в возбуждение. "Прочь! -- крикнул К. -- Почему же вы не захватили мою палку,
раз вы все равно вышли меня встречать? Чем же мне теперь гнать вас домой?"
Помощники спрятались за спину Варнавы, но, как видно, не очень испугались,
потому что ухитрились опереть свои фонари на правое и левое плечо своего
начальника, правда, он сразу их стряхнул. "Варнава", -- сказал К., и у него
стало тяжело на душе оттого, что Варнава явно его не понимал и что хотя в
спокойные часы его куртка приветливо поблескивала, но, когда дело шло о
серьезных вещах, помощи от него не было -- только немое сопротивление, то
сопротивление, с которым нельзя было бороться, потому что и сам Варнава был
беззащитен, и хоть он весь светился улыбкой, помощи от него было не больше,
чем от света звезда вышине против бури тут, на земле. "Взгляни, что мне
пишет этот господин, -- сказал К. и сунул письмо ему под нос. -- Его
неправильно информировали. Я никаких землемерных работ не производил, и ты
сам видишь, чего стоят мои помощники. Правда, перебои в работе, которая не
производится, никак не возможны, значит, даже неудовольствия этого господина
я вызвать не могу, а уж об одобрении и говорить нечего. Но и успокоиться я
тоже никак не могу". "Я все передам", -- сказал Варнава, который все время
глядел поверх письма, прочесть его он все равно не мог, так как листок был
слишком близко к его лицу. "Эх, -- сказал К. -- Ты все время мне обещаешь,
что все передашь, но разве я могу тебе действительно поверить? А мне так
нужен надежный посланец, сейчас больше, чем когда-либо". К. в нетерпении
закусил губу. "Господин, -- сказал Варнава и ласково наклонил голову, так
что К. чуть было снова не поддался соблазну поверить ему. -- Конечно, я все
передам, и то, что ты мне поручил в прошлый раз, я тоже обязательно
передам". "Как? -- воскликнул К. -- Ты еще ничего не передал? Разве ты не
был в Замке на следующий день?" "Нет, -- сказал Варнава, -- мой отец стар,
ты ведь сам его видел, а работы там как раз было много, пришлось мне
помогать ему, но теперь я скоро опять пойду в Замок". "Да что же ты наделал,
нелепый ты человек! -- крикнул К. и хлопнул себя по лбу. -- Не знаешь, что
дела Кламма важнее всех других дел? Занимаешь высокую должность посланца и
так безобразно выполняешь свои обязанности? Кому есть дело до работы твоего
отца? Кламм ждет сведений, а ты, вместо того чтобы лететь со всех ног,
предпочитаешь выгребать навоз из хлева". "Нет, мой отец -- сапожник, --
невозмутимо сказал Варнава, -- у него заказ от Брунсвика, а я ведь у отца
подмастерьем". "Сапожник, заказ, Брунсвик! -- с ненавистью повторил К.,
словно навеки изничтожая каждое это слово. -- Да кому нужны сапоги на ваших
пустых дорогах? Все вы тут сапожники, но мне-то какое дело? Я тебе доверил
важное поручение не затем, чтобы ты, сидя за починкой сапог, все позабыл и
перепутал, а чтобы ты немедленно передал все своему господину". Тут К.
немного стих, вспомнив, что Кламм, вероятно, все это время находился не в
Замке, а в гостинице, но Варнава, желая доказать, как он хорошо помнит
первое поручение К., стал повторять его наизусть, и К. снова рассердился.
"Хватит, я ничего знать не желаю", -- сказал он. "Не сердись на меня,
господин", -- сказал Варнава и, словно желая бессознательно наказать К.,
отвел от него взгляд и опустил глаза в землю -- впрочем, может быть, он
просто растерялся от крика. "Я на тебя вовсе не сержусь, -- сказал К., уже
пеняя на себя за весь этот шум. -- Не на тебя я сержусь, но уж очень мне не
повезло, что у меня такой посланец для самых важных дел".
