отвечать сему достойному отроку, каковы были побуждения, толкнувшие его на
обман, обман вопиющий, и какое именно понес он за это наказание от тети
Анни-Розы, и вдобавок изъявлять во всеуслышанье признательность за
душеспасительные наставления, коими счел нужным снабдить его Гарри.
Этим днем ознаменовалось начало крушения Панча, отныне -- Паршивой овцы
или, для краткости, Паршивца.
-- В одном обманул -- ни в чем веры нет, -- провозгласила тетя
АнниРоза, и Гарри понял, что сама судьба предает в руки его Паршивую овцу.
Он завел привычку будить соседа среди ночи и вопрошать, отчего он такой
нечестный.
-- Не знаю,-- огвечал Панч.
-- А ты не думаешь, что тебе следует встать и помолиться, чтобы господь
укрепил твой дух?
-- Н-наверно.
-- Тогда вставай и молись!
И Панч вылезал из постели, содрогаясь от невысказанной злости на весь
мир, видимый и невидимый. Он теперь на каждом шагу попадал впросак. Гарри
был большой любитель устраивать ему перекрестные допросы о содеянном за день
с таким расчетом, чтобы раз десять поймать его, заспанного, осатанелого, на
том, что он сам себе противоречит, -- а наутро о том исправно докладывалось
тете Анни-Розе.
-- Да не сказал я неправду, -- начинал Панч, пускаясь в сбивчивые
объяснения, и с каждым словом лишь увязая все глубже. -- Я сказал, что два
раза не читал молитву в тот день, то есть во вторник. Но один-то раз я
читал! Я точно знаю, что читал, а Гарри говорит -- нет. -- И так далее, пока
все, что скопилось внутри, не прорывалось наружу слезами, и его с позором
выдворяли из-за стола.
-- Раньше ты не был такой скверный, да? -- говорила Джуди, подавленная
перечнем злодеяний Паршивой овцы -- А теперь почему стал?
Сам не знаю, -- отвечал ей Паршивец. -- Я вообще не скверный, просто
меня чересчур затормошили. Я же знаю, чего я делал, а чего нет, а когда хочу
сказать, Гарри все обязательно вывернет наизнанку, а тетя АнниРоза ни одному
словечку моему не верит. Джу, ты-то хоть не говори, что я скверный.
-- А тетя Анни-Роза говорит -- скверный. Вчера приходил священник, она
и сказала.
-- И зачем она всем про меня рассказывает -- даже кто не живет с нами?
Так нечестно, -- говорил Паршивец. -- Вот когда мы жили в Бомбее, я
что-нибудь сделаю -- не напридумывают про меня, как здесь, а на самом деле
-- и мама скажет папе, а папа -- мне, что ему про это известно, вот и все. А
посторонние ничего не знали -- Мита и то не знал.
-- Я не помню, -- печально говорила Джуди. -- Я тогда была
маленькая-маленькая. А правда, тебя мама любила так же сильно, как меня?
-- Конечно. И папа. И все.
-- Тетя Анни-Роза меня любит больше. Она говорит, что ты -- тяжкий
крест и паршивая овца и чтобы я с тобой без особой надобности не вступала в
разговоры.
-- Вообще? Не только в те разы, когда тебе совсем не велят со мной
разговаривать?
Джуди горестно покивала головой. Паршивец отвернулся, пряча отчаяние,
но его уже обхватили за шею ручки Джуди.
Ну и подумаешь,-- зашептата она -- А я с тобой как разговаривала, так и
буду разговаривать целый век. Пускай ты... то есть пускай тетя АнниРоза
говорит, что ты скверный, пускай Гарри говорит, что ты трус, а все равно ты
мой родной брат. Он говорит, если я тебя как следует дерну за волосы, ты
расплачешься.
-- А ну дерни,--сказал Панч.
Джуди потянула осторожно.
-- Сильней -- дерни изо всех сил! Видишь? Сейчас можешь сто раз
дернуть, и мне ничего. Если ты со мной будешь разговаривать, как всегда, то
дергай сколько хочешь -- хоть совсем вырви. А вот если бы пришел Гарри, если
бы он стоял и подговаривал тебя дергать, тогда я расплакался бы, я знаю.
