А я могу вам помочь: скажите, что вы разглядели, мне так приятно поговорить
про эту карточку. Ну, что же увидели?" "Молодого человека", -- сказал К.
"Правильно, -- сказала хозяйка. -- А что он делает?" -- "По-моему, он лежит
на какой-то доске, потягивается и зевает". Хозяйка рассмеялась. "Ничего
похожего!" -- сказала она. "Но ведь вот она, доска, а вот он лежит", --
настаивал на своем К. "А вы посмотрите повнимательней, -- с раздражением
сказала хозяйка. -- Разве он лежит?" "Нет, -- согласился К., -- он не лежит,
а, скорее, парит в воздухе, да, теперь я вижу -- это вовсе не доска, скорее
какой-то канат, и молодой человек прыгает через него". "Ну вот, --
обрадованно сказала хозяйка, -- он прыгает, это так тренируются курьеры из
канцелярии. Я же знала, что вы все разглядите. А его лицо вам видно?" "Лица
почти совсем не видать, -- сказал К., -- видно только, что он очень
напрягается, рот открыл, глаза зажмурил, волосы у него растрепались". "Очень
хорошо, -- с благодарностью сказала хозяйка, -- тому, кто его лично не знал,
трудно разглядеть еще что-нибудь. Но мальчик был очень красивый, яви-дела
его только мельком и то не могу забыть". "А кто же он был?" -- спросил К.
"Это был, -- сказала хозяйка, -- это был курьер, через которого Кламм в
первый раз вызвал меня к себе".
К. не мог как следует слушать -- его отвлекало дребезжание стекол. Он
сразу понял, откуда идет эта помеха. За кухонным окном, прыгая с ноги на
ногу по снегу, вертелись его помощники. Они старались показать, что они
счастливы видеть К., и радостно указывали на него друг другу, тыча пальцами
в оконное стекло. К. им погрозил пальцем, и они сразу отскочили, стараясь
оттолкнуть друг друга от окна, но один вырвался вперед, и оба снова
прильнули к стеклу. К. юркнул за перегородку -- там помощники не могли его
видеть, да и ему не надо было на них смотреть. Но тихое, словно просительное
дребезжание оконного стекла еще долго преследовало его и в закутке.
"Опять эти помощники", -- сказал он хозяйке, как бы извиняясь, и
показал на окно. Но она не обращала на него внимания; отняв фотографию, она
посмотрела на нее, расправила и снова сунула под одеяло. Движения ее стали
замедленными, но не от усталости, а, как видно, под тяжестью воспоминаний.
Ей хотелось все рассказать К., но она позабыла о нем, перебирая в памяти
прошлое. Только через некоторое время она очнулась, провела рукой по глазам
и сказала: "И платок у меня от Кламма. И чепчик тоже. Фотография, платок и
чепчик -- вот три вещи на память о нем, Я не такая молодая, как Фрида, не
такая честолюбивая, да и не такая чувствительная -- она у нас очень
чувствительная; словом, я сумела примириться с жизнью, но должна сознаться:
без этих трех вещей я бы тут так долго не выдержала, да что я говорю -- я бы
и дня тут не выдержала. Может быть, вам эти три подарка покажутся жалкими,
но вы только подумайте: у Фриды, которая так долго встречалась с Кламмом,
никаких сувениров нет, я ее спрашивала, но она слишком о многом мечтает, да
и все недовольна; а вот я -- ведь я была у Кламма всего три раза, больше он
меня не звал, сама не знаю почему, -- я принесла с собой эти вещички на
память, наверно, предчувствовала, что мое время уже истекает. Правда, о
подарках надо было самой позаботиться -- Кламм от себя никогда ничего не
даст, но, если увидишь что-нибудь подходящее, можно у него выпросить".
К. чувствовал себя неловко, слушая этот рассказ, хотя все это
непосредственно его касалось.
"А когда это было?" -- спросил он со вздохом.
"Больше двадцати лет назад, -- сказала хозяйка, -- куда больше двадцати
лет тому назад".
"Значит, вот как долго сохраняют верность Кламму, -- сказал К. -- Но
понимаете ли вы, хозяйка, что от ваших признаний, особенно когда я думаю о
будущем своем браке, мне становится очень тяжело и тревожно?"
