-- Джу, ты маму не забыла?
-- Нискоечки, -- говорила Джуди.
-- И никогда в жизни не забывай, а то мне рыжий капитан-сахмб наделал
голубейчиков из бумаги, а я тебе не дам.
И Джуди добросовестно обещала, что не забудет маму "никогда на свете".
Много, очень много раз обращены были к Панчу слова этого маминого
заклинания, и с настойчивостью, нагонявшей на мальчика оторопь, то же самое
твердил ему папа.
-- Ты непременно поскорее выучись писать, Панч, -- сказал как-то папа.
-- Тогда мы в Бомбее сможем получать от тебя письма.
-- Я лучше буду заходить к тебе в комнату,--ответил Панч, и папа
поперхнулся.
Папе с мамой в эти дни ничего не стоило поперхнуться. Примется Панч
распекать Джуди за забывчивость -- и готово, поперхнулись. Начнет, развалясь
на диване в меблированной саутгемптонской квартире, расписывать в розовых и
золотых тонах свое будущее -- опять поперхнулись, а стоит Джуди сложить
губки для поцелуя -- тем более.
Много дней странствовали эти четверо по белу свету, и Панчу некому было
отдавать приказания, и ничего было не поделать, что так отчаянно мала Джуди,
и все тянуло поперхнуться серьезных, озабоченных папу и маму.
-- И где только наша карета-гхари,-- спрашивал Панч, когда ему вконец
опротивело тряское сооружение на четырех колесах, увенчанное горой тюков и
чемоданов.-- Ну где? Эта штуковина так тараторит, что мне словечка не
вставить. Где же наша карета-гхари? В Банд-станде, когда еше мы не уезжали,
в нее сел Инверарити-сахиб и сидит. Я спрашиваю, зачем это, а он говорит,
она моя. Я говорю ему -- он хороший, Инверарити-сахиб, -- я подарю вам ее,
только вам, наверное, слабо продеть ноги в лопоухие петли у окошек? Он
говорит -- слабо и смеется. А мне -- не слабо. Я и в эти продену. Вот,
глядите! Ой, а мама опять плачет! Ну откуда я знал. Мне не говорили, что так
нельзя.
Панч выпростал ноги из петель наемной кареты, дверца распахнулась, и
вместе с каскадом свертков он выпал на землю у ворот безрадостного на вид
особнячка -- дощечка на воротах гласила "Даун-лодж". Панч поднялся с земли и
обвел дом неодобрительным взглядом. Даун-лодж стоял у песчаной дороги, и
ветер тронул холодными пальцами голые до колен ноги мальчика.
-- Поехали отсюда, -- сказал Панч --Здесь некрасиво.
Но мама, папа и Джуди уже вышли из кареты, и все вещи уже вносили в
дом. На пороге стояла женщина в черном, она широко растянула в улыбке
растресканные, сухие губы. За ней стоял мужчина, большой. сухопарый, седой,
хромой на одну ногу, за ним -- черный, елейной наружности малый лет
двенадцати. Панч оглядел троицу и бесстрашно шагнул вперед, как привык
делать в Бомбее, когда приходили гости а он играл на веранде.
-- Здравствуйте, -- сказал он -- Я -- Панч -- Но все они смотрели на
вещи -- то есть все, кроме седого, тот поздоровался с Панчем за руку и
сказал, что он "бравый малец". Поднялась беготня, со стуком ставили на пол
дорожные сундуки, и Панч свернулся на диване в гостиной и стал обдумывать
положение вещей.
-- Не нравятся мне эти люди,-- сказал Панч.-- Но это ничего. Мы скоро
уедем. Мы всегда отовсюду скоро уезжаем. Хорошо бы сразу назад в Бомбей.
Однако его желание не сбылось. Шесть дней мама плакала, а в промежутках
показывала женщине в черном всю одежду Панча -- непростительная, с точки
зрения Панча, бесцеремонность. Впрочем, может быть, это новая белая айя,
думал Панч.
-- Ее велят звать тетя, а не роза, по секрету рассказывал он Джуди,-- а
она меня не зовет сахиб. Просто Панч, и все. И так видно, что не роза, но
что значиг тетя?
