помощниках". "О помощниках? -- удивленно спросил К. -- Да разве они к тебе
приставали?" "А ты ничего не заметил?" -- спросила Фрида. "Нет, -- сказал
К., с трудом припоминая какие-то мелочи. -- Правда, мальчики они назойливые,
сластолюбивые, но чтобы они осмелились приставать к тебе -- нет, этого я не
заметил". "Не заметил? -- сказала Фрида. -- Ты не заметил, как их нельзя
было выставить из нашей комнаты на постоялом дворе "У моста", как они
ревниво следили за нашими отношениями, как один из них, наконец, улегся на
мое место на тюфяке, как они сейчас на тебя наговаривали, чтобы тебя
выгнать, погубить и остаться со мной наедине? И ты всего этого не заметил?"
К. смотрел на Фриду, не говоря ни слова. Возможно, что все эти обвинения
против помощников были справедливыми, но все можно было толковать куда
безобиднее, понимая, насколько смешно, ребячливо, легкомысленно и
несдержанно вели себя эти двое. И не отпадало ли обвинение, если вспомнить,
как они оба все время стремились ходить по пятам за К., а вовсе не
оставаться наедине с Фридой? К. что-то упомянул в этом духе, но Фрида
сказала: "Все это одно притворство! Неужели ты их не раскусил? Тогда почему
ты их прогнал? Разве не из-за этого?" И, подойдя к окну, она немного
раздвинула занавеску, выглянула на улицу и подозвала К. Помощники все еще
стояли у ограды и то и дело, собравшись с силами, умоляюще протягивали руки
к школе. Один из них, чтобы крепче держаться, зацепился курткой за острие
ограды.
"Бедняжки, бедняжки!" -- сказала Фрида.
"Спрашиваешь, почему я их выгнал? -- сказал К. -- Конечно,
непосредственным поводом была ты сама". "Я?" -- спросила Фрида, не сводя
глаз с помощников. "Ты была с ними слишком приветлива, -- сказал К., --
прощала все их выходки, смеялась над ними, гладила их по головке, постоянно
их жалела, вот и сейчас сказала: "Бедняжки, бедняжки!" -- и, наконец,
последний случай, когда тебе не жаль было пожертвовать мной, лишь бы
избавить моих помощников от порки". "В этом-то все и дело! -- сказала Фрида.
-- Об этом я и говорю, оттого я и такая несчастная, это-то меня и отрывает
от тебя, хотя для меня нет большего счастья, чем быть с тобой всегда, без
конца, без края, когда я только о том и мечтаю, что раз тут, на земле, нет
спокойного угла для нашей любви, ни в Деревне, ни в другом месте, так лучше
нам найти могилу, глубокую и тесную, и мы с тобой обнимем друг друга крепче
тисков, я спрячу голову на груди у тебя, а ты у меня, и никто никогда нас
больше не увидит. А тут -- ты только посмотри на помощников! Не к тебе, а ко
мне протягивают руки!" "И не я на них смотрю, -- сказал К., -- а ты!"
"Конечно, я, -- сказала Фрида почти сердито, -- об этом я и твержу все
время. Иначе не все ли равно -- пристают они ко мне или нет, даже если
подосланы Кламмом". "Подосланы Кламмом", -- повторил К., удивившись этим
словам, хоть они и показались ему убедительными. "Ну конечно, подосланы
Кламмом, -- сказала Фрида, -- ну и пускай, и все-таки они дурашливые
мальчики, их еще надо учить розгой. И какие они гадкие, черномазые! А как
противно смотреть на их дурацкое ребячество, ведь лица у них такие взрослые,
можно было бы их даже принять за студентов! Неужели ты думаешь, что я ничего
этого не вижу? Да мне за них стыдно! В этом-то все дело, они меня не
отталкивают, просто я за них стыжусь. Мне все время хочется на них смотреть.