Хозяйке очень не понравилось, что К. припутал сюда свои дела, и она
сердито покосилась на него.
"Не надо сердиться, хозяйка, -- сказал К. -- Я ведь слова не сказал
против Кламма, но силой обстоятельств я все-таки имею к нему какое-то
отношение, это-то даже самый ярый поклонник Кламма оспаривать не станет. Так
что сами понимаете. Оттого я и начинаю думать о себе, как только упомянут
Кламма, тут ничего не поделаешь. Но знаете, хозяйка, -- и К. взял ее за
руку, хотя она слабо сопротивлялась, -- вспомните, как плохо кончился наш
последний разговор, давайте хоть на этот раз не ссориться".
"Вы правы, -- сказала хозяйка, склонив голову, -- но пощадите меня.
Ведь я ничуть не чувствительней других людей, напротив, у всех есть много
больных мест, а у меня одно-единственное".
"К сожалению, это и мое больное место, -- сказал К., -- но я постараюсь
взять себя в руки, только объясните мне, уважаемая, как я смогу вынести в
семейной жизни эту потрясающую верность Кламму -- если, конечно,
предположить, что Фрида в этом похожа на вас?"
"Потрясающая верность? -- сердито повторила хозяйка. -- Да разве это
верность? Я верна своему мужу, при чем тут Кламм? Кламм однажды сделал меня
своей любовницей, разве я когда-нибудь могу лишиться этого звания? Вы
спрашиваете, как вы перенесете такую верность со стороны Фриды? Ах, господин
землемер, ну кто вы такой, чтобы осмелиться это спрашивать?"
"Хозяйка!" -- предостерегающе сказал К.
"Знаю, -- сдалась хозяйка, -- только мой муж таких вопросов не задавал.
Мне непонятно, кого можно считать несчастнее -- меня тогда или Фриду теперь?
Фриду, которая бросила Кламма по своей воле, или меня, которую он больше к
себе не звал? Может быть, все-таки Фрида несчастнее, хотя она еще не знает
всей глубины своего несчастья. Но тогда это горе занимало все мои мысли,
потому что я непрестанно себя спрашивала и, в сущности, до сих пор
спрашивать не перестала: почему оно так случилось? Трижды Кламм велел тебя
позвать к себе, а в четвертый не позвал! Четвертого раза так никогда больше
и не было! А о чем другом я могла думать в то время? О чем еще могла я
разговаривать со своим мужем, за которого я вскоре вышла замуж? Днем у нас
времени не было, этот постоялый двор достался нам в жалком состоянии, надо
было как-то его поднять, -- но по ночам? Годами мы разговаривали ночью
только о Кламме, о том, почему он переменил свои чувства ко мне. И если мой
муж во время этих разговоров засыпал, я его будила, и мы снова продолжали
тот же разговор".
"Тогда, -- сказал К. -- я, с вашего разрешения, задам вам один очень
невежливый вопрос".
Хозяйка промолчала.
"Значит, спрашивать нельзя, -- сказал К. -- Что же, мне и так все
понятно".
"Да, конечно, -- сказала хозяйка, -- вам и так все понятно, это дело
особенное. Вы все толкуете неправильно, даже молчание. Иначе вы не можете.
Хорошо, я позволю вам задать вопрос".
"Если я все толкую неправильно, -- сказал К., -- так, может быть, я и
свой вопрос неправильно толкую, может быть, он вовсе не такой уж невежливый.
Я хотел только знать: где вы познакомились со своим мужем и как вам достался
этот постоялый двор?"
