написал - не знаю. Не обратил внимания. Кто-то из политиков. Вы-то,
наверно, эту фамилию узнали бы, мисс Холмс. Я его любил, и в тот вечер,
когда его выбрали, я плакал...
Она улыбнулась: эти слова невольно растрогали ее. Эндрю говорил, что
он не виноват, что непрерывно болтает, он не может остановиться, это из
него лезет его ирландское происхождение; и большей частью это были пустые
разговоры - кудахтанье и чириканье о родственниках и друзьях Эндрю, с
которыми ей никогда не придется сталкиваться, незрелые политические
взгляды, нелепые научные рассуждения, почерпнутые из множества нелепых
источников (кроме прочего, Эндрю твердо верил в летающие тарелки, которые
называл "НЛО") - но это ее растрогало, потому что она тоже плакала в тот
вечер, когда он был избран.
- Но я не плакал, когда этот сукин сын - извиняюсь за выражение, мисс
Холмс - когда этот сукин сын Освальд его застрелил, и до сих пор не плакал
ни разу, а уж прошло... сколько ж это, два месяца?
"Три месяца и два дня", - подумала она.
- Да, наверное, что-то около того.
Эндрю кивнул.
- А вчера я прочитал эту самую заметку - вроде бы в "Дейли Ньюз", что
ли - про то, как Джонсон, наверно, очень неплохо справится, но только это
уж будет не то. Там было написано, что Америка увидела уход последнего в
мире стрелка.
- Я вовсе не считаю, что Джон Кеннеди был последним стрелком, -
сказала Одетта Холмс, и если тон у нее был резче, чем тот, который Эндрю
привык слышать (а так, наверно, и было, потому что она увидела в зеркальце
заднего вида, как он изумленно - а вернее, испуганно - моргнул), то лишь
потому, что ее это тоже растрогало. Нелепо, но факт. Эта фраза - "Америка
увидела уход последнего в мире стрелка" - глубоко затронула ее сознание.
Это была некрасивая фраза, это была неправда - Джон Кеннеди был
миротворцем, а не субъектом типа Малыша Билли, который чуть что хватается
за кобуру, такое было скорее в стиле Голдуотера - но все равно, у нее от
этой фразы почему-то перехватывало горло.
- Ну, вот, и этот мужик там пишет, что в мире всегда будет вдоволь
любителей пострелять, - продолжал Эндрю, нервно поглядывая на нее в
зеркало заднего вида. - Во-первых, он назвал Джека Руби, и Кастро, и этого
типа с Гаити...
- Дювалье, - сказала она. - Папа Док.
- Ага, его и братьев Дьем...
- Братьев Дьем уже нет в живых.
- Ну, он пишет, что Джек Кеннеди - совсем другое дело, вот и все. Он
пишет, что он брался за оружие, но только тогда, когда это было нужно ради
кого-то слабого, и только, если больше ничего сделать было нельзя. Он
пишет, что у Кеннеди хватало мозгов, чтобы понимать, что иногда
разговорами делу не поможешь. Он пишет - Кеннеди знал, что ежли у пса с
пасти пена идет, так его приходится пристрелить.
Он продолжал опасливо смотреть на нее.
- И потом, я ж это только в газете прочитал.
А лимузин уже бесшумно скользил по Пятой авеню, направляясь к
Западному входу в Центральный Парк, и эмблема "Кадиллака" на конце капота
рассекала ледяной февральский воздух.
- Да, - мягко сказала Одетта, и взгляд Эндрю стал чуть спокойнее. - Я
понимаю. Не согласна, но понимаю.
"Врунья ты, - сказал возникший у нее в мозгу голос. Этот голос она
слышала часто. Она даже дала ему имя. Это был Глас Подзуживающий. - Ты
прекрасно понимаешь и полностью согласна. Ври, Эндрю, если считаешь
нужным, но себе-то не ври, дорогуша, ради Бога".
Тем не менее одна часть ее сознания в ужасе запротестовала. В мире,
превратившемся в бочку с ядерным порохом, на которой сейчас сидело около
миллиарда человек, считать, что между хорошими любителями пострелять и
гадкими любителями пострелять есть разница, было бы ошибкой - быть может,
ошибкой самоубийственных масштабов. Слишком много было фитилей, возле
которых держало зажигалки слишком много дрожащих рук. Этот мир - не для
стрелков. Если и было когда-то их время, то оно давно прошло.
