сказал один, но второй вмешался: "Ты говоришь "хорошо", а сам знаешь, что
это невозможно". "Тихо! -- сказал К. -- Вы, кажется, затеяли действовать
вразнобой?" Но тут снова заговорил первый: "Он прав, это невозможно, в Замок
посторонним без разрешения доступу нет". -- "А где брать разрешение?" -- "Не
знаю, может, у кастеляна". -- "Что же, будем звонить по телефону. А ну-ка,
вы оба, звоните сейчас же кастеляну". Оба бросились к телефону, вызвали
номер -- как они суетились, всем видом выражая послушание! -- и спросили,
можно ли К. с ними вместе завтра утром явиться в Замок. "Нет!" -- прозвучало
так громко, что донеслось до столика К. Ответ был еще решительнее, там
добавили: "Ни завтра, ни в другой день". "Сам поговорю", -- сказал К.,
вставая. И хотя и К., и его помощники до сих пор особого интереса не
возбуждали -- не считая случая с тем крестьянином, -- его последние слова
вызвали всеобщее внимание. Все встали вместе с К., и, хотя хозяин старался
их оттеснить, все столпились вокруг телефона. Большинство высказывало
мнение, что К. вообще никакого ответа не получит. К. должен был попросить их
замолчать, их мнения он вовсе не спрашивал.
В трубке послышалось гудение -- такого К. никогда по телефону не
слышал. Казалось, что гул бесчисленных детских голосов -- впрочем, это
гудение походило не на гул, а, скорее, на пение далеких, очень-очень далеких
голосов, -- казалось, что это гудение каким-то совершенно непостижимым
образом сливалось в единственный высокий и все же мощный голос, он бил в
ухо, словно стараясь проникнуть не только в жалкий слух, но и куда-то
глубже. К. слушал, не говоря ни слова, упершись левым локтем в подставку от
телефона, и слушал, слушал...
Он не знал, как долго это длилось, но тут хозяин, дернув его за куртку,
прошептал, что к нему пришел посыльный. "Уйди!" -- не сдерживаясь, крикнул
К., очевидно прямо в телефонную трубку, потому что ему тут же ответили. И
произошел следующий разговор. "Освальд слушает, кто говорит?" -- крикнул
строгий, надменный голос. К. послышался какой-то дефект речи, который
старались выправить излишней напускной строгостью.
Назвать себя К. не решался, перед телефоном он чувствовал себя
беспомощным, на него могли наорать, бросить трубку; К. закрыл себе
немаловажный путь. Нерешительность К. раздражала его собеседника. "Кто
говорит? -- повторил он и добавил: -- Я был бы очень обязан, если бы оттуда
меньше звонили, только что нас уже вызывали". К. не обратил внимания на эти
слова и, внезапно решившись, доложил: "Говорит помощник господина
землемера". -- "Какой помощник? Какой господин? Какой землемер?" К. вдруг
вспомнил вчерашний разговор по телефону. "Спросите Фрица", -- отчеканил он.
К собственному его удивлению, это помогло. Но еще больше, чем этому,
удивился он единству тамошней службы. Ему сразу ответили: "Знаю. Вечно этот
землемер. Да, да! А дальше что? Какой еще помощник?" "Йозеф", -- сказал ему
К. Ему очень мешало перешептывание крестьян за спиной, они, очевидно, были
против того, что он неправильно доложил о себе. Но ему некогда было с ними
препираться, разговор поглощал все его внимание. "Йозеф? -- переспросили
оттуда. -- Но ведь помощников зовут... -- Маленькая пауза, как видно, там
справлялись у кого-то об именах. -- Артур и Иеремия". "Это новые помощники",
-- сказал К. "Да нет же, это старые". -- "Нет, новые, а вот я старый, я
приехал сегодня вслед за господином землемером". "Нет!" -- крикнули в
трубку. "Так кто же я такой?" -- спросил К. все с тем же спокойствием.
Наступила небольшая пауза, и тот же человек, с тем же недостатком речи, но
совсем другим, глубоким и уважительным голосом проговорил: "Ты старый
помощник".
