совершенно бесхитростно и лишь впоследствии выправил кое-где стиль и добавил
моральные рассуждения. Так вот.
x x x
Началось все это с легкого приступа лихорадки. По роду моей
деятельности мне пришлось однажды на несколько месяцев расположиться лагерем
между Пакпаттаном и Мубаракпуром, а то, что это безлюдная, жалкая дыра,
известно каждому, кто имел несчастье там побывать. Мои кули вызывали у меня
раздражение не больше и не меньше, чем прочие артели подобного рода, а
работа требовала напряженного внимания, спасая от хандры, даже если бы я и
был подвержен этой недостойной истинного мужчины слабости.
Двадцать третьего декабря тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года
меня слегка лихорадило. Было тогда полнолуние, и естественно, что все псы
неподалеку от моей палатки выли на луну. Эти бестии импровизировали дуэты и
трио, доводя меня до бешенства. За несколько дней перед тем я подстрелил
одного такого громкоголосого певца и повесил его останки in terrorem* в
полусотне ярдов от входа в палатку. Но собратья его тут же навалились на
мертвое тело, передрались и сожрали его целиком: мне даже показалось, что
после этого они запели свои благодарственные гимны с удвоенной силой.
* Для острастки (лат.)
Сопутствующее лихорадке возбужденное состояние действует по-разному на
разных людей. Мое раздражение спустя короткое время нашло исход в твердом
решении убить одну гадину, черную с рыжими подпалинами, которая целый вечер
громче всех выла и первая же бросалась наутек. Из-за того, что рука у меня
дрожала, а голова кружилась, я уже дважды промахнулся по ней из обоих
стволов моего дробовика, и тут меня внезапно осенила мысль, что лучше всего
будет погнаться за нею верхом, догнать на открытом месте и прикончить ее
копьем. Конечно, только лихорадка могла породить этот бредовый план, но в
тот момент он казался мне совершенно разумным и легко осуществимым.
Поэтому я приказал конюху оседлать Порника и незаметно подвести его к
заднему выходу из палатки. Когда пони привели, я стал рядом с ним, чтобы
улучить момент, когда собака снова поднимет вой, и сразу вскочить в седло.
Надо сказать, что Порника перед этим несколько дней не выводили из загона;
ночной воздух был холодным и бодрящим, а на мне были специальные шпоры,
длинные и острые, которыми я в тот день понукал медлительного коба. Поэтому
нетрудно поверить, что, когда я погнал Порника, он сразу же пустился вскачь.
В одно мгновение, ибо собака неслась как стрела, палатка осталась где-то
далеко позади, и мы мчались по песчаной равнине, как в гонках на скаковой
приз. В следующее мгновение мы обогнали мерзкого пса, и я уже успел
позабыть, с чего это я вдруг оказался тут на лошади и с копьем в руках.
Лихорадочное исступление и возбуждение от бешеной скачки навстречу
ветру, видимо, лишили меня последних остатков разума. Мне лишь смутно
помнится, как я, привстав на стременах, размахивал копьем при свете огромной
белой луны, которая с таким равнодушным спокойствием смотрела с высоты на
мой безумный галоп, и громогласно бросал вызов кустам верблюжатника, со
свистом проносившимся мимо меня. Раз или два меня, видимо, швырнуло на шею
Порнику, и мне пришлось буквально повиснуть" на шпорах, как это показывали
следы, обнаруженные у него на следующее утро.
Проклятое животное как одержимое неслось вперед по залитому лунным
светом песчаному пути, которому, казалось, не будет предела. Затем,
помнится, почва впереди нас внезапно стала повышаться, и когда мы преодолели
эту кручу, я увидел внизу воды Сатледжа, сверкающие, как серебряная полоса.
Тут Порник споткнулся, тяжело зарылся головой в песок, и мы оба покатились
вниз по невидимому склону.