Надо бы на них сердиться, а я смеюсь. Когда их хотят выпороть, я их глажу по
головке. А ночью я лежу с тобой рядом и не могу заснуть, все время через
тебя смотрю, как один крепко спит, завернувшись в одеяло, а другой стоит на
коленях перед печкой и топит, я даже чуть тебя не разбудила, так я
перегнулась через тебя. И вовсе не кошки я испугалась -- уж кошек-то я знаю,
да и привыкла на ходу дремать в буфете, где мне вечно мешали, не кошка меня
испугала, -- я сама себя испугалась. Вовсе не надо было никакой кошки --
этакой дряни! -- я и так вздрагивала от каждого звука. То я пугаюсь, что ты
вдруг проснешься, и тогда всему конец, то я вскакиваю и зажигаю свечку,
чтобы ты поскорей проснулся и защитил меня". "Ничего этого я не знал, --
сказал К., -- только подозревал что-то, потому их и выгнал, а теперь, когда
они ушли, может быть, все и уладится". "Да, наконец-то они ушли, -- сказала
Фрида, но лицо у нее выражало не радость, а страдание, -- а мы до сих пор и
не знаем, кто они такие. Ведь я только в шутку, только про себя говорю, что
они подосланы Кламмом, но, быть может, это и правда. Их глаза, такие глупые,
но сверкающие, мне очень напоминают глаза Кламма, из их глаз меня иногда
словно пронзает взгляд Кламма. И наверно, неправильно, когда я говорю, что я
их стыжусь. Хорошо, если бы так. Правда, я знаю, что в другом месте, у
других людей такое поведение мне показалось бы грубым и противным, а вот у
них -- нет. Я и на их глупости смотрю с уважением и восхищением. Но если они
и вправду подосланы Кламмом, кто нас может от них избавить? Да и разумно ли
тогда нам от них избавляться? Может, надо позвать их и радоваться, когда они
вернутся?" "Ты хочешь, чтобы я их опять пустил сюда?" -- спросил К. "Да нет
же, -- сказала Фрида, -- вовсе я этого не хочу. И если бы они снова сюда
ворвались, радуясь, что видят меня тут, стали прыгать, как дети, и
протягивать ко мне руки, как взрослые мужчины, -- нет, я бы этого не
вынесла! Но стоит мне только подумать, что ты сам, отталкивая их, лишаешь
себя доступа к Кламму, как мне хочется любым способом оградить тебя от таких
последствий. И тут мне хочется, чтобы ты их впустил сюда. Ну, К., зови их
сюда, и поскорее! А на меня не обращай внимания, что я значу! Буду
защищаться от них, пока могу, а если проиграю -- ну что ж, значит, проиграю,
но зато с сознанием, что все делается ради тебя". "Но ты только укрепляешь
мое решение насчет помощников, -- сказал К. -- Никогда им с моего согласия
сюда не войти. А то, что я их смог прогнать, только доказывает, что при
некоторых обстоятельствах с ними вполне можно справиться, и, кроме того, это
значит, что их, в сущности, ничто с Кламмом не связывает. Только вчера я
получил от Кламма письмо, из которого видно, что Кламм совершенно
неправильно осведомлен о помощниках, из чего опять-таки можно заключить, что
они ему абсолютно безразличны; если бы не так, то он мог бы получить о них
более точные сведения. А то, что ты в них видишь Кламма, тоже ничего не
доказывает, к сожалению, ты все еще находишься под влиянием хозяйки, и тебе
всюду мерещится Кламм. И ты все еще любовница Кламма, а никак не моя жена.
Иногда я от этого впадаю в уныние, мне кажется, что я все потерял, и у меня
такое чувство, будто я только сейчас приехал в Деревню, но не с надеждой,
как было на самом деле, а с предчувствием, что меня ждут одни разочарования
и что я должен испить эту чашу до самого дна. Правда, так бывает редко, --
добавил К. и улыбнулся Фриде, увидев, как она поникла от его слов, -- и, в
сущности, только доказывает одну хорошую вещь, а именно как много ты для
меня значишь. И если ты сейчас предлагаешь мне выбирать между тобой и
помощниками, то помощники уже проиграли. И вообще, что за выдумки --
выбирать между тобой и ними? Нет, я теперь хочу окончательно от них
избавиться, и не думать, и не говорить о них. И кто знает, может быть, мы
поддались этой минутной слабости просто потому, что еще не завтракали?"
"Возможно", -- сказала Фрида с усталой улыбкой и принялась за работу. И К.
тоже снова взялся за метлу.