Не так ли?
Она на секунду прикрыла глаза и потерла себе виски. Она чувствовала
приближение очередной мигрени. Иногда они предупреждали о себе, как жарким
летним днем предупреждают о грозе тучи, собирающиеся на горизонте... а
потом уходили, как иногда просто уходит неизвестно куда летняя гроза,
чтобы грохотать и бить в землю молниями где-то в другом месте.
Но на сей раз, по ее мнению, грозы было не миновать. И будет она по
всей форме, с громом, молнией и градом величиной с мячик для гольфа.
Свет уличных фонарей, выстроившихся вдоль Пятой авеню, казался
чересчур ярким.
- Ну, и как оно было в Оксфорде? - осторожно спросил Эндрю.
- Сыро. Очень сыро, хотя сейчас февраль. - Она замолчала, твердя
себе, что не произнесет вслух слова, подступившие у нее к горлу подобно
желчи, что она проглотит их, загонит их обратно внутрь. Сказать их было бы
ненужной жестокостью. Рассуждения Эндрю о последних в мире стрелках были
просто частью его обычной бесконечной болтовни. Но вместе со всем
остальным это оказалось последней каплей, переполнившей чашу, и у нее
все-таки вырвалось то, что было совершенно незачем говорить. Она полагала,
что ее голос звучит так же спокойно и решительно, как всегда, но это ее не
обмануло: она отлично распознавала на слух, когда кто-нибудь что-нибудь
ляпнет. - Поручитель с залогом, конечно, прибыл очень быстро; его
предупредили заранее. Но тем не менее, они нас продержали столько, сколько
смогли, и я продержалась столько, сколько смогла, но этот раунд они, я
считаю, выиграли, потому что кончилось тем, что я обмочилась. - Она
увидела, как Эндрю опять резко отвел глаза, и хотела замолчать, но не
смогла. - Понимаете, так они хотят дать нам урок. Отчасти, я думаю, потому
что это пугает, а испуганный человек больше, может быть, не сунется на их
драгоценный Юг и больше их не побеспокоит. Но я думаю, что большинство из
них - даже дураки, а они далеко не все дураки - понимают, что в конце
концов перемены все равно наступят, что бы они ни делали, и поэтому
используют каждый шанс, чтобы нас унизить, пока еще могут. Показать нам,
что нас можно унизить. Ты можешь клясться перед Богом, Христом и всем
сонмом святых, что ни за что, ни за что, ни за что не обмараешься, но если
они тебя продержат достаточно долго, то это, разумеется, все-таки
случится. Урок состоит в том, что ты - просто животное в клетке, не более
того, не лучше. Просто животное в клетке. Вот я и обмочилась. Я до сих пор
чувствую запах высохшей мочи и этой проклятой КПЗ. Знаете, они считают,
что мы произошли от мартышек. И именно так от меня сейчас и пахнет, я же
чувствую.
Мартышкой.
Она увидела в зеркале заднего вида глаза Эндрю и пожалела, что у него
стало такое выражение глаз. Иногда не удается удержать в себе не только
мочу.
- Мне очень жаль, мисс Холмс.
- Нет, - сказала она, опять потирая виски. - Это мне жаль, что я вас
расстроила. Это были трудные три дня, Эндрю.
- Еще бы, - сказал он тоном шокированной старой девы, который
заставил ее невольно рассмеяться. Но большая часть ее не смеялась. Она
думала, что знает, во что ввязывается, что полностью представляет себе,
насколько может быть скверно. Но она ошиблась.
Трудные три дня. Что ж, можно сказать и так. А можно и по-другому:
что три дня, проведенные ею в Оксфорде (штат Миссисипи) были краткосрочным
пребыванием в аду. Но есть вещи, которые невозможно сказать. Которые ты
раньше умрешь, чем скажешь... если тебя не призовут свидетельствовать о
них перед Престолом Бога, Отца Всемогущего, где, как она полагает, следует
признавать даже такие истины, которые вызывают адские грозы в этом
странном сером студне у тебя в черепе (ученые утверждают, что в этом сером
студне нет нервов, а уж если это не чепуха на постном масле, так она
просто не знает, что же тогда считать чепухой).