Вероятно, я потерял сознание, ибо когда я снова пришел в себя,
оказалось, что я лежу ничком на куче мягкого белого песка и рассвет уже
слегка окрасил вершину откоса, с которого я скатился. Когда совсем рассвело,
я увидел, что нахожусь у подножия подковообразного песчаного кратера,
открывающегося с одной стороны прямо на отмели Сатледжа. Лихорадка полностью
оставила меня, и, если не считать легкого головокружения, я не ощущал
никаких повреждений после своего ночного падения.
Порник, который стоял в нескольких ярдах от меня, был, конечно,
порядком измучен, но и он был совершенно невредим. Его седло, особенно
удобное для поло, было основательно разбито и съехало ему под брюхо. Мне
пришлось немало повозиться, чтобы вернуть его в правильное положение, и за
это время я успел осмотреть то место, куда я так нелепо свалился.
Рискуя показаться утомительным, я вынужден все же описать это место во
всех подробностях, ибо детальное представление о нем существенно поможет
читателю уяснить последующий ход событий
Так вот, вообразите, как уже упоминалось выше, подковообразный кратер с
крутыми песчаными склонами, примерно тридцати пяти футов высотой (угол
откоса был, вероятно, градусов шестьдесят пять). Внутри этого кратера
простирался плоский участок длиной около пягидесяти ярдов, а шириной (в
самом широком месте) ярдов в тридцать. Посередине его находился рубленный из
неотесанных бревен колодец. По всей окружности у основания кратера, примерно
в трех футах над землей, виднелась целая серия нор, восемьдесят три
полукруглых, овальных, квадратных и многоугольных отверстия, каждое около
трех футов высоты. Все эти норы при ближайшем рассмотрении были внутри
заботливо укреплены выловленными из реки бревнами и бамбуком, а над их
входом, как козырек жокейского картуза, выступал на два фута деревянный
водозащитный навес. В этих пещерах не видно было никаких признаков жизни, но
весь амфитеатр источал мерзкий, тошнотворный запах, более зловонный, чем
все, к чему приучили меня мои странствия по индийским селениям.
Взобравшись снова на Порника, который и сам не меньше моего рвался
обратно в лагерь, я объехал все основание подковы в поисках прохода,
ведущего наружу. Обитатели пещер, кем бы они ни были, так и не сочли нужным
показаться и я вынужден был положиться только на собственные усилия. Первая
же попытка взять песчаную гору "в лоб" показала мне, что я нахожусь в такой
же ловушке, какую расставляет своим жертвам муравьиный лев. При каждом
движении вверх осыпающийся песок обрушивался целыми тоннами и мелкой дробью
грохотал по козырькам пещер. После нескольких неуцачных попыток мы оба с
Порником, наполовину задохнувшиеся в потоках песка, скатились к подошве
откоса, и я решил перенести свои усилия на берег реки.
Здесь все казалось достаточно простым. Правда, песчаные горы упирались
в самый берег, но на реке было множество мелей и островков, по которым можно
было проехать на Порнике, а затем, круто свернув вправо или влево, отыскать
путь обратно на terra firma* Когда я направил Порника через пески, я
вздрогнул от негромкого ружейного выстрела, донесшегося с реки; в тот же
момент свист пули раздался у самой головы Порника.
* Твердую землю (лат.)
Характер стрелкового оружия не вызывал сомнений -- это была строевая
винтовка "Мартини -- Генри". За пятьсот ярдов от нас на середине реки стояла
на якоре туземная лодка, и легкий дымок на носу, хорошо заметный в
прозрачном утреннем воздухе, указывал, откуда исходило это учтивое
предупреждение. Случалось ли когда-нибудь уважающему себя джентльмену
попадать в подобный impasse!* Предательский песчаный откос не позволял
выбраться сухим путем из этого места, куда я забрался отнюдь не по своей
воле, а попытка приблизиться к речному берегу подавала повод к стрельбе
каким-то сумасшедшим туземцам на лодке. Боюсь, что я просто из себя выходил
от ярости.
* Тупик, безвыходное положение (фр.).