--------
13. Ханс
А через некоторое время в дверь тихо постучали. "Варнава!" -- вскрикнул
К., бросил метлу и в два прыжка подскочил к двери. Фрида смотрела на него,
испугавшись при этом имени, как никогда. У К. так дрожали руки, что он не
сразу справился со старой задвижкой. "Сейчас открою", -- бормотал он, вместо
того чтобы узнать, кто стучит. Оторопев, он увидел, как в широко распахнутую
дверь вошел не Варнава, а тот мальчик, который уже прежде пытался заговорить
с К. Но К. вовсе не хотел вспоминать об этом. "Что тебе тут нужно? --
спросил он. -- Занятия идут рядом". "А я оттуда", -- сказал мальчик,
спокойно глядя на К. большими карими глазами и стоя смирно, руки по швам.
"Что же тебе надо? Говори скорее!" -- сказал К., немного наклонясь, потому
что мальчик говорил совсем тихо. "Чем я могу тебе помочь?" -- спросил
мальчик. "Он хочет нам помочь! -- сказал К. Фриде и спросил мальчика: -- Как
же тебя зовут?" "Ханс Брунсвик, -- ответил мальчик, -- ученик четвертого
класса, сын Отто Брунсвика, сапожного мастера с Мадленгассе". "Вот как,
значит, ты Брунсвик", -- сказал К. уже гораздо приветливее. Выяснилось, что
Ханс так расстроился, увидев, как учительница до крови расцарапала руку К.,
что уже тогда решил за него заступиться. И сейчас, под страхом сурового
наказания, он самовольно, как дезертир, прокрался сюда из соседнего класса.
Вероятно, главную роль сыграло мальчишеское воображение. Оттого он и вел
себя с такой серьезностью. Сначала он стеснялся, но потом присмотрелся и к
Фриде и к К., а когда его напоили вкусным горячим кофе, он оживился, стал
доверчивей и начал настойчиво и решительно задавать им вопросы, как будто
хотел как можно скорее узнать самое важное, чтобы потом самому принять
решение и за К. и за Фриду. В нем было что-то властное, но при этом столько
детской наивности, что они подчинились ему наполовину в шутку, наполовину
всерьез. Во всяком случае, он поглотил все их внимание, работа совсем
остановилась, завтрак затянулся. И хотя мальчик сидел за партой. К. --
наверху, на кафедре, а Фрида -- рядом, в кресле, но казалось, будто Ханс,
как учитель, проверяет и оценивает их ответы, а легкая улыбка его мягкого
рта как бы говорила о том, что он понимает, что все это только игра, однако
он тем серьезнее вел себя при этом и, может быть, улыбался не игре, --
просто детская радость озаряла его лицо. Позже он признавался, что уже видел
К., так как тот однажды заходил к Лаземану. К. ужасно обрадовался. "Ты тогда
играл у ног той женщины?" -- спросил он. "Да, -- сказал Ханс, -- это моя
мама". Тут его стали расспрашивать о его матери, но он рассказывал неохотно
и только после настойчивых уговоров, сразу было видно, что он еще совсем
мальчишка, хотя иногда, особенно по его вопросам, напряженным,
встревоженным, слушателям казалось, что говорит энергичный, умный,
прозорливый человек; может быть, они предчувствовали, что таким он станет в
будущем, но Ханс тут же без всякого перехода опять превращался в маленького
школьника, который многих вопросов вообще не понимал, другие истолковывал
неверно и к тому же от детского невнимания к собеседникам говорил слишком
тихо, хотя ему несколько раз на это указывали, и тогда он, словно из
упрямства, вообще отказывался отвечать на многие настойчивые вопросы, причем
умолкал без всякого стеснения, чего никак не сделал бы взрослый человек.
Выходило так, будто, по его мнению, задавать вопросы позволено только ему, а
вопросы других лишь нарушают какие-то правила и заставляют его терять время.
Тогда он надолго умолкал и сидел, выпрямившись, опустив голову и выпятив
нижнюю губу. Фриде это очень нравилось, и она часто задавала ему такие
вопросы, которые, как она надеялась, заставят его замолчать, иногда ей это и
удавалось, что очень сердило К. В общем, они мало что узнали. Мать часто
болела, но какой болезнью -- осталось неясным, ребенок, сидевший на коленях
у фрау Брунсвик, -- сестрица Ханса, зовут ее Фрида (Хансу, очевидно, не
нравилось, что ее звали так же, как женщину, задававшую ему вопросы), жили
