водой. Карман его рубашки слегка оттопыривается. Там лежат патроны из
задних концов патронных лент - все уменьшающийся запас "хороших" патронов.
Эдди завязал их в кусок собственной рубашки. Основная причина того, что
запас "хороших" патронов уменьшается так быстро, состоит в том, что один
из каждых четырех-пяти тоже оказывается негодным.
Задремавший было Эдди поднимает голову.
- Чего смеешься? - спрашивает он.
Стрелок отмахивается и отрицательно качает головой: он понимает, что
ошибся. Корт не прошиб бы Эдди башку за эту волокушу, хоть вид у нее
странный и убогий. Роланд думает, что Корт, быть может, проворчал бы
какую-нибудь похвалу - это случалось так редко, что мальчик, с которым это
случалось, обычно не знал, как реагировать, и стоял, разинув рот, точно
рыба, только что вытащенная из бочки повара.
Основными опорами служили две тополевые ветки примерно одинаковой
длины и толщины. Ветром обломило, решил стрелок. Для поперечных опор Эдди
взял ветки поменьше и привязал их к основным опорам всем, чем сумел:
револьверными ремнями, клейкой веревкой, которой был прикреплен к его
груди бесов порошок, даже сыромятным ремешком от шляпы стрелка и шнурками
от своих собственных кроссовок. На опоры он положил постельную скатку
стрелка.
Корт не ударил бы Эдди, потому что Эдди, как бы плохо он себя ни
чувствовал, не стал сидеть на корточках и оплакивать свою несчастную
судьбу, а хоть что-то сделал. Во всяком случае, постарался.
И Корт, может быть, похвалил бы его - как всегда, коротко, отрывисто,
почти неохотно - потому что, как бы нелепо ни выглядела эта штука, она
действовала. Это доказывали длинные следы, тянувшиеся назад, вниз по
берегу, и в перспективе сливавшиеся в один.
- Видишь хоть одного? - спрашивает Эдди. Солнце садится, бросает на
воду оранжевую дорожку, так что, по расчетам стрелка, в этот раз он
отключался больше, чем на шесть часов. Он чувствует, что у него
прибавилось сил. Он приподнимается, садится и смотрит вниз, на воду. Ни
прибрежный песок, ни земля, переходящая в западный склон горы, особенно не
изменились; ему видны мелкие изменения пейзажа и того, что валяется на
берегу (например, дохлая чайка, лежащая комком раздуваемых ветром перьев
на песке ярдах в двадцати левее и ярдов на тридцать ближе к воде), но, не
считая этого, все - такое же, как там, откуда они начали путь.
- Нет, - говорит стрелок. Потом: - Нет, вижу. Один есть.
Он показывает рукой. Эдди прищуривается, потом кивает. Солнце
опускается еще ниже, оранжевая дорожка становится все больше и больше
похожей на кровавую полосу, и первые чудовища, спотыкаясь, выходят из волн
и начинают ползти по песку вверх.
Два из них неуклюже устремляются наперегонки к дохлой чайке.
Победитель набрасывается на нее, разрывает и начинает запихивать гниющие
останки в свою клювовидную пасть. "Дид-э-чик?" - спрашивает он.
"Дам-э-чам? - отвечает проигравший. - Дод-э-..."
БА-БАХ!
Револьвер Роланда обрывает вопросы второй твари. Эдди спускается к
ней и хватает ее за спину, не сводя глаз с первой. Впрочем, она слишком
занята чайкой. Эдди приносит свою добычу наверх. Тварь все еще
подергивается, поднимает и опускает клешни, но вскоре перестает
шевелиться. Хвост в последний раз изгибается дугой, а потом ровно падает,
а не подгибается вниз, как раньше. Боксерские клешни обвисают.
- Скоро подам обед, хозяин, - говорит Эдди с акцентом и интонацией
слуги-негра. - Извольте выбирать: филе из ползучки-кусачки или филе из
ползучки-кусачки. Что будете кушать?
- Я тебя не понимаю, - говорит стрелок.
- Еще как понимаешь, - отвечает Эдди. - Просто у тебя нет чувства
юмора. Что с ним случилось?
- Надо думать, его отстрелили в одной из войн.
Эдди улыбается этим словам.