Вторая пуля, однако, дала мне понять, что лучше бы мне поубавить пыл, и
я поспешно отступил назад, к центру подковы, где к этому времени из
барсучьих нор, которые я склонен был считать необитаемыми, выползло на шум
выстрела шестьдесят пять человеческих существ. Меня окружила целая толпа
зрителей -- свыше сорока мужчин, двадцать женщин и один ребенок -- видимо,
не старше пяти лет. Все они были скудно одеты в куски материи того
оранжевого цвета, который привычно связывается с фигурами индийских нищих, и
с первого взгляда произвели на меня впечатление банды отвратительных
факиров. Трудно описать грязный и омерзительный облик всего этого сборища, и
я содрогнулся при мысли о том, как живут эти люди в своих барсучьих норах.
Даже в наши дни, когда местное самоуправление в значительной мере
подорвало туземную почтительность к сахибам, я все еще был приучен к
каким-то знакам учтивости со стороны моих подчиненных, и поэтому,
приблизившись к толпе, естественно полагал, что мое появление не пройдет
незамеченным. Так, собственно, и случилось; но это было совсем не то, чего я
ожидал.
Эта толпа оборванцев попросту смеялась надо мной -- да так, что никогда
в жизни мне бы не хотелось больше услышагь подобный смех. Стоило мне
оказаться среди них, как они стали гоготать, вопить, свистеть и выть;
некоторые из них буквально падали на землю в корчах дьявольского веселья. В
одно мгновение я бросил поводья Порника и в невыразимом раздражении от всех
приключений этого утра изо всех сил стал колотить тех, кто оказался поближе.
Негодяи валились под моими ударами, как кегли, и смех уступил место воплям о
пощаде, а те, кого я еще не тронул, обнимали мои колени и на разных
варварских диалектах молили меня о прощении.
В этой сутолоке, когда я сам уже устыдился того, что дал волю своему
вспыльчивому нраву, чей-то тонкий, высокий голос за моей спиной забормотал
по-английски:
-- Сахиб! Сахиб! Вы не узнаете меня? Сахиб, это Ганга Дас --
телеграфист.
Я быстро обернулся и увидел говорившего.
Ганга Дас (я, разумеется, без малейших колебаний привожу подлинное имя
этого человека), когда я познакомился с ним четыре года тому назад, был
брахманом из Декана, которого правительство Пенджаба направило в одно из
государств Хальсы. Ему было поручено местное телеграфное отделение, и в то
время это был веселый, сытый, дородный правительственный чиновник,
обладавший примечательной способностью сочинять плохие английские каламбуры
-- именно это его качество напоминало мне о нем даже тогда, когда я уже
давно забыл об услугах, которые он оказал мне по служебной линии. Не так уж
часто встречается индиец, умеющий острить по-английски.
Сейчас, однако, этот человек переменился до неузнаваемости. Его
кастовый знак, упитанное брюшко, стального цвета брюки и елейная речь -- все
это исчезло. Передо мной стоял иссохший скелет без тюрбана на голове и почти
без одежды, с длинными, сбившимися в колтун волосами и глубоко запавшими,
какими-то рыбьими глазами. Если бы не серповидный шрам на левой щеке --
результат несчастного случая, к которому я сам имел некоторое отношение,-- я
бы ни за что не узнал его. Но это был, несомненно, Ганга Дас, и к тому же --
что для меня было особенно важно -- туземец, владевший английской речью,
который по крайней мере способен был объяснить смысл того, что произошло со
мной в этот день.
Толпа отступила, и я обратился к этой жалкой фигуре с просьбой указать
мне, каким путем можно выбраться из кратера. У него в руках была
свежеощипанная ворона, и в ответ на мой вопрос он неторопливо взобрался на
песчаную площадку перед выходом из пещеры и молча принялся разводить огонь.
Высохшая полевица, песчаный мак и плавник разгорелись быстро; и мне
доставило немалое утешение уже то, что он зажигал их обыкновенной серной