Джуди не знала. Они с Панчем и не слыхивали, что это за зверь такой --
тетя. В их мироздании был папа и была мама, они все знали, все позволяли и
всех любили -- даже Панча, когда ему в Бомбее по пятницам стригли ногти и он
тут же бежал в сад и наскребал себе под них земли, а то пальцам "чересчур
ново на концах", как объяснял он меж двумя шлепками шлепанцем вконец
потерявшему терпение отцу.
Повинуясь смутному чутью, Панч предпочитал при женщине в черном и
черном малом держаться поближе к родителям. Они не нравились ему. Ему был по
душе седой, который изъявил желание именоваться "Дядягарри". Встречаясь, они
обменивались кивками, а один раз седой показал ему кораблик, на котором, как
на взаправдашнем корабле, поднимались и опускались паруса.
-- Это модель "Бриза" -- малютки "Бриза", который был один незащищен в
тот день под Наварином, -- последние слова седой промолвил нараспев и впал в
задумчивость. -- Вот будем ходить вдвоем гулять, Панч, и я гебе расскажу про
Наварин, только кораблик трогать нельзя, ведь это "Бриз".
Задолго до того, как состоялась их совместная, первая из многих,
прогулка, Панча и Джуди студеным февральским утром подняли на рассвете с
постели прощаться -- с кем бы вы думали? -- с папой и мамой, которые на этот
раз плакали оба. Панч никак не мог окончательно проснуться, а Джуди
капризничала.
-- Не забывайте нас, -- молила мама -- Ох, маленький сын мой, не
забывай нас и смотри, чтобы Джуди тоже помнила.
-- Я Джуди и так говорил, чтобы помнила, -- сказал Панч, стараясь
увернуться от отцовской бороды, щекочущей ему шею. -- Тыщу раз говорил --
сорок одиннадцать тыщ. Но Джу такая маленькая -- совсем еще маленький
ребеночек, правда?
-- Правда, -- сказал папа -- Совсем ребеночек, и ты с ней должен хорошо
обращаться и выучиться поскорей писать, и... и...
Панч опять оказался в постели. Джуди сладко спала, внизу загромыхала
карета. Папа с мамой уехали. Не в Насик, Насик за морем. Наверняка
куда-нибудь поближе, и -- опять-таки наверняка -- они вернутся. Возвращались
же они, когда бывали в гостях, возвратился же папа, когда уезжал с мамой в
какие-то "Снега"; а Панч и Джуди оставались у миссис Инверарити в
Марин-лайнз. Значит, они и теперь обязательно приедут назад. И Панч уснул, а
когда проснулся, было настоящее утро, и черный малый встретил его
сообщением, что папа и мама уехали в Бомбей, а их с Джуди "насовсем"
оставили в Даун-лодже. Тетя, а не роза, в ответ на слезную просьбу
подтвердить, что это не так, сказала, что Гарри говорит правду, а вот Панчу
не мешало бы перед тем, как ложиться спать, аккуратно складывать снятые
вещи. Панч ушел и залился горючими слезами, а с ним -- Джуди, ибо в ее
белокурой головке, его стараниями, уже забрезжило представление о том, что
такое разлука.
Когда взрослому человеку случится вдруг узнать, что он презрен
провидением, оставлен богом и без участия, поддержки, сострадания брошен
один в неведомом и чуждом ему мире, его скорее всего охватит отчаяние, и он,
ища забвенья, быть может, погрязнет в пороке или начнет писать мемуары, а
нет, так прибегнет к столь же драматическому, но еще более действенному
средству -- покончит с собой. От ребенка в таких же точно, сколько дано ему
судить, обстоятельствах трудно ждать, что он пошлет проклятье небесам и
покончит счеты с жизнью. Он просто будет реветь благим матом, покуда не
покраснеет нос, не распухнут глаза, не разболится голова. Панч и Джуди,
ничем того не заслужив, утратили все, что до сей поры было их вселенной. Они
сидели в передней и плакали, а на них, стоя поодаль, глазел черный малый.
Не принесла утешения модель корабля, хотя седой уверял, что Панчу
разрешается сколько душе угодно поднимать и спускать паруса, не помогло и
обещание, что Джуди будет открыт свободный доступ на кухню. Они хотели к
папе и маме, а папа и мама уехали за море, в Бомбей, и ничем не унять было
горя, пока ему сам собой не вышел срок.
