отсюда?
-- В том-то и дело, что это мне не было известно. Он сказал мне только,
что открыл это полтора года тому назад и что с тех пор из ночи в ночь, когда
лодка прекращала дозор, он упорно работал и теперь знает, как пробраться
через зыбучие пески. Затем он предложил мне бежать вместе с ним. Но я
побоялся, что в ту ночь, когда работа будет завершена, он бросит меня, и я
застрелил его. К тому же не годится, чтобы человек, однажды побывавший
здесь, ушел невредимый. Я могу уйти, но я ведь брахман.
Перспектива бегства вернула Ганга Дасу его кастовую гордость. Он
выпрямился и ходил передо мной, дико жестикулируя. Наконец мне удалось
заставить ею говорить более связно, и он рассказал, как этот англичанин,
целых полгода ведя свое исследование из ночи в ночь, дюйм за дюймом,
обнаружил проход в зыбучих песках. Он утверждал, что было совсем нетрудно
подняться вверх по реке, примерно на двадцать ярдов, после того как обогнешь
левый выступ подковы. Сам он, однако, этого выполнить не успел, ибо Ганга
Дас застрелил его из его же собственного ружья.
В неудержимом восторге от возможности покинуть кратер я даже обменялся
пылким рукопожатием с Ганга Дасом, после чего мы решили предпринять попытку
к бегству этой же ночью. Нелегко нам было дождаться темноты.
Около десяти часов, насколько я мог судить, когда луна только что
взошла над краем кратера, Ганга Дас забрался в свою берлогу и вытащил оттуда
ружейный ствол для отсчета участков пути. Все остальные жители кратера уже
давно расползлись по своим логовам. Сторожевая лодка ушла вниз по течению
несколько часов тому назад, и мы были совершенно одни на вороньих кочках.
Ганга Дас, держа в руках ружейное дуло, уронил листок из блокнота, который
должен был служить нашим путеводителем. Я поспешно наклонился, чтобы поднять
его, и в ту же минуту увидел, как этот дьявольский брахман занес ружейный
ствол, готовясь нанести мне страшный удар по темени. Уклониться я уже не
успел. Удар пришелся мне куда-то в затылок. Сто тысяч пляшущих звезд
заискрились у меня в глазах. и я без чувств повалился вперед у самого края
зыбучих песков.
Когда сознание вернулось ко мне, луна уже зашла, и я чувствовал
нестерпимую боль в затылке. Ганга Дас исчез, а рот у меня был полон крови. Я
снова лег и молил небо послать мне смерть, которая избавила бы меня от
дальнейших мучений. Но тут бессмысленное бешенство, о котором я уже
рассказывал раньше, внезапно овладело мной, и я, шатаясь, побрел внутрь
кратера, к песчаному откосу. Мне показалось, что кто-то шепотом окликнул
меня: "Сахиб! Сахиб/ Сахиб/" -- в точности так, как будил меня обычно по
утрам мой носильщик. Я было подумал, что брежу, но тут к ногам моим упала
горсть песка. Тогда я поднял глаза и увидел заглядывающую сверху в кратер
голову Дану, моего мальчишки-псаря, который присматривал за моими колли.
Когда ему удалось привлечь мое внимание, он поднял руку и показал мне
веревку. Еле держась на ногах, я жестами велел ему спустить ее вниз Это были
два кожаных шнура от висячего опахала, связанные вместе, с петлей на конце.
Я надел петлю через голову под мышки, услышал, как Дану приказывает кому-то
идти вперед, почувствовал, что меня поднимают, лицом к песчаному склону,
вверх по круче, -- и в следующее мгновение, задыхаясь и почти обмирая,
ощутил себя уже на вершине холма, возвышающегося над селением. Дану, лицо
которого казалось пепельно-серым в свете луны, умолял меня не
останавливаться и немедленно возвращаться в мою палатку.
Оказалось, что он по отпечаткам подков Порника проследил наш путь на
протяжении четырнадцати миль через пески к кратеру, вернулся и рассказал об
этом моим слугам, но те наотрез отказались иметь дело с кемлибо, все равно
белым или черным, кто однажды побывал в ужасном селении мертвецов. Тогда
Дану оседлал одного из моих пони, взял пару шнуров от опахала, возвратился к
кратеру и вытащил меня вышеописанным способом.