"Слушай! -- сказал Варнава, и казалось, что, защищая свою честь, он
говорит больше, чем следует. -- Ведь Кламм не ждет никаких известий и даже
сердится, когда я прихожу. "Опять известия!" -- сказал он как-то, а по
большей части он как увидит издали, что я подхожу, так встает и уходит в
соседнюю комнату и меня не принимает. И вообще нигде не сказано, чтобы я
сейчас же являлся с каждым новым поручением; если бы было сказано, я бы уж
непременно являлся, но об этом ничего не сказано; если бы я даже совсем не
явился, мне бы и замечания не сделали. Если я и передаю поручения, то только
по своей доброй воле".
"Хорошо", -- сказал К., пристально наблюдая за Варнавой и стараясь не
обращать внимания на помощников: те по очереди, медленно, словно подымаясь
откуда-то снизу, высовывались из-за плеча Варнавы и с коротким свистом,
подражая ветру, быстро ныряли за его спину, словно испугавшись К., -- так
они развлекались все время. "Не знаю, как там полагается у Кламма,
сомневаюсь, что ты все точно понимаешь, и даже если бы понимал, то мы вряд
ли могли бы что-нибудь изменить. Но передать поручение ты можешь, об этом я
тебя и прошу. Совсем короткое поручение. Можешь ты его передать завтра, с
утра, и сразу, завтра же, принести мне ответ или по крайней мере сообщить,
как тебя там приняли? Можешь ли и хочешь ли ты сделать это? Ты мне окажешь
огромную услугу. А может быть, и у меня будет случай отблагодарить тебя как
следует, может быть, я и сейчас могу выполнить какое-нибудь твое желание?"
"Конечно, я выполню твое поручение", -- сказал Варнава. "И постараешься
выполнить его как можно лучше; передай все самому Кламму, получи ответ от
него самого, и все это поскорее, завтра, с самого утра. Скажи,
постараешься?"
"Постараюсь, как могу, -- сказал Варнава, -- но ведь я всегда
стараюсь". "Давай не будем сейчас спорить, -- сказал К. -- Вот мое
поручение: Землемер К. просит у господина начальника разрешения явиться к
нему лично и заранее принимает все условия, связанные с таким разрешением.
Он вынужден обратиться с этой просьбой, потому что до сих пор все посредники
оказались несостоятельными; в доказательство достаточно привести то, что он
до сих пор не выполнил ни малейшей землемерной работы и, судя по заявлению
старосты, никогда выполнить ее не сможет, потому он со стыдом и отчаянием
прочел последнее письмо господина начальника, и только личное свидание с
господином начальником тут поможет. Землемер понимает, насколько велика его
просьба, но он приложит все усилия, чтобы как можно меньше обеспокоить
господина начальника, и согласен подчиниться любому ограничению во времени,
а если сочтут необходимым, то пусть установят то количество слов, которое
ему будет разрешено произнести при переговорах, он полагает, что сможет
обойтись всего десятью словами. С глубоким почтением и чрезвычайным
нетерпением он ожидает ответа. -- В забывчивости К. говорил так, будто стоит
перед дверью Кламма и обращается к дежурному у дверей. -- Вышло куда
длиннее, чем я думал, -- сказал он, -- но ты должен все передать устно,
писать письмо я не хочу, оно опять пойдет по бесконечным канцеляриям".
И К. только нацарапал все на листке бумаги, положив его на спину одного
из помощников, пока другой светил фонарем, но писал он уже под диктовку
Варнавы -- тот все запомнил и по-школярски точно все повторил, не обращая
внимания на неверные подсказки помощников. "Память у тебя великолепная, --
сказал К. и отдал ему листок. -- Пожалуйста, прояви себя так же великолепно
и во всем остальном. А чего ты пожелаешь? Неужели у тебя никаких желаний
нет? Скажу откровенно: я был бы спокойнее за судьбу своего поручения, если
бы ты высказал какие-нибудь пожелания". Сначала Варнава молчал, потом
сказал: "Мои сестры тебе кланяются". "Твои сестры? -- сказал К. -- Ага,
помню, такие крепкие, высокие девушки". "Обе тебе кланяются, -- сказал
Варнава, -- но особенно Амалия, это она мне принесла сегодня письмо для тебя
из Замка". Ухватившись за эти слова -- остальное ему было не важно, -- К.