К тому времени, как слезы иссякли, все притихло в доме. Тетя, а не
роза, решила не трогать детей, пока "не выплачутся вволю", малый ушел в
школу. Панч приподнял с пола голову и горестно хлюпнул носом. Джуди одолевал
сон. За три коротеньких года жизни она не научилась сносить беду, глядя ей
прямо в лицо. В отдаленье раздавался глухой гул -- мерные. тяжкие удары.
Панчу этот звук был знаком по Бомбею в сезон муссонов. То было море -- море,
которое необходимо переплыть всякому, кто хочет добраться до Бомбея.
-- Живей, Джу! -- вскричал он. -- Здесь рядом море. Его отсюда слышно.
Слушай! Ведь они туда поехали. Может быть, мы их догоним, если не будем
зевать. Они без нас и не собирались никуда. Просто забыли.
-- Ну да,--сказала Джуди. -- Просто забыли. Бежим к морю.
Дверь из передней стояла открытой, садовая калитка -- тоже.
-- Очень тут все далеко, -- сказал Панч, опасливо выглянув на дорогу,
-- мы потеряемся, но будь покойна, уж я кого-нибудь найду и велю, чтобы
проводили домой -- в Бомбее сколько раз так бывало.
Он взял Джуди за руку, и с непокрытой головой они припустились в ту
сторону, откуда раздавался шум моря. Даун-лодж сгоял почти последним в ряду
домов-новостроек, который, обегая беспорядочные нагромождения кирпича, вел
на пустошь, где иногда становились табором цыгане и проводила учения
роклингтонская крепостная артиллерия. Встречные попадались редко и,
вероятно, принимали Панча и Джуди за детишек местной солдатни, которым не в
диковинку было забираться в любую даль. Полчаса топали вперед детские слабые
ноги -- по пустоши, по картофельному полю, по песчаной дюне.
-- Ой, как я устала, -- сказала Джуди, -- и мама будет сердиться.
-- Мама никогда не сердится. Наверно, стоит и ждет у моря, а папа берет
билеты. Сейчас мы их найдем и поедем вместе. Джу, ты не садись на землю,
нельзя. Еще чуть-чуть, и мы выйдем к морю. Да не садись ты, Джу. а то как
наподдам!
Они взобрались на вторую дюну и вышли к большому серому морю. Был час
отлива, и по берегу улепетывали врассыпную сотни крабов, но мамы с папой не
было и следа, и даже парохода не было на море -- ничего, только грязь да
песок на многие мили.
Здесь и наткнулся на них случайно "Дядягарри" -- зареванный Панч
мужественно пытался развлечь Джуди, показывая ей "бояку-краба", а Джуди,
обливаясь слезами, взывала к безжалостному горизонту:
-- Мама, мама! -- И снова: -- Мама!
МЕШОК ВТОРОЙ
О, этот мир -- какой иэмерить мерой
Ограбленные души и умы:
Не верим, оттого что жили верой,
Не ждем, затем что чуда ждали мы.
Город страшной ночи
Пока что -- ни слова о Паршивой овце. Она явилась позже, и обязана
своим появлением в первую очередь черному малому, Гарри.
Джуди -- ну как было не полюбить малышку Джуди -- получила по особому
разрешению свободный доступ на кухню, а оттуда -- прямехонько в сердце тети
Анни-Розы. Гарри был у теги Анни-Розы единственный сын, а Панч оказался в
доме сбоку припека. Для него и нехитрых его занятий места отведено не было,
а валяться по диванам и излагать свои соображения насчет того, как устроен
этот мир и чего лично он, Панч, ожидает от будущего, ему запрещали. Валяются
одни лентяи, и нечего протирать обивку, и нехорошо, когда маленькие столько
разговаривают. Пусть лучше слушают, что им говорят старшие, так как
говорится это в назидание им и во благо. Полновластный владыка домашней
империи в Бомбее никак не мог взять в толк, отчего в этом новом бытии он
совсем ничего не знает.
Гарри, когда ему что-нибудь захочется, лез через стол и хватал без
спроса, Джуди -- показывала, и ей давали. Панчу и то и другое запрещалось.
Долгие месяцы после того, как уехали мама с папой, у него оставалось
единственное прибежище и заступник -- седой, кроме того, он совсем забыл,
что надо говорить Джуди "помни маму".
Впрочем, такая оплошность простительна, ибо за это время тетя АнниРоза
успела приобщить его к двум чрезвычайной важности явлениям -- он узнал, что
