Лаземану. Что могло быть проще, чем попросить ее совета или даже помощи; и
если хозяйка с такой точностью видит все препятствия, мешающие попасть к
Кламму, то эта женщина, наверно, знает туда дорогу, она же сама пришла по
ней сюда". "Дорогу к Кламму?" -- спросила Фрида. "Конечно, к Кламму, куда же
еще? -- сказал К. и вскочил с места. -- А теперь уже давно пора принести
завтрак". Но Фрида с настойчивостью, вовсе не соответствующей такому
пустяковому поводу, стала умолять его остаться, как будто только своим
присутствием он мог подтвердить все утешительные слова, сказанные ей. Однако
К. напомнил ей об учителе, указав на дверь, которая ежеминутно могла с
грохотом распахнуться, и обещал вернуться как можно скорей, ей даже
затапливать печь не надо, он все сделает сам. В конце концов Фрида молча
сдалась. Во дворе, утопая в снегу -- дорожку давно надо было расчистить,
удивительно, до чего медленно шла работа! -- К. увидел, что один из
помощников, полумертвый от усталости, все еще стоял, вцепившись в ограду.
Только один, а где же второй? Может быть, К. хоть одного из них наконец
вывел из терпения? Правда, у этого еще запала было достаточно, это сразу
стало ясно, когда он при виде К. пуще прежнего стал размахивать руками и
закатывать глаза. "Вот примерная выдержка! -- сказал себе К. и тут же
добавил: -- Но так можно и замерзнуть у забора!" Однако К. не подал виду и
погрозил помощнику кулаком, чтобы тот не вздумал подойти, и помощник
испуганно отскочил подальше. Но тут Фрида распахнула окно, чтобы проветрить
комнату, прежде чем затопить, как она договорилась с К. Помощник немедленно
перенес на нее все внимание и стал подкрадываться к окну, словно его
неудержимо тянуло туда. С растерянным лицом, явно терзаясь жалостью к
помощнику и с беспомощной мольбой глядя на К., Фрида протянула руку из окна,
но трудно было разобрать, звала ли она или отгоняла помощника, так что тот
не поддался искушению и ближе не подошел. Тут Фрида торопливо захлопнула
наружную раму, но осталась у окна, держа руку на задвижке с застывшей
улыбкой, склонив голову набок и не отводя глаз. Понимала ли она, что скорее
привлекает, чем отталкивает этим помощника? Но К. больше не стал
оборачиваться, лучше было сделать все как можно скорее и сразу вернуться
сюда.
--------
15. У Амалии
К вечеру, когда уже стемнело, К. наконец расчистил дорожку и крепко
утрамбовал снежные навалы по обе ее стороны -- на этот день работа была
закончена. Он стоял у ворот в одиночестве, вокруг не было видно ни души.
Помощника он давно выставил и отогнал подальше; тот скрылся где-то, за
садиками и домишками, найти его было невозможно, и с тех пор он не
появлялся. Фрида осталась дома, то ли она уже взялась за стирку, то ли все
еще мыла кошку Гизы: со стороны Гизы это было проявлением большого доверия
-- поручить Фриде такую работу, правда весьма неаппетитную и неподходящую; и
К., наверно, никогда не позволил бы Фриде взяться за нее, если бы не
приходилось после их служебных промашек налаживать добрые отношения с Гизой.
Гиза одобрительно следила, как К. принес с чердака детскую ванночку, как
согрели воду и, наконец, осторожно посадили кошку в ванну. Затем Гиза
оставила кошку на Фриду, потому что пришел Шварцер, тот, с которым К.
познакомился в первый вечер, поздоровался с К. отчасти смущенно из-за
событий, случившихся в тот вечер, а отчасти -- весьма презрительно, как и
полагалось здороваться со школьным служителем, после чего удалился с Гизой в
соседнюю комнату. Там они до сих пор и сидели. В трактире "У моста" К.