Дети скрепили уговор поцелуем, и у Паршивца немножко отлегло от души,
и, соблюдая предельную осмотрительность, а также тщательно обходя стороною
Гарри, он сподобился добродетели и получил разрешение читать без помех. Дядя
Гарри брал его с собой гулять, утешал грубоватой лаской и никогда не называл
Паршивцем.
-- Хотя, видимо, Панч, это все -- для твоей же пользы, -- говаривал он
-- Давай-ка присядем отдохнем. Что-то я устал.
Путь их теперь чаще лежал не к морю, а мимо картофельных полей, на
роклингтонское кладбище. Здесь седой опускался на могильную плиту и
просиживал так часами, а Паршивец тем временем читал надгробные надписи.
Потом дядя Гарри вздыхал и, припадая на одну ногу, брел обратно к дому.
-- Скоро и я тут буду лежать,-- сказал он Паршивцу как-то зимним
вечером, когда лицо его в свете, падающем из окон церковной сторожки, было
белое, как стертая серебряная монета. -- Тете Анни-Розе говорить про это не
нужно.
Через месяц на утренней прогулке он, не пройдя и полпути, круто
повернулся и заковылял обратно домой.
-- Уложи меня, Анни-Роза,-- прохрипел он.-- Я отходил свое. Добрался до
меня этот пыж.
Его уложили в постель, и две недели на доме тенью лежала его болезнь. а
Паршивец был предоставлен самому себе. Ему только велели вести себя тихо, а
от папы как раз пришли новые книжки, и он уединился в своем заповедном мире
и был совершенно счастлив. Даже по ночам ничто не омрачало его блаженство.
Гарри перешел вниз, и можно было лежать спокойно. низая в одну вереницы
историй о путешествиях и приключениях в далеких странах.
-- Дядя Гарри умирает,-- сообщила Джуди, у которой чуть ли не вся жизнь
теперь протекала подле тети Анни-Розы.
-- Да, очень жаль, -- спокойно сказал Паршивец. -- Он это мне давно
говорил.
Разговор услышала тетя Анни-Роза.
-- Хоть тут попридержал бы свой поганый язык! -- гневно оборвала она
его. Под глазами у нее были синие круги.
Паршивец ретировался в детскую и с глубоким интересом принялся читать
нечто глубоко непонятное под названием "Как цветок на заре". Читать это
произведение, по причине его греховности, воспрещалось, но что за важность,
когда кругом рушатся основы вселенной и у тети Анни-Розы большое горе.
-- Я рад, -- сказал Паршивец. -- Теперь ей плохо. И не врал я. Я-то
знал. Он мне просто не велел говорить.
Ночью Паршивец внезапно проснулся. Гарри в комнате не было, с нижнего
этажа доносились чьи-то рыдания. Вдруг темноту прорезал голос дяди Гарри, он
пел Песнь о Наваринскои битве:
Звались наши флагманы "Азия".
"Генуя" и "Альбион"!
Ему лучше, подумал Паршивец, который знал наизусть все семнадцать
куплетов этой песни. Но не успел он это подумать, как вся кровь отхлынула от
детского его сердца. Голос взметнулся на октаву выше и зазвенел
пронзительно, точно боцманская дудка :
За "Розой", замыкая строй
Летела "Филомела" в бой,
Был "Бриз" один незащищен...
-- В тот день под Наварином, дядя Гарри! -- что было сил закричал
Паршивец, не помня себя от возбуждения и страха, которому не знал причины.
Где-то открылась дверь, и с подножия лестницы долетел вопль тети
Анни-Розы:
-- Тихо! Тихо ты, нечистая сила. Дядя Гарри умер!
МЕШОК ТРЕТИЙ
Итог разлуки -- встреча, и нет любви конца.
Вам это скажет всякий сын разумного отца.
Что же теперь со мной будет, думал Паршивец, когда завершились
полуязыческие обряды, которыми сопровождается в домах среднего достатка
погребение усопших, и тетя Анни-Роза, зловещая в траурном крепе, вернулась к
повседневной жизни. По-моему, я скверного ничего не натворил за это время,
во всяком случае, чтобы она про то знала. Скоро натворю, наверное. Она
теперь будет злая, раз умер дядя Гарри, и Гарри тоже будет злой. Надо сидеть
в детской.