- Сегодня ты и на вид, и на слух малость пободрее, Роланд.
- Я думаю, я и вправду стал малость пободрее.
- Что ж, может, ты завтра сможешь немножко пройти. Скажу тебе, друг
мой, прямо и откровенно: тащить тебя - надорвешься и обосрешься.
- Я постараюсь.
- Да уж постарайся.
- Ты тоже выглядишь чуть получше, - решается сказать Роланд. На
последних двух словах голос у него срывается на дискант, как у
мальчишки-подростка. "Если я как можно скорее не перестану разговаривать,
- думает он, - я вообще никогда не смогу говорить".
- Я полагаю - не помру. - Он смотрит на Роланда ничего не выражающим
взглядом. - Впрочем, ты никогда не узнаешь, до чего я был пару раз к этому
близок. Один раз я видел один из твоих пистолетов и приставил себе к
виску. Взвел курок, подержал и убрал. Осторожненько поставил курок на
место и засунул твою пушку обратно в кобуру. В другой раз, ночью, у меня
начались судороги. По-моему, это было на вторую ночь, но точно не знаю. -
Эдди качает головой и произносит несколько слов, которые стрелок и
понимает, и не понимает. - Теперь Мичиган кажется мне сном.
Хотя стрелок не может говорить громче, чем хриплым шепотом, хотя он
знает, что ему вообще не следует разговаривать, одну вещь ему необходимо
узнать.
- Что помешало тебе нажать спуск?
- Так ведь других-то штанов у меня нет, - говорит Эдди. - В последний
момент я подумал, что если я нажму на спуск, а патрон-то окажется
негодным, то сделать это еще раз я уж ни в жизнь не решусь... а когда
навалишь в штаны, их нужно тут же отстирать, а то так и будет от тебя
вонять всю жизнь. Это мне Генри сказал. Он говорил, что научился этому во
Вьетнаме. А поскольку дело было ночью, и по берегу шлялся Омар Лестер, не
говоря уж об его дружках...
Но стрелок хохочет, заливается смехом, правда, почти беззвучным: с
его губ лишь иногда срывается надтреснутый звук. Эдди и сам слабо
улыбается. Он говорит:
- Мне думается, тебе в той войне чувство юмора отстрелили только до
локтя. - Он встает и направляется вверх по склону, где, как полагает
Роланд, должно быть топливо для костра.
- Подожди, - шепчет стрелок, и Эдди смотрит на него. - А по правде -
почему?
- Я так полагаю - потому что я был тебе нужен. Если бы я покончил с
собой, ты бы умер. Попозже, когда ты встанешь на ноги, я, может быть,
вроде как вернусь к этой проблеме. - Он оглядывается вокруг и глубоко
вздыхает: - Где-то в твоем мире, Роланд, может, и есть Диснейленд или
Кони-Айленд, но то, что я видел до сих пор, меня, по правде говоря, не
очень-то заинтересовало.
Он отходит от Роланда на несколько шагов, останавливается и смотрит
на него. Лицо у Эдди мрачное, хотя болезненной бледности немного
поубавилось. Его уже больше так не трясет, приступы дрожи прошли, он лишь
изредка слабо вздрагивает.
- Ты меня иногда просто не понимаешь, правда?
- Да, - шепчет стрелок. - Иногда не понимаю.
- Тогда поясню. Есть люди, которым необходимо быть нужными другим. Ты
этого не понимаешь, потому что ты не из таких. Если бы потребовалось, ты
бы меня использовал и выкинул, как бумажный пакет. Бог тебя ебанул, друг
мой. Ты сообразителен как раз настолько, что тебе от этого больно, но и
жесток как раз настолько, чтобы все равно поступить так. Ты бы просто не
смог иначе. Если бы я валялся там на песке и истошно орал - звал бы на
помощь, ты бы перешагнул через меня и пошел дальше, если бы я загораживал
тебе путь к твоей треклятой Башне. Ну, что, разве я не угадал?
Роланд ничего не говорит, только смотрит на Эдди.
- Но не все люди - такие. Есть люди, которым нужно, чтобы они были
кому-нибудь нужны. Как в песне Барбары Стрейзанд. Банально, но тем не
менее, это так. Это просто еще один способ оказаться на крючке.