Короче говоря, Дану теперь стал моим личным слуюй и получаегтпо
золотому мухуру в месяц, но я отнюдь не считаю эту сумму достаточным
вознаграждением за услугу, которую он мне оказал Ничто на свете не заставит
меня теперь даже приблизиться к этому дьявольскому месту или обозначить его
расположение яснее, чем я это сделал. О судьбе Ганга Даса я ничего больше не
слышал, да мне и не хотелось бы услышать. Единственный мотив, побудивший
меня опубликовать эту историю, -- надежда, что кто-нибудь по отдельным
приметам или по приведенному выше списку вещей сумеет установить личность
человека в оливково-зеленой охотничьей куртке.
перевод А. Левинтона
* СБОРНИК "ВИИ-ВИЛЛИ-ВИНКИ" *
МЭ-Э, ПАРШИВАЯ ОВЦА...
Мз-э, паршивая овца.
Дай хоть шерсти клок!
Да сэр, да, сэр, -- три мешка,
Полон каждый мешок.
Хозяйке -- мешок, и хозяину тоже,
И кукиш мальчишке: быть плаксой негоже.
Считалочка
(Стихи в переводе Р. Сефа.)
Взгляни, как публика грустит,
Покуда Панч за сценой скрыт.
Но раздается голосок --
Он хриплова! и так высок.
От всей души смеются люди --
На ширме появилась Джуди.
Дж. Свифт. Ода Панчу
МЕШОК ПЕРВЫЙ
Когда я в отчем доме жил, то мне
жилось получше.
Панча укладывали сообща -- айя, хамал и Мита, рослый, молодой сурти в
красном с золотом тюрбане. Джуди давно подоткнули одеяльце, и она сонно
посапывала за пологом от москитов. Панчу же позволили не ложиться до "после
обеда". Вот уже дней десять поблажки так и сыпались на Панча, и взрослые,
населяющие его мир, смотрели добрей на его замыслы и свершения, по
преимуществу опустошительные, точно смерч. Он сел на край кровати и
независимо поболтал босыми ногами.
-- Панч-баба, бай-бай? -- с надеждой сказала айя.
-- Не-а, -- сказал Панч -- Панч-баба хочет сказку, как жену раджи
превратили в тигрицу. Ты, Мита, рассказывай, а хамал пускай спрячется за
дверью и будет рычать по-тигриному в страшных местах.
-- А не разбудим Джуди-баба ? -- сказала айя.
-- Джуди-баба и так разбудилась, -- пропищал голосишко из-за полога.--
Жила-была в Дели жена раджи. Говори дальше, Мита.-- И не успел Мита начать,
как она вновь уснула крепким сном.
Никогда еще эта сказка не доставалась Панчу ценой столь малых усилий.
Тут было над чем призадуматься. Да и хамал рычал по-тигриному на двадцать
разных голосов...
-- Стой! -- повелительно сказал Панч. -- А что же папа не идет сказать
кого-я-сейчас-отшлепаю ?
-- Панч-баба уезжает, -- сказала айя. -- Еще неделя, и некому будет
больше дергать меня за волосы. -- Она тихонько вздохнула, ибо очень дорог
был ее сердцу хозяйский мальчик.
-- На поезде, да? -- сказал Панч, становясь ногами на кровать.--В Гхаты
и по горам, прямо в Насик, где поселилась тигрица, бывшая жена раджи?
-- Нет, маленький сахиб, -- сказал Мита и посадил его себе на плечо --
В этом году -- не в Насик. На берег моря, где так хорошо швырять в воду
кокосовые орехи, а оттуда -- за море на большом корабле. Возьмете Миту с
собой в Вилайет?
-- Всех возьму,-- объявил Панч, высоко вознесенный сильными руками Миты
-- Миту, айю, хамала, Бхини-который-смотрит-за-садом и Салам-капитан-сахиба,
заклинателя змей.
-- Велика милость сахиба, -- сказал Мита, и не было в его голосе
усмешки. Он уложил маленького человека в постель, а айя, присев в лунном
квадрате у порога, принялась убаюкивать его бормотанием, нескончаемым и
певучим, как литания в парельской католической церкви. Панч свернулся
клубочком и заснул.
