бочонками) того самого молодого человека, а перед ним -- это особенно
расстроило К. -- стояла хозяйка постоялого двора "У моста". Пепи, гордо
подняв голову, с той же неизменной улыбкой, безоговорочно чувствуя всю
важность своего положения и мотая косой при каждом повороте, бегала взад и
вперед, принесла сначала пиво, потом чернила и перо; молодой человек,
разложив перед собой на столике бумаги, сравнивал какие-то данные, которые
он находил то в одной бумаге, то в другой, лежавшей в дальнем углу стола, и
собирался что-то записывать. Хозяйка с высоты своего роста, слегка выпятив
губы, молча, словно отдыхая, смотрела на господина и его бумаги, как будто
она ему уже сообщила все, что надо, и он это благосклонно принял. "Господин
землемер, наконец-то", -- сказал молодой человек, бегло взглянув на К., и
снова углубился в свои бумаги. Хозяйка тоже окинула К. равнодушным, ничуть
не удивленным взглядом. А Пепи как будто и заметила К., только когда он
подошел к стойке и заказал рюмку коньяку.
Прислонившись к стойке, К. прикрыл глаза ладонью, не обращая ни на что
внимания. Потом попробовал коньяк и отставил рюмку -- пить его было
немыслимо. "А все господа его пьют", -- сказала Пепи, вылила остатки
коньяку, сполоснула рюмку и поставила ее на полку. "У господ есть коньяк и
получше", -- сказал К. "Возможно, -- ответила Пепи, -- а у меня нету". И,
отвязавшись таким образом от К., она снова пошла прислуживать молодому
господину, хотя тому ничего не требовалось, и все время ходила кругами за
его спиной, почтительно пытаясь заглянуть через его плечо в бумаги, но это
было лишь пустое любопытство и важничанье, и хозяйка, глядя на это,
неодобрительно нахмурила брови.
Вдруг хозяйка встрепенулась и, вся превратившись в слух, уставилась в
пустоту. К. обернулся ~ ничего особенного он не услышал, да и другие как
будто ничего не слыхали, но хозяйка большими шагами, на цыпочках подбежала к
той двери в глубине комнаты, которая вела во двор, заглянула в замочную
скважину, обернулась к остальным и, выпучив глаза и густо покраснев,
поманила их к себе пальцем, и они по очереди стали смотреть в скважину,
хозяйка дольше всех, но и Пепи не была забыта; равнодушнее всех отнесся к
этому молодой человек. Пепи с ним скоро отошли, и только хозяйка напряженно
подглядывала, согнувшись, почти что стоя на коленях, и впечатление было
такое, будто она заклинает эту замочную скважину впустить ее туда, потому
что уже давно ничего не видно. Тут она наконец поднялась, провела руками по
лицу, поправила волосы, глубоко вздохнула, как будто ей сначала надо было
дать глазам привыкнуть к людям в комнате, а это ей было неприятно, и тогда
К. спросил -- не для того, чтобы услышать в ответ что-то определенное, а для
того, чтобы предупредить возможное нападение, -- он стал настолько легко
уязвим, что сейчас боялся чуть ли не всего: "Значит, Кламм уже уехал?"
Хозяйка молча прошла мимо него. но молодой человек у столика сказал: "Да,
конечно. Вы перестали его подкарауливать, вот он и смог уехать. Просто диву
даешься, до чего он чувствителен. Вы заметили, хозяйка, как он беспокойно
озирался?" Но хозяйка как будто ничего не заметила, и молодой человек
продолжал: "Но, к счастью, уже ничего не было видно, кучер замел все следы
на снегу". "А хозяйка ничего не заметила", -- сказал К., не то чтобы
преследуя определенную цель, а просто рассердившись на безапелляционный и
решительный тон этого утверждения. "Может быть, я в ту минуту не смотрела в
замочную скважину", -- сказала хозяйка; прежде всего она хотела взять под
защиту молодого человека, но потом решила вступиться и за Кламма и добавила:
"Во всяком случае, я не верю в слишком большую чувствительность Кламма.