- Я хочу только добраться до дома и мыться, мыться, мыться, и спать,
спать, спать. И тогда, я думаю, я опять буду в полной норме.
- Да конечно же! Так оно и будет, обязательно! - Эндрю хотел за
что-то извиниться, и эти слова были самым большим, на что он был способен
в смысле извинения. И он не хотел рисковать заходить в разговоре дальше
этого. Поэтому они подъехали к серому многоквартирному дому в
викторианском стиле на углу Пятой авеню и Южной улицы Центрального Парка в
непривычном молчании. Это был очень престижный дом, и она полагала, что
поэтому, живя в нем, она сбивает цену на него, и знала, что в этих
шикарных квартирах есть люди, которые без самой крайней необходимости не
станут с ней разговаривать, но это было ей довольно безразлично. Кроме
того, она была по общественному положению выше их, и они знали, что она
выше их. Ей не раз приходило в голову, что некоторых из них должно здорово
злить, что какая-то черномазая живет в пентхаусе этого прекрасного,
солидного дома, в который когда-то чернокожие допускались только в
качестве прислуги - лакеев, горничных, может быть, шоферов. Она надеялась,
что это их действительно здорово злит, и бранила себя за то, что она такая
вредная и что это не по-христиански, но она все равно хотела этого, она не
сумела остановить струю мочи, лившейся в ее тонкие шелковые импортные
трусики, и поток этой мочи она, кажется, тоже не могла остановить. Это
было подло, это было не по-христиански, и почти так же нехорошо - нет,
хуже, по крайней мере, что касается Движения, это вело к обратным
результатам. Они добьются тех прав, которых им необходимо добиться, и, по
всей вероятности, в этом году: Джонсон, помня о наследии, оставленном ему
убитым президентом (и, быть может, желая забить еще один гвоздь в крышку
гроба Барри Голдуотера), будет не просто следить, чтобы Закон о
Гражданских Правах был принят; если потребуется, он вколотит его в свод
законов. Поэтому необходимо свести к минимуму злобу и боль. У них еще
много работы. Ненависть не поможет выполнить эту работу. Ненависть, по
существу, будет просто мешать ей.
Но иногда человек все равно продолжает ненавидеть.
Оксфорд-Таун объяснил ей и это.
Детта Уокер абсолютно не интересовалась Движением, да и квартира у
нее была куда скромнее. Она жила в мансарде облезлого многоквартирного
дома в Гринич-Вилледж. Одетта не знала про мансарду, а Детта не знала про
пентхаус, и единственный, кто подозревал, что дело не совсем ладно, был
Эндрю Фийни, шофер. Он поступил на службу к отцу Детты, когда Одетте было
четырнадцать лет, а Детта еще почти не существовала.
Время от времени Одетта исчезала. Эти исчезновения могли длиться
несколько часов, а иногда и несколько дней. Прошлым летом она исчезла на
три недели, и Эндрю уже совсем было собрался звонить в полицию, как вдруг
однажды вечером Одетта позвонила ему и попросила подать машину завтра к
десяти утра, сказала, что собирается за покупками.
У него на языке вертелись слова: "Мисс Холмс! Да где ж вы были-то?" -
Но он уже раньше спрашивал об этом и получал в ответ только изумленные
взгляды - по-настоящему изумленные, он был в этом уверен. - "Здесь,
конечно, - говорила она каждый раз. - Здесь, Эндрю, где же еще, ведь вы
меня каждый день возили в два-три места, разве нет? Уж не маразм ли у вас
начинается, а?" - И она начинала смеяться, а если настроение у нее было уж
очень хорошее (а после ее исчезновений так бывало очень часто), она
трепала его по щеке.
- Слушаюсь, мисс Холмс, - ответил он. - Есть подать машину к десяти.
В тот страшный раз, когда она пропадала три недели, Эндрю положил
трубку, закрыл глаза и прочел короткую благодарственную молитву Пресвятой