Вслушиваясь в этот голос, К. чуть не пропустил вопрос: "А что тебе
нужно?" Охотнее всего он положил бы трубку. От этих переговоров он все равно
ничего не ждал. Но тут он был вынужден что-то сказать и торопливо спросил:
"А когда моему хозяину можно будет прийти в Замок?" "Никогда!" -- прозвучал
ответ. "Хорошо", -- сказал К. и повесил трубку.
Крестьяне, стоявшие сзади, придвинулись совсем вплотную. Помощники,
искоса поглядывая на него, были заняты тем, чтобы не подпускать крестьян
слишком близко. Но делалось это явно для виду, да и сами крестьяне,
удовлетворенные исходом разговора, медленно отступали. Вдруг в их толпу
сзади быстрыми шагами врезался какой-то человек и, поклонившись К., передал
ему письмо. Держа письмо в руке, К. оглядел посланца -- ему это показалось
важнее. Между ним и помощниками было большое сходство, он был так же строен,
в таком же облегающем платье, так же быстр и ловок в движениях, как они, и
вместе с тем он был совершенно другой. Лучше бы он достался К. в помощники!
Чем-то он ему напоминал женщину с грудным младенцем, которую он видел у
дубильщика. Одет он был почти что во все белое, и хотя платье было не из
шелка -- как и все другие, он был в зимнем, -- но по мягкости, по
праздничности это платье напоминало шелк. Лицо у него было светлое,
открытое, глаза сверхъестественно большие. Улыбался он необыкновенно
приветливо; он провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть эту улыбку, но
ничего не вышло. "Кто ты такой?" -- спросил К. "Зовут меня Варнава, --
сказал тот. -- Я посыльный".
Мужественно и вместе с тем нежно раскрывались и смыкались его губы,
складывая слова. "Тебе здесь нравится?" -- спросил К. и показал на крестьян,
он еще не потерял интереса к ним с их словно нарочно исковерканными
физиономиями -- казалось, их били по черепу сверху, до уплощения, и черты
лица формировались под влиянием боли от этого битья, -- теперь они,
приоткрыв отекшие губы, то смотрели на него, то не смотрели, иногда их
взгляды блуждали по сторонам и останавливались где попало, уставившись на
какой-нибудь предмет; и еще К. показал Варнаве на своих помощников -- те
стояли обнявшись, щекой к щеке, и посмеивались, то ли застенчиво, то ли с
издевкой, и К. обвел всех их рукой, словно представляя свою свиту,
навязанную ему обстоятельствами, и ожидая -- этого доверия и добивался К.,
-- чтобы Варнава раз и навсегда увидел разницу между ними и самим К. Но
Варнава с полнейшим простодушием -- это сразу было видно -- совсем не понял,
что хотел сказать К.; он лишь воспринял жест К. как благовоспитанный слуга
воспринимает каждое слово хозяина, даже непосредственно его не касающееся, и
в ответ только послушно оглядел всех вокруг, помахал рукой знакомым
крестьянам, обменялся несколькими словами с помощниками -- и все это
свободно, непринужденно, не держась ото всех особняком. И К., как бы
поставленный на место, но не пристыженный, вспомнил о письме, которое он все
еще держал в руках, и распечатал его. В письме стояло: "Многоуважаемый
господин! Как вам известно, вы приняты на службу к владельцу Замка. Вашим
непосредственным начальником является сельский староста, который сообщит вам
все ближайшие подробности о вашей работе и об условиях оплаты, перед ним же
вы должны будете отчитываться. Вместе с тем и я постараюсь не терять вас из
виду. Податель сего письма, Варнава, будет время от времени справляться о
ваших пожеланиях и докладывать об этом мне. Вы встретите с моей стороны
постоянную готовность по возможности идти вам навстречу. Я заинтересован,
чтобы мои работники были довольны". Дальше шла неразборчивая подпись, но
рядом печатными буквами стояло: "Начальник Н-ской канцелярии". "Погоди!" --
сказал К. склонившемуся в поклоне Варнаве и кликнул хозяина, чтобы ему
отвели комнату, -- ему хотелось наедине разобраться в письме. При этом он
вспомнил, что при всей симпатии, какую он почувствовал к Варнаве, тот был
всего лишь посыльным, и велел подать ему пива. К. проследил, как он это
примет, но тот взял пиво с явным удовольствием и сразу выпил. К. пошел за
хозяином. В этом домишке для К. не нашлось ничего, кроме чердачной каморки,
да и это вызвало осложнения, потому что пришлось куда-то переселять двух
служанок, спавших там до сих пор. Собственно говоря, там больше ничего не
сделали, только выселили служанок; комната была не убрана, даже единственная
кровать не постлана, на ней лежали лишь пара одеял да попона, оставшиеся с
прошлой ночи. На стенах висело несколько религиозных картинок и фотографий
солдат. Даже проветривать каморку не стали -- видно, понадеялись, что новый
постоялец надолго не задержится, и ничего не сделали, чтобы его удержать. Но
К. был на все готов, он завернулся в одеяло, сел к столу и при свече стал
перечитывать письмо.