Хозяйка нахмурила лоб, но ответила вполне равнодушно: "Это очень
простая история. Отец мой был кузнец, а Ханс, мой теперешний муж, служил
конюхом у одного богатого крестьянина и часто захаживал к моему отцу. Это
было после моей последней встречи с Кламмом, я почувствовала себя очень
несчастной, хотя оснований для этого не было: все произошло как положено, и
то, что меня больше не пускали к Кламму, было решением самого Кламма,
значит, и тут было все как положено. Только причины такого решения были
неясны, и мне пришлось о них размышлять, но чувствовать себя несчастной я
права не имела. И все-таки я была несчастна, не могла работать и целыми
днями сидела в нашем палисадничке. Там меня увидел Ханс, иногда он ко мне
подсаживался, я ему не жаловалась, но он и так знал, в чем дело, а так как
он добрый малый, то он, бывало, и всплакнет вместе со мной. И вот тогдашний
хозяин постоялого двора -- он потерял жену и решил прикрыть дело, да он уже
и сам был стариком -- однажды проходил мимо нашего садика и увидел, как мы
сидим вдвоем, он остановился и тут же предложил нам свой постоялый двор в
аренду, даже денег вперед брать на захотел -- сказал, что он нас знает, и
цену за аренду назначил совсем маленькую. Быть в тягость своему отцу я не
хотела, все на свете мне было безразлично, потому я и стала думать о
постоялом дворе, о новой работе, которая хоть немного поможет мне забыть
прошлое, потому я и отдала свою руку Хансу. Вот и вся история".
Наступило недолгое молчание, потом К. сказал: "Владелец постоялого
двора поступил великодушно, но неосторожно, или у него были особые причины
доверять вам обоим?"
"Он хорошо знал Ханса, он ему дядя", -- сказала хозяйка.
"Ну, тогда конечно, -- сказал К., -- наверно, семья Ханса была очень
заинтересована в вашем браке?"
"Возможно, -- сказала хозяйка, -- не знаю, я этим никогда не
интересовалась".
"Нет, наверно, так оно и было, -- сказал К., -- раз семья пошла на
такие жертвы и решилась передать вам постоялый двор без всяких гарантий".
"Никакой тут неосторожности с их стороны не было, как выяснилось позже,
-- сказала хозяйка, -- я взялась за работу, ведь я дочь кузнеца, сил у меня
много, мне не нужны были ни служанки, ни батраки, я везде сама поспевала --
и в столовой, и на кухне, и на конюшне, и во дворе, а готовила я так вкусно,
что переманивала посетителей у гостиницы. Вы еще наших столовиков не знаете,
а тогда их было куда больше, с тех пор многих недосчитаешься. И в конце
концов мы смогли не только вовремя выплатить аренду, но через несколько лет
купить все хозяйство, и теперь у нас почти нет долгов. Но случилось и то,
что я себя окончательно доконала, сердце у меня сдало, и я стала совсем
старухой. Вы, наверно, думаете, что я гораздо старше Ханса, а на самом деле
он всего на два-три года моложе меня. И он никогда не постареет при его
работе -- выкурит трубку, послушает разговоры, потом выбьет трубку, подаст
пива, -- нет, от такой работы не состаришься".
"Конечно, ваши старания заслуживают всяческой похвалы, -- сказал К., --
тут и сомнения нет, но ведь вы говорили о временах до вашей свадьбы, и мне
немного странно, что семья Ханса так старалась поженить вас, шла на денежные
жертвы или по крайней мере брала на себя такой риск, отдавала вам постоялый
двор, если у них вся надежда была только на ваше трудолюбие, о котором они
вряд ли знали, тогда как нетрудолюбие Ханса им было хорошо известно".
"Ну да, -- устало сказала хозяйка, -- понимаю, куда вы целите, но вы
промахнулись. Кламм во всех этих делах совершенно ни при чем. Почему это он
должен был обо мне заботиться, вернее, как он мог заботиться обо мне? Он же
ничего обо мне не знал. Раз он меня больше к себе не вызывал, значит, он обо
мне забыл; когда он к себе человека не зовет, он забывает его начисто. При
Фриде я не хотела говорить об этом. Но он не просто забывает, тут дело
серьезнее. Если человека забудешь, можно с ним опять познакомиться. Но для
Кламма это невозможно. Если он тебя не вызвал, значит, он забыл не только
прошлое, но забыл тебя и впредь навсегда. При желании я могу встать на вашу
точку зрения; может быть, она и правильна там. на чужбине, откуда вы
приехали, но здесь такие мысли совершенно нелепы. Может быть, вы и до такой
бессмыслицы дойдете, что решите, будто Кламм нарочно дал мне моего Ханса в
мужья, чтобы мне ничто не мешало прийти к нему, если он когда-нибудь решит
меня позвать. Ну, ничего бессмысленней и придумать нельзя. Где тот человек,