слышал, что Шварцер, хоть он и сын кастеляна, давно поселился в Деревне
из-за любви к Гизе; он по протекции добился у общины места помощника
учителя, но выполнял он свои обязанности, главным образом присутствуя на
всех уроках Гизы, причем либо сидел за партой среди школьников, либо у ног
Гизы на кафедре. Он никому не мешал, дети давным-давно к нему привыкли, что
было вполне понятно, так как Шварцер детей не любил и не понимал, почти с
ними не разговаривал, заменяя Гизу лишь на уроках гимнастики, а в остальном
довольствовался тем, что дышал одним воздухом с Гизой, ее близостью, ее
теплом. Самым большим наслаждением для него было сидеть рядом с Гизой и
править школьные тетрадки. И сегодня они занимались тем же. Шварцер принес
большую стопку тетрадей -- учитель отдавал им и свои, -- и, пока было
светло, К. видел, как они работают за столиком у окна, сидя неподвижно, щека
к щеке. Теперь виднелось только мерцание двух свечей за стеклом. Серьезная,
молчаливая любовь связывала этих двоих; тон задавала Гиза; хотя она сама при
всей тяжеловесности своего характера иногда могла сорваться и выйти из
границ, от других в другое время она не потерпела бы ничего подобного, и
Шварцер, живой и подвижный, должен был подчиняться ей -- медленно ходить,
медленно говорить, подолгу молчать; но видно было, что за это его сторицей
вознаграждает присутствие Гизы, ее спокойная простота. Причем Гиза, может
быть, вовсе и не любила его, во всяком случае никакого ответа на этот вопрос
нельзя было прочесть в ее круглых серых, в полном смысле слова немигающих
глазах, где как будто вращались одни зрачки. Видно было, что она терпит
Шварцера без возражений, но чести быть любимой сыном кастеляна она не
признавала и спокойно носила свое пышное, полное тело независимо от того,
смотрел на нее Шварцер или нет. Напротив, Шварцер ради нее приносил себя в
жертву, живя в Деревне; посланцев своего отца, приходивших за ним, он
выставлял с таким возмущением, словно вызванное их приходом беглое
напоминание о Замке и о сыновнем долге уже наносило чувствительный и
непоправимый урон его счастью. А ведь, в сущности, свободного времени у него
было предостаточно, потому что Гиза, в общем, показывалась ему на глаза
только во время уроков и проверки тетрадей, причем не из какого-либо
расчета, а потому, что она любила свои удобства и предпочитала одиночество,
чувствуя себя счастливее всего, когда могла дома в полной свободе
растянуться на кушетке рядом с кошкой, которая не мешала, потому что почти
не могла двигаться. И Шварцер большую часть дня шатался без дела, но и это
было ему по душе, так как всегда была возможность -- и он широко ею
пользовался -- пойти на Лгвенгассе, где жила Гиза, подняться до ее мансарды,
постоять у всегда запертой двери, послушать и торопливо удалиться,
установив, что в комнате неизменно царит необъяснимая и полная тишина. Все
же иногда -- но только не при Гизе -- последствия этого странного образа
жизни сказывались на нем в нелепых вспышках внезапно проснувшегося
чиновничьего высокомерия, хотя и весьма неуместно в его теперешнем
положении; да и кончалось это обычно не очень хорошо, чему и К. был
свидетель.
Удивительно было только то, что многие, во всяком случае на постоялом
дворе "У моста", говорили о Шварцере с некоторым уважением, даже когда речь
шла скорее о смешных, чем о значительных поступках, причем эта
уважительность распространялась и на Гизу. И все же было неправильно со
стороны Шварцера думать, что он как помощник учителя стоит много выше, чем
К., -- такого преимущества у него вовсе не было: для учителей в школе,
особенно для учителя вроде Шварцера, школьный сторож -- очень важная
персона, и нельзя было безнаказанно пренебрегать им, а если уж причиной
пренебрежения было чье-то служебное положение, то, во всяком случае, надо
было дать возможность и другой стороне свободно проявлять свое отношение.