Письмо было неодинаковое, в некоторых фразах к нему обращались как к
свободному человеку, чью личную волю признают, -- это выражалось в обращении
и в той фразе, где говорилось о его пожеланиях. Но были такие выражения, в
которых к нему скрыто или явно относились как к ничтожному, почти
незаметному с высокого поста работнику, будто высокому начальству
приходилось делать усилие, чтобы "не терять его из виду", а непосредственным
его начальником оказался сельский староста, ему надо было даже отчитываться
перед ним. И, чего доброго, его единственным сослуживцем станет сельский
полицейский! Тут, безусловно, крылись противоречия настолько явные, что их,
без сомнения, внесли в письмо нарочно. К. сразу отбросил безумную по
отношению к столь высокой инстанции мысль, что у них были какие-то
колебания. Скорее, он видел тут открыто предложенный ему выбор -- ему
представлялось сделать свои выводы из содержания письма: желает ли он стать
работником в Деревне, с постоянно подчеркиваемой, но на самом деле только
кажущейся связью с Замком, или же он хочет только внешне считаться
работником Деревни, а на самом деле всю свою работу согласовывать с
указаниями из Замка, передаваемыми Варнавой. К. не задумывался -- выбор был
ясен, он бы сразу решился, даже если бы за это время ничего не узнал. Только
работая в Деревне, возможно дальше от чиновников Замка, сможет он хоть
чего-то добиться в Замке, да и те жители Деревни, которые пока еще так
недоверчиво к нему относились, заговорят с ним иначе, когда он станет если
не их другом, то хотя бы их односельчанином, и когда он перестанет
отличаться от Герстекера или Лаземана -- а такая перемена должна наступить
как можно скорее, от этого все зависело, -- тогда перед ним сразу откроются
все пути, которые были для него не только заказаны, но и незримы, если бы он
рассчитывал на господ оттуда, сверху, и на их милость. Правда, тут таилась
одна опасность, и в письме она была достаточно подчеркнута, даже с некоторым
злорадством, словно избежать ее было невозможно. Это -- положение рабочего.
Служба, начальник, условия заработной платы, отчетность, работник -- этими
словами так и пестрело письмо, и даже когда речь шла о чем-то более личном,
все равно и об этом говорилось с той же точки зрения. Если К. захочет стать
рабочим, он может им стать, но уж тогда бесповоротно и всерьез, без всяких
других перспектив. К. понимал, что никакой прямой угрозы тут нет, этого он
не боялся, но, конечно, его удручала обстановка, привычка к постоянным
разочарованиям, тяжелое, хоть и незаметное влияние каждой прожитой так
минуты, и с этой опасностью он должен был вступить в борьбу. Письмо не
обходило молчанием, что если этой борьбе суждено начаться, то К. уже имел
смелость в нее вступить: сказано об этом было с тонкостью, и только человек
с беспокойной совестью -- именно беспокойной, а не нечистой! -- мог это
вычитать в трех словах, касавшихся его приема на работу: "как вам известно".