Правда, мы за него боимся и стараемся его оберегать, предполагая, что Кламм
чувствителен до невозможности. Это хорошо, и такова, вероятно, его воля. Но
наверняка мы ничего не знаем. Конечно, Кламм никогда не будет разговаривать
с тем, с кем не желает, сколько бы тот ни старался и как бы он назойливо ни
лез, но достаточно того, что Кламм никогда с ним разговаривать не станет и
никогда его к себе не допустит, зачем же думать, что он не выдержит вида
этого человека? Во всяком случае, доказать это нельзя, потому что этого
никогда не будет". Молодой господин оживленно закивал: "Да, разумеется, я и
сам в основном придерживаюсь такого мнения; а если я выразился несколько
иначе, то лишь для того, чтобы господину землемеру стало понятно. Но верно и
то, что Кламм, выйдя из дому. несколько раз огляделся по сторонам". "А может
быть, он меня искал?" -- сказал К. "Возможно, -- сказал молодой человек, --
это мне в голову не пришло". Все засмеялись, а Пепи, едва ли понимавшая, что
происходит, захохотала громче всех.
"Раз нам тут всем вместе так хорошо и весело, -- сказал молодой
человек, -- я очень попрошу вас. господин землемер, дополнить мои документы
кое-какими данными". "Много же у вас тут пишут", -- сказал К., издали
разглядывая документы. "Да, дурная привычка, -- сказал молодой человек и
опять засмеялся: -- Но может быть, вы и не знаете, кто я такой. Я -- Мом,
секретарь Кламма по Деревне". После этих слов в комнате наступила
благоговейная тишина; хотя и хозяйка и Пепи, наверно, знали этого господина,
но их словно поразило, когда он назвал свое имя и должность. И даже самого
молодого человека как будто поразила важность его собственных слов, и,
словно желая избежать всякой торжественности, которую неминуемо должны были
вызвать эти слова, он углубился в свои документы и снова начал писать, так
что в комнате был слышен только скрип пера. "А что это такое -- ``секретарь
по Деревне''"? -- спросил К. после недолгого молчания. Вместо Мома,
считавшего, очевидно, ниже своего достоинства давать объяснения после того,
как он представился. ответила хозяйка: "Господин Мом -- секретарь Кламма,
как и другие кламмовские секретари, но место его службы и, если я не
ошибаюсь, круг его деятельности... -- Тут Мом энергично покачал головой над
документами, и хозяйка поправилась: -- Да, так, значит, только место его
службы, но не круг его деятельности ограничивается Деревней. Господин Мом
обеспечивает передачу необходимых для Деревни документов от Кламма и
принимает все поступающие из Деревни бумаги для Кламма". И тогда К.
посмотрел на нее пустыми глазами -- его эти сведения, очевидно, никак не
тронули; хозяйка, немного смутившись, добавила: "Так у нас устроено -- у
всех господ есть свои секретари по Деревне". Мом, слушавший хозяйку куда
внимательнее, чем К., добавил, обращаясь к ней: "Большинство секретарей по
Деревне работают только на одного из господ, а я работаю на двоих -- на
Кламма и на Валлабене". "Да, -- сказала хозяйка, очевидно припомнив этот
факт, -- господин Мом работает на двух господ, на Кламма и на Валлабене,
значит, он дважды секретарь". "Даже дважды!" -- сказал К. и кивнул Мому,
который, подавшись вперед, смотрел на него очень внимательно -- так
одобрительно кивают ребенку, которого похвалили в глаза. И хотя в этом кивке
был налет презрения, но его либо не заметили, либо приняли как должное.
Именно перед К., который не был удостоен даже мимолетного взгляда Кламма,
расхваливали приближенного Кламма с явным намерением вызвать признание и
похвалу со стороны К. И все же К. не воспринимал это как следовало бы; он,
добивавшийся изо всех сил одного взгляда Кламма, не ценил Мома, которому
разрешалось жить при Кламме, он и не думал удивляться и тем более завидовать
ему, потому что для него самым желанным была вовсе не близость к Кламму сама
по себе, важно было то, что он. К., только он, и никто другой, со своими, а
не чьими-то чужими делами мог бы подойти к Кламму, и подойти не с тем, чтобы
успокоиться на этом, а чтобы, пройдя через него, попасть дальше, в Замок.