Утром Джуди подняла крик, потому что в детскую забралась крыса. и
замечательная новость вылетела у Панча из головы. Хотя не так уж важно, что
он ей не сказал, ведь ей шел всего четвертый год, ей было все равно не
понять. Зато Панчу сравнялось пять лет, и он знал, что в Англию ехать куда
интересней, чем в Насик.
И вот продали карету и продали пианино, оголились комнаты, меньше стало
посуды, когда садились за стол, и папа с мамой подолгу совещались, разбирая
пачку конвертов с роклингтонскими штемпелями.
-- Хуже всего, что ни в чем нет твердой уверенности,-- поглаживая усы,
говорил папа -- Письма-то, вообще говоря, производят самое приятное
впечатление, условия тоже вполне приемлемы...
"Хуже всего, что дети будут расти без меня",-- думала мама, хотя вслух
так не говорила.
-- Мы не одни -- сотни в таком же положении,-- с горечью говорил папа.
-- Ничего, милая, пройдет пять лет, и ты опять поедешь домой.
-- Панчу тогда будет десять, Джуди -- восемь. Ох как долго, как страшно
долго будет тянуться время! И потом, их придется оставить на чужих людей.
-- Панч у нас человек веселый. Такой сыщет себе друзей повсюду
-- А моя Джу -- ну как ее не полюбить?
Поздно вечером они стояли у кроваток в детской, и мама, по-моему, тихо
плакала. Когда папа ушел, она опустилась на колени возле кроватки Джуди. Айя
увидела и помолилась о том, чтобы никогда не отвратилась от мем-сахиб любовь
ее детей и не досталась чужой.
Мамина же молитва получилась немножко непоследовательной. Общий смысл у
нее был такой. "Пусть чужие полюбят моих детей, пусть обращаются с ними, как
обращалась бы я сама, но пусть одна я на веки вечные сохраню их любовь и
доверие Аминь". Панч почесался во сне, Джуди немножко похныкала. Вот и весь
ответ на молитву, а назавтра все отправились к морю, и был скандал в гавани
Аполло Бандер, когда Панч обнаружил, что Мите с ними нельзя, а Джуди узнала,
что остается на берегу айя. Правда, Мита и айя еще не вытерли слезы, как на
большом пароходе Пиренейско-Восточной компании открылись и заворожили Панча
тысячи увлекательнейших предметов -- таких, как канаты, блоки, паровые трубы
и тому подобное.
-- Возвращайтесь, Панч-баба, -- сказала айя.
-- Возвращайтесь, станете бара-сахибом, -- сказал Мита.
-- Ладно,-- сказал Панч, и отец взял его на руки, чтобы он помахал им
на прощанье. -- Ладно, вернусь и буду бара-сахиб бахадур.
В первый же вечер Панч потребовал, чтобы его немедленно высадили в
Англии, которая, по его расчетам, должна была находиться где-то под боком.
На другой день задувал свежий ветерок, и Панч чувствовал себя совсем
неважно.
-- Назад в Бомбей поеду по твердой дороге, -- сказал он, когда ему
стало полегче, -- В карете-гхари. Этот пароход салютно не умеет себя вести.
Его ободрил боцман-швед, и чем они дальше плыли, тем больше менялись к
лучшему первоначальные суждения Панча. Столько нужно было разглядеть,
потрогать, обо всем расспросить, что почти изгладились из памяти и айя, и
Мита, и хамал, и лишь с трудом удавалось припомнить отдельные слова на
хиндустани, некогда втором его родном языке.
С Джуди дела обстояли и того хуже. За день перед тем, как им прибыть в
Саутгемптон, мама спросила, хочется ли ей снова увидеть айю. Джуди устремила
голубые глазки к просторам моря, без остатка поглотившего ее крошечное
прошлое, и сказала:
-- Айя! Какое такое айя?
Мама расплакалась над нею, а Панч изумился. Тогда-то и услышал он
впервые горячую мамину мольбу, чтобы никогда он не давал Джуди забывать, кто
такая мама. Уразуметь такое было трудно, поскольку Джуди была еще маленькая,
маленькая до смешного, а мама весь месяц каждый вечер приходила к ним в
каюту петь ей и Панчу на сон грядущий не очень понятную песенку, прозванную
им "Сын, покров мой". Несмотря на это, он честно старался исполнить
возложенную на него обязанность и, как только за мамой закрывалась дверь,
говорил Джуди:
