,
тогда сахиб сам убедится. Эй, ты там, махаут, ну-ка выходи из-под навеса,
выводи Рама Першада, и если он не побоится потока, тогда добро. Слон никогда
не обманет, сахиб, а Рама Першада разлучили с его другом Кала-Нагом, так что
ему самому хочется на тот берег. Хорошо! Очень хорошо! Ты мой царь! Иди,
махаутджи, дойди до середины реки и послушай, что она говорит. Очень хорошо,
Рам Першад! Ты, жемчужина среди слонов, заходи же в реку! Да ударь его по
голове, дурак! Для чего у тебя бодило в руках, а? Чтобы ты им свою жирную
спину чесал, ублюдок? Бей! Бей его! Ну что для тебя валуны, Рам Першад, мой
Рустам, о ты, моя гора мощи! Иди! Иди же! Ступай в воду!
Нет, сахиб! Бесполезно. Ты же слышишь, как он трубит. Он говорит
Кала-Нагу, что не может перейти. Погляди! Он повернул обратно и трясет
головой. Он ведь не дурак. Он-то знает, что такое Бархви, когда она злится.
Ага! Ну конечно, ты у нас не дурак, сын мой! Салам, Рам Першад, бахадур.
Отведи его под деревья, махаут, и смогри покорми его пряностями. Молодец, ты
самый великий из слонов. Салам господину и иди спать.