спросил: "А она не могла бы передать мое поручение в Замок? Может быть, вы
пойдете вдвоем, попытаете счастья по очереди?" "Амалии не разрешается
входить в канцелярию, -- сказал Варнава, -- а то она с удовольствием бы все
сделала".
"Может быть, я завтра к вам зайду, -- сказал К. -- Только раньше ты
приходи с ответом. Буду ждать тебя в школе. Кланяйся и ты от меня своим
сестрицам". Казалось, Варнава был просто осчастливлен обещанием К., и после
прощального рукопожатия он еще мельком погладил К. по плечу. И словно стало
все как прежде, когда Варнава во всем блеске появился среди крестьян на
постоялом дворе; К., хотя и с улыбкой, принял этот жест как награду. И,
смягчившись, он уже на обратном пути не мешал помощникам делать все, что им
заблагорассудится.
--------
11. В школе
Он подошел к дому, промерзнув насквозь; везде было темно, свечи в
фонарях догорели, и он ощупью пробрался в школьный класс, следуя за
помощниками, которые тут уже хорошо ориентировались. "Теперь вас впервые
можно похвалить", -- сказал он им, вспомнив о письме Кламма. Из угла
раздался сонный голос Фриды: "Дайте К. выспаться! Не мешайте ему!" Значит,
К. был у нее в мыслях все время, хотя ее одолел сон и ждать его она не
стала. Зажегся свет; однако лампа горела слабо, керосину в ней было мало. У
молодой пары вообще многого не хватало. Правда, печь была вытоплена, но
большая комната, служившая также гимнастическим классом -- гимнастические
снаряды стояли по стенам и спускались с потолка, -- поглотила весь запас
дров, и хотя все уверяли К., что тут было очень тепло, но сейчас, к
сожалению, все уже выстыло. В сарае лежал большой запас дров, но сарай был
заперт, а ключ унес учитель, разрешив брать дрова только на топку во время
занятий. Все было бы терпимо, будь тут кровати, куда можно было бы
забраться. Но ничего тут не было, кроме единственного соломенного тюфяка,
правда, очень чистого, накрытого Фридиным шерстяным платком, без пуховой
перины, только с двумя грубыми, жесткими одеялами, которые почти не грели. И
даже на этот жалкий тюфяк помощники зарились с вожделением, хотя, конечно, и
не надеялись улечься на него. Фрида смотрела на К. испуганными глазами: она
ведь доказала, что может навести уют даже в такой жалкой комнатенке, как
там, на постоялом дворе "У моста", но здесь без денег ничего не могла
устроить. "Одно у нас украшение в комнате -- гимнастические снаряды", --
сказала она с вымученной улыбкой. Но Фрида обещала, что завтра же найдет
выход и наверняка устранит главные недостатки -- плохую постель и нехватку
топлива, и потому просит К. потерпеть. Ни одним словом, ни одним намеком или
жестом она не показала, что испытывает в душе хоть малейшую горечь против
К., несмотря на то что он, по собственному признанию, увел ее сначала из
господской гостиницы, а теперь и с постоялого двора. Потому К. и старался со
всем примириться, кстати, ему это было не так уж трудно; он мысленно шел по
следам Варнавы и слово в слово повторял свое поручение, но не так, как он
твердил эти слова Варнаве, а так, как, по его мнению, их воспримет Кламм. Но
при этом он искренне обрадовался, когда Фрида сварила ему кофе на спиртовке,
и, прислонясь к остывающей печке, внимательно следил, как она ловкими,
умелыми движениями постлала на учительскую кафедру обязательную белую
скатерть, поставила цветастую чашку и рядом с ней -- хлеб, сало и даже
баночку сардин. Все было готово -- оказывается, Фрида сама еще не ела и
ждала К. Нашлось два стула, К. с Фридой сели к столу, а помощники -- у их
ног на подмостках кафедры, но они никак не могли усидеть спокойно и даже
мешали есть. Хотя им всего уделили вполне достаточно и они еще не справились
со своей порцией, но то и дело привставали и заглядывали на стол -- много ли