При первом удобном случае К. собирался это обдумать, а кроме того, Шварцер
еще с первого вечера был перед ним виноват, и вина эта ничуть не уменьшалась
оттого, что все события следующих дней, в сущности, подтвердили правоту
Шварцера в том, как он принял К. Никак нельзя было забыть, что этот прием,
может быть, и задал тон всему последующему. Из-за Шварцера все внимание
властей уже с первых минут было обращено на К., когда он, совсем чужой в
Деревне, без знакомых, без пристанища, измученный дорогой, беспомощный,
лежал там на соломенном тюфяке, беззащитный против нападок любых чиновников.
А ведь, пройди та ночь спокойно, все могло бы обойтись почти без огласки; во
всяком случае, о К. никто ничего не знал бы, никаких подозрений он не
вызывал бы, и каждый, не задумываясь, приютил бы его у себя, как и всякого
другого путника; все увидели бы, что он -- человек полезный и надежный, об
этом заговорили бы в округе, и, наверно, он вскоре устроился бы где-нибудь
хотя бы батраком. Разумеется, власти узнали бы об этом. Но тут была бы
существенная разница: одно дело, когда переполошили из-за него среди ночи
Центральную канцелярию или того, кто оказался там у телефона, потребовали
немедленного решения -- правда, с притворным подобострастием, но все же
достаточно назойливо, да еще через Шварцера, не пользующегося особым
благоволением верхов, а другое дело, если вместо всей этой суматохи К. пошел
бы на следующий день в приемные часы к старосте, постучал бы, как положено,
представился бы в качестве странника, который уже нашел пристанище у одного
из местных жителей, и, возможно, завтра с утра отправился бы в путь, если
только, что маловероятно, не нашел бы здесь работу -- разумеется, всего на
несколько дней, дольше он оставаться ни в коем случае не намерен. Примерно
так все обошлось бы, не будь Шварцера. Администрация занялась бы тогда его
делом, но спокойно, по-деловому, без того, чтобы заинтересованное лицо
проявляло нетерпение, что особенно ей ненавистно. Правда, К. тут ни в чем
виноват не был, вся вина лежала на Шварцере, но Шварцер был сыном кастеляна
и внешне держался вполне корректно, значит, вина падала на К. А какой
смехотворный повод вызвал все это? Быть может, немилостивое настроение Гизы,
из-за которого Шварцер без сна шатался в ту ночь и потом выместил свои
неприятности на К.? С другой стороны, однако, можно было сказать, что К.
очень многим обязан такому поведению Шварцера. Только благодаря этому стало
возможным то, чего К. самостоятельно никогда бы не достиг и что со своей
стороны вряд ли бы допустило начальство, -- а именно то, что К. с самого
начала без всяких ухищрений, лицом к лицу, установил прямой контакт с
администрацией, насколько это вообще было возможно. Однако выиграл он от
этого немного, правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать
исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался
какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог бы окончательно
прийти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями
разница в силах настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие
он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь
существенно в свою пользу он никогда не смог бы. Впрочем, эти мысли служили
К. только для самоутешения, Шварцер по-прежнему оставался у него в долгу, и,
может быть, повредив ему тогда, он теперь мог бы ему помочь, а такая помощь
понадобится К. в любых мелочах, на первых же шагах -- вот и сейчас, когда и
Варнава, по-видимому, снова от него отступился.
Из-за Фриды К. весь день не решался навести справки у Варнавы в доме;
для того чтобы не принимать его в комнате при Фриде, он все время работал в
саду, задержавшись там и после работы в ожидании Варнавы, но тот не пришел.
Теперь оставалось хоть на минутку зайти к его сестрам, хотя бы спросить с
порога и сразу вернуться назад. И, воткнув лопату в снег, он побежал бегом.