Тут К. посмотрел на часы и сказал: "А теперь мне пора домой".
Обстановка тут же изменилась в пользу Мома. "Да, конечно, -- сказал тот, --
вас зовет долг школьного служителя. Но вам все же придется посвятить мне
минутку. Всего два-три коротких вопроса..." "А мне неохота", -- сказал К. и
хотел пойти к выходу. Но Мом хлопнул папкой по столу и воскликнул: "Именем
Кламма я требую, чтобы вы ответили на мои вопросы!" "Именем Кламма? --
повторил К. -- Разве мои дела его интересуют?" "Об этом я судить не могу, --
сказал Мом, -- а вы, наверно, и подавно, так что давайте спокойно
предоставим это ему самому. Однако в качестве должностного лица,
назначенного Кламмом, я вам предлагаю остаться и ответить на вопросы".
"Господин землемер, -- вмешалась хозяйка, -- я остерегаюсь давать вам еще
какие-либо советы, ведь мои прежние советы, притом самые что ни на есть
благожелательные, вы встретили неслыханным отпором, и скрывать нечего, я
пришла сюда к господину секретарю только затем, чтобы, как и подобает,
сообщить начальству о вашем поведении и ваших намерениях и оградить себя
навсегда от вашего вселения в мой дом, вот какие у нас с вами отношения, их
уже, как видно, ничем не изменить, и если я теперь высказываю свое мнение,
то вовсе не затем, чтобы помочь вам, а для того, чтобы хоть немного
облегчить господину секретарю трудную задачу -- иметь дело с таким
человеком, как вы. Но, несмотря на это, и вы можете, если захотите, извлечь
какую-то пользу из моих слов благодаря моей полной откровенности, а иначе
чем откровенно я с вами разговаривать не могу, и вообще мне противно
разговаривать с вами. Так вот прежде всего я должна обратить ваше внимание
на то, что единственный путь, который может привести вас к Кламму, идет
через протоколы. Не хочу преувеличивать -- может быть, и этот путь не
приведет вас к Кламму, а может быть, и этот путь оборвется, не дойдя до
него, тут уж зависит от благожелательного господина секретаря. Во всяком
случае, это единственный путь, который ведет вас хотя бы по направлению к
Кламму. И от этого единственного пути вы хотите отказаться без в сякой
причины, просто из упрямства?" "Эх, хозяйка, -- сказал К., -- и вовсе это не
единственный путь к Кламму, и ничего он не стоит, как и все другие пути.
Значит, вы, господин секретарь, решаете, можно ли довести до сведения Кламма
то, что я тут скажу, или нет?" "Безусловно, -- сказал Мом и гордо поглядел
направо и налево, хотя смотреть было не на что. -- Зачем же тогда быть
секретарем?" "Вот видите, хозяйка, -- сказал К., -- оказывается, мне надо
искать пути вовсе не к Кламму, а сначала к его секретарю". "Я вам и хотела
помочь найти этот путь, -- сказала хозяйка. -- Разве я вам утром не
предлагала передать вашу просьбу Кламму? А передать ее можно было бы через
господина секретаря. Однако вы отказались, и все же вам другого пути, кроме
этого, не останется. Правда, после вашей сегодняшней выходки, после попытки
застать Кламма врасплох, надежды на успех почти что не осталось. Но ведь,
кроме этой последней, ничтожной, исчезающей, почти не существующей надежды,
у вас ничего нет". "Как же так выходит, хозяйка, -- сказал К., -- сначала вы
настойчиво старались меня отговорить от попытки проникнуть к Кламму, а
теперь принимаете мою просьбу всерьез и даже считаете, что если мои планы
сорвутся, то я пропал. Если вы раньше могли чистосердечно уговаривать меня
ни в коем случае не добиваться встречи с Кламмом, как же теперь вы как будто
с такой же искренностью просто-таки толкаете меня на путь к Кламму, хотя,
может быть, этот путь вовсе к нему и не ведет?" "Разве я вас куда-то толкаю?
-- спросила хозяйка. -- Разве это называется толкать на какой-то путь, если