Эдди задумчиво смотрит на Роланда.
- Но ты-то в этом смысле чистенький, так ведь?
Роланд не сводит с него глаз.
- Если не считать твоей Башни, - с коротким смешком говорит Эдди. -
Ты тоже торчок, Роланд, и твоя наркота - Башня.
- На какой войне? - шепчет Роланд.
- Что?
- На какой войне тебе отстрелили чувство благородства и
целеустремленность?
Эдди отшатывается, как от пощечины.
- Пойду схожу за водой, - коротко говорит он. - А ты поглядывай за
ползучками-кусачками. Мы сегодня ушли далеко, но я так и не разобрался,
разговаривают они между собой или нет.
И он отворачивается, но Роланд успевает заметить в последних багряных
лучах солнца, что щеки у него мокрые.
Роланд поворачивается обратно к кромке берега и наблюдает.
Омароподобные чудища ползают и вопрошают, вопрошают и ползают, но и то, и
другое кажется Роланду лишенным определенной цели; какой-то интеллект у
них есть, но его не хватает, чтобы передавать информацию друг другу.
"Бог не всегда лупит человека мордой об стол, - думает Роланд. - В
большинстве случаев, но не всегда".
Эдди возвращается с дровами.
- Ну? - спрашивает он. - Как ты считаешь?
- Мы в порядке, - хрипит стрелок, и Эдди начинает что-то говорить, но
стрелок уже устал, он ложится на спину и смотрит, как сквозь фиолетовый
балдахин неба проглядывают первые звезды, а
К_а_р_т_ы _т_а_с_у_ю_т_с_я
В следующие три дня здоровье стрелка непрерывно улучшалось. Багровые
полосы, которые раньше ползли по его рукам вверх, теперь поползли обратно,
потом побледнели, потом исчезли. На следующий день он иногда шел сам, а
иногда его тащил на волокуше Эдди. Назавтра после этого его уже совсем не
приходилось тащить; через каждые час-два они просто садились и какое-то
время отдыхали, пока он не переставал ощущать, что ноги у него ватные.
Именно во время этих привалов, да еще после обеда, когда все уже бывало
съедено, но до того, как костер догорал и они засыпали, стрелок слушал
рассказы Эдди о его жизни с Генри. Стрелок помнил, что сначала не мог
понять, из-за чего отношения между братьями были такими трудными, но после
того, как Эдди начал рассказывать, запинаясь, и с той обидой и злостью,
причина которой - в тяжкой боли, стрелку не раз хотелось остановить его,
сказать: "Не надо, Эдди, хватит. Я все понимаю".
Только это ничем не помогло бы Эдди. Эдди говорил не для того, чтобы
помочь Генри, потому что Генри был мертв. Он говорил, чтобы похоронить
Генри раз навсегда. И чтобы напомнить себе, что, хотя Генри мертв, но
он-то, Эдди, не умер.
Так что стрелок слушал и ничего не говорил.
Суть была проста: Эдди считал, что он загубил брату жизнь. Генри тоже
так считал. Может быть, Генри додумался до этого сам, а может быть, он так
считал потому, что так часто слышал, как их мама твердит Эдди, скольким и
она, и Генри пожертвовали ради него, чтобы Эдди мог быть в безопасности в
этом городе, в этих окаянных джунглях, чтобы он мог быть счастлив
настолько, насколько вообще возможно быть счастливым в этом городе, в этих
окаянных джунглях, чтобы он не кончил так, как его бедная сестренка,
которую он толком и помнить-то не может, но она была такая красавица,
Царство ей небесное. Она сейчас в раю, у ангелов, и это, безусловно,
прекрасное место, но она, мама, пока еще не хочет отпускать Эдди к
ангелам, не хочет, чтобы его переехал на мостовой какой-нибудь пьяный
псих-водила, или чтобы какой-нибудь обкуренный мальчишка-торчок зарезал бы
его, выпустил кишки на тротуар из-за двадцати пяти центов, что лежат у
него в кармане, да она и сама не думает, чтобы Эдди хотелось прямо сейчас
отправиться к ангелам, а значит, пускай он всегда слушает, что ему говорит
старший братик, и всегда делает, что ему велит старший братик, и всегда
помнит, что Генри приносит жертву любви.