Панч строил планы напрасно, ибо решено было, что он поступит в школу,
ту самую, куда каждый день ходил Гарри. Значит, утром, а иногда, вероятно, и
вечером ему предстояла совместная прогулка с Гарри, зато обнадеживала мысль,
что в промежутках он будет свободен.
-- Гарри, конечно, станет доносить обо всем, что я делаю, но только я
ничего такого не буду делать,-- сказал Паршивец.
С этой благой решимостью он бодро отправился в школу, однако тотчас
выяснилось, что раньше него туда дошел отзыв о его персоне, составленный
Гарри и что жизни ему не будет. Он стал приглядываться к одноклассникам.
Одни ходили чумазые, другие умели объясняться лишь на местном наречии,
многие коверкали слова, и были в его классе два еврея и один негр, или, во
всяком случае, чернокожий.
"Это хубши, сказал себе Паршивец -- А над хубши смеялся даже Мита. Я
думаю, мне не подходит такая школа"
По крайней мере час он возмущался, а там сообразил, что любое
изьявление недовольства с его стороны тетя Анни-Роза истолкует как желание
"выхваляться", а Гарри разнесет о нем по всей школе.
-- Ну, как тебе нравится в школе? -- спросила в конце дня тетя
Анни-Роза.
-- По-моему, там очень хороншо, не моргнув глазом ответил Панч.
-- Ты, полагаю, догадался предупредить мальчиков, что они имеют дело с
Паршивой овцой? -- сказала тетя Анни-Роза, обращаясь к Гарри.
-- Еще бы,--ответствовал юный блюститель чужой нравственности -- Они
про него все знают.
-- Если бы здесь со мной был отец,--сказал глубоко уязвленный
Паршивец,-- я бы с такими мальчиками даже разговаривать не стал. Он не
позволил бы. Они живут в лавках. Я сам видел, как они расходились по лавкам,
там их отцы торгуют и живут прямо там же.
-- Ах вот как, с кривой усмешкой сказала тетя Анни-Роза.-- Стало быть,
такая школа тебе нехороша. Да ты скажи спасибо, Паршивец, что эти мальчики
сами с тобой хотят разговаривать. Не во всякую школу согласятся принять
врунишку.
Гарри не преминул распорядиться опрометчивым высказыванием Паршивца с
примерной рачительностью, и, как следствие этого, несколько мальчиков, в том
числе хубши, наглядно доказали Паршивцу извечное равенство всех особей рода
человеческого, надавав ему подзатыльников, а тетя Анни-Роза утешила его по
этому поводу.
-- Так и надо, не будешь слишком много понимать о себе.
Впрочем, это послужило ему уроком, он научился держать свои мнения при
себе и, задабривая Гарри мелкими услугами -- таская за него учебники в школу
и так далее,-- получал на какое-то время возможность вздохнуть свободно.
Существование он вел не слишком радостное. С девяти до двенадцати и после, с
двух до четырех, не считая воскресных дней, он был в школе. По вечерам его
отсылали в детскую делать на завтра уроки, а вслед за тем наступал страшный
час ежевечерних перекрестных допросов которые учинял ему Гарри. С Джуди он
виделся лишь урывками. Она сделалась очень набожной -- в шесть лет от роду
благочестие дается легко -- и маялась, не зная, как примирить в своей душе
естественную любовь к Паршивой овце с любовью к непогрешимой тете Анни-Розе.
Сухопарая праведница платила ей за любовь с лихвою, чем Джуди иной раз,
набравшись храбрости, пользовалась, дабы смягчить для Паршивой овцы
наказание за провинность. За неудачи на уроках в школе ему на неделю
запрещали дома открывать какие бы то ни было книги, кроме учебников, и
сообщения о таких неудачах Гарри приносил с торжеством. Мало того, перед
сном Паршивцу вменялось в обязанность рассказывать Гарри выученные уроки, а
тот неизменно ухитрялся выбить у него почву из-под ног и ободрял к тому же
самыми зловещими предвещаниями назавтра. Он был на все руки мастер, этот
Гарри и соглядатай, и забавник на чужой счет, и инквизитор, и палач,
приводящий в исполнение приговоры тети Анни-Розы. И справлялся со своими
многочисленными должностями преотменно. Обжаловать его действия теперь,
после смерти дяди Гарри, стало не у кого. Возможности восстановить свое
поруганное достоинство в школе Паршивца лишили с самого начала, дома он был,
